А знаете, я любила маму...
И это правда. Я не завидовала, я не ревновала, я не боготворила, не восхищалась, а просто любила её. Забавно, не правда ли? Любить ни за что и ничегошеньки не просить взамен. От кого-то я уже слышала, якобы любовь — такая штука, которая требует терпения и силы. Да, это была именно такая любовь. Не обращая внимания на все недостатки (коих у неё было, уж поверьте, более, чем достаточно), просто терпеть, быть рядом, дорожить, стараться помочь... Любить. «Сентиментально», — подумаете вы. Поверите? Я перестала любить и уважать сентиментальность с восьми лет. Тот год, — 2009, — изменил в моей жизни всё. Без преувеличений — абсолютно всё. «К лучшему ли?», — спросите вы. Если честно, я сама до сих пор не знаю. Смешно оглядываться назад и пытаться понять, что было сделано к лучшему, а что — к худшему, как бы это не казалось просто со стороны. Все пазлы собрать мне всё равно не удалось. Но я отхожу от темы. Глупая привычка. На самом деле, раньше я отчётливо помнила те самые роковые дни моей никчёмной жизни. Но со временем приходилось отходить от произошедшего, вникать в другие обстоятельства, привыкать ко всему и, самое главное, пытаться забыть. Да, тогда я очень хотела избавиться от всего дерьма, которое случилось. И, наверное, правильно делала. Но ошибка осталась ошибкой — слишком много мыслей, дел и вопросов крутилось вокруг события, которое должно было выветриться из головы раз и навсегда.***
— Мама, мама! Смотри, что я нарисовала! — мой звонкий голосок раздавался эхом среди обшарпанных стен маленькой (но отчего-то всегда казавшейся мне уютной) квартирки. — Мама, мама! Мама часто не отвечала на мои окрики, — это было привычным делом. Я даже не удивилась, ведь её часто можно было застать сидящей где-нибудь в углу комнаты в наушниках или спящей на диванчике, согнувшись в три погибели. Я всегда недоумевала — почему она почти всегда такая угрюмая и какая-то грустная? Но также меня всегда восхищала её способность быстро натягивать на лицо улыбку, казалось, такую живую, но на самом деле не до конца искреннюю. Не смотря на нередкие всплески злобы, во время которых она постоянно на меня ворчала, а бывало — кричала и ругала, мама старалась быть со мной мягкой и ласковой. «Какая же она сильная!», — всегда думала я, имея в виду ее моральное состояние. — Мама?! — ещё раз воскликнула я, бодро вбегая в комнатушку и сначала не замечая её бездвижное тело в углу, за дверью. Когда, резво развернувшись, она попалась мне на глаза, я удивилась, — неужели мама настолько вымоталась, что заснула прямо на полу? Такого ещё никогда не было! Может, её надо перенести на кровать, как обычно делала она, если я засыпала в каком-то неположенном для сна месте? Сжимая в руке и без этого помятый лист бумаги, где были изображены детские попытки нарисовать семейный портрет — мама, я и лохматый рыжий пёсик, которого мне обещали на следующее День Рождения, я поспешила к ней. Было тихо. Даже слишком тихо. До меня не дошло, в связи с чем была такая угнетающая и больно давящая на уши тишина. Точнее, не сразу. Когда я медленно опустилась на колени перед матерью и осторожно отдёрнула её за плечо, то та легко поддалась и перевернулась прямо на спину. Я едва не подскочила на месте от неожиданности, но удержалась, любопытно поджимая губы, — я всегда прикусывала их, когда мною одолевали какие-то сильные эмоции или чувства. Её глаза лаза были закрыты, а вся кожа стала казаться мне ещё более бледной, чем раньше. Я прислушалась и пригляделась, а в моё в детское сознание каким-то образом прокралась мысль о том, что мама перестала дышать. Это заставило меня затаить дыхание, при этом ужаснуться и поразиться, — разве люди могут не дышать? Наверное, мама умеет всё! Наверняка, когда проснётся, научит и меня такому же! Я тихонько дотронулась до маминой руки и тут же резко отпрыгнула назад, едва не завалившись. Мой рисунок выпал из рук и отлетел куда-то на пол. Ледяной холод, исходивший от всегда тёплых и согревающих ладоней, живо начал расходиться по всему моему телу. «Она как лягушка!» — выдало подсознание. Я, припоминая, что мама всегда оставалась сильной и при любых обстоятельствах вела себя спокойно (или, по крайней мере, при мне), снова поднялась и, нахмурившись, нависла над мамой, рассматривая её. Когда в памяти засела каждая черта лица, я смогла оторваться от этой картины и поднять взгляд в угол комнаты. В ладони вытянутой руки мамы был крепко сжат какой-то маленькой клочок бумаги. Неподалёку валялся её мобильный телефон и... шприц. Я поморщилась, пошатнувшись. У нас было много шприцов, — по крайней мере, я всегда так считала. И я до сих пор прекрасно помнила тот момент, когда увидела один из них у мамы. Тогда было очень интересно, что это такое и зачем ей нужно. Но она быстро меня отдёрнула, вдруг резко повернувшись и, с каким-то странным отблеском в глазах, крепко-накрепко схватив за плечо (после этого, кстати, остался хороший синяк. Хватка у неё была, что надо, стоит признать). Таким холодным пугающим тоном, что я даже не сразу узнала её голос, она медленно и чётко выговорила каждое слово: «Никогда не вздумай это трогать, поняла? Никогда, слышишь?». Тогда я очень испугалась и заплетающимся языком еле выдавила из себя что-то вроде «Конечно, мамочка». Бешено колотящееся сердце и появившийся в ушах громкий гул мигом разорвали до этого стоящую в помещении тишину. Я, кое-как справившись с дрожью в руках и ногах, поднялась и аккуратно переступила через тело. Все движения были заторможенными, тихими и осторожными. Я боялась всё испортить и чему-то помешать, ибо в тот же час перед глазами вставали представления, как мама вдруг неожиданно вскакивает, принимает сидячую позу, хватая меня за руку, смотрит прямо в глаза и шипит что-то угрожающее. Я легонько качнула головой, отгоняя подобные мысли, а после смогла освободить бумажку из плена тонких маминых пальцев и медленно усердно проехаться взглядом по цифрам и буквам, кажется, наскоро и неаккуратно выведенных на ней. Каким-то чудеснейшим способом детский мозг смог связать выцарапанные каракули: номер мобильного телефона и недописанное, резко прерванное слово "Дядя Лё" с неразборчивой попыткой написать следующую букву, которую мне в тот момент так и не удалось предугадать. Сглотнув, я набрала в лёгкие побольше воздуха и быстро наклонилась к самому полу, поднимая мамин телефон и резво выбегая из комнаты. — Алло? — А Вы дядя Лё? — пискнула я в динамик, едва давая закончить мужчине договорить. — Что?..***
Пока тот самый таинственный и незнакомый мне доселе мужчина расхаживал по квартирке, пытаясь нащупать у мамы пульс и успевая при этом осматривать комнатушку, я молча стояла со своим помятым рисунком в руках и старалась не мешать. Когда, наконец, послышался его тихий и хриплый голос, я вздрогнула. — Тебя как зовут? — любезно поинтересовался он, поднимая полный сочувствия взгляд карих глаз на меня. Я ещё раз содрогнулась, не понимая, чему мне можно сожалеть. Квартире? Да, она не самая лучшая, но это тоже дом и, между прочим, мой родной! Мне нечего стыдиться! — Лера, — легонько пожала я плечами. — Так, хорошо, Лера... — он всегда так заикается или сейчас волнуется? — Где твой папа? — У меня нет папы! — тут же всполошилась я, недовольно насупив брови. Мы с мамой всегда жили одни и никто нам больше был не нужен. Да и зачем нужен был человек, который сам бросил нас и ушёл? — М-м... Ладно, хорошо, — судорожно выдохнул он. — А фамилия? Я вопросительно взглянула на незнакомца. — Какая у тебя фамилия? — поспешил уточнить мужчина. — А... Горшенёва! Он сразу же замолк и застыл на месте, рассматривая меня каким-то то ли потухшим, то ли в миг потерявшим оживлённость взглядом. Мне даже стало немного не по себе от этого взгляда и я невольно поёжилась. Казалось, вот-вот — и он прожжёт во мне дырку. — Валерия Горшенёва? — ещё более осипшим голосом переспросил мужчина, а получив от меня утвердительный кивок, тихо-тихо повторил себе под нос. — Валерия Горшенёва...***
— Куда ты меня ведёшь?! — кричала я, не собираясь двигаться с места и идти за мужчиной. Нет, я не хотела бросать родной дом и мать. Она не простит мне такого! Да и я себе тоже не прощу! Что ещё за глупости? — Кто эти люди? Я головой указала на столпившихся рядом с телом мамы мужчин. — Я потом всё объясню, хорошо? Лера, прошу тебя, это очень важно, — крепко, но не больно, не так, как мама, сжимал меня за плечи тот самый "Дядя Лё", которого я так прозвала про себя. — Мама не может сейчас поговорить с тобой. Но, я обещаю, она не будет тебя ругать и обижаться за то, что ты пойдёшь со мной. Наоборот, она хочет этого. Правда. Я упёрто сложила руки на груди, но, понемногу успокаиваясь, опустила тяжёлый взгляд на рисунок, который так и не показала матери. Какой-то странный ком больно упёрся в горло, а к глазам подступали слёзы. Обычно я никуда не ходила без мамы, хотя и часто оставалась одна дома. Но это другое дело. Я не хотела бросать её, даже зная то, что она будет не против, а только за. Что-то или кто-то пытался достучаться до моего разума, сказать что-то такое очень-очень важное, с одной стороны — простое, но до жути тяжёлое и страшное... Я не смогла ничего из себя выдавить, пришлось лишь, заглянув в глаза мужчине, молча обречённо кивнуть.