Обязанности австрийской горничной.

Родерих лениво размышлял, должен ли его беспокоить тот факт, что ему даже нравилось быть одетым в платье. Перехватив поудобнее садовые ножницы, он ловко отхватил еще пару веточек, нарушающих идеально ровную линию его живой изгороди. Второй день Адской Недели выдался непривычно теплым, напоминая о лете, которое должно было вот-вот наступить. Родерих чувствовал себя слегка виноватым за удовольствие, которое приносило каждое дуновение ветерка, овевавшего его обнаженные ноги. Хотя, надо признать, это компенсировалось ужасом, окатывающим его, когда особенно резкий порыв угрожающе развевал подол его юбки. Это было бы не так страшно, если бы он работал в своем саду в одиночестве, но позади на газоне разлегся Гилберт, скорее всего наблюдающий за ним, и, по всей вероятности, от души желающий, чтобы ветер дул как можно сильнее и чаще. А может, и нет. Не будучи в состоянии увидеть и сказать точнее, Родерих чувствовал себя параноиком. Позволив себе ненадолго отвлечься от монотонного подстригания изгороди, Родерих полуобернулся, чтобы украдкой бросить на Гилберта взгляд. Восседая на расстеленном на траве покрывале, пруссак пил чай…в компании своей птахи? Уже не таясь, Родерих в упор уставился на то, как Гилберт налил холодного чая в блюдце и поставил перед своим питомцем, который, видимо, имея собственные представления о чаепитии, вместо того, чтобы пить, плюхнулся в блюдце и радостно заплескался в нем. Австриец был уверен, что, когда он по требованию Гилберта накрывал для того миниатюрный пикник на заднем дворе, никакой птицы и в помине не было. Поднявший в этот момент глаза, Гилберт перехватил изумленный взгляд Родериха. – Эй, не отлынивать там! – окликнул он, явно наслаждаясь ощущением собственной власти. – Я знаю, как трудно отвести взгляд от моей потрясающей персоны, но… – Гилберт, когда ты успел принести ко мне домашнее животное? – перебил его Родерих. – Гилбёрд не животное, – оскорбился тот. – Он мой друг. И я его не приносил – он сам прилетел, потому что соскучился по мне. Гилбёрд согласно пискнул, продолжая плескаться. Обе нации синхронно обернулись к нему. – Ты дал ему чай, – сухо заметил Родерих. – Гилбёрд любит чай, – пояснил Гилберт. Несколько капель напитка попали на покрывало. Родерих, сделав над собой усилие, попытался этого не заметить. – Вижу, что любит, – устало сказал он. – Только не общепринятым способом. – А еще он любит твой штрудель. – прибавил Гилберт. – Но говорит, что было бы гораздо вкуснее, если бы я его испек. Он скорчил рожицу в сторону Родериха, который хотел было спросить, действительно ли Гилберт считает, что понимает писк своего цыпленка. Но решил не спрашивать. На случай, если ответ заставит его усомниться в психическом здоровье Гилберта сильнее, чем он уже сомневался. Казалось, Гилберт все еще продолжает дуться из-за вчерашней кулинарной неудачи. Когда он, наконец, сдался – то есть, прошу прощения, «предпринял тактическое отступление», и позволил Елизавете упорхнуть вместе с камерой, его ждало новое расстройство – уже готовый остывающий на тарелке штрудель. Он так разворчался, что Родериху пришлось повозиться со здоровенным синяком на его руке, лишь бы утихомирить буйного пруссака. Синяк так или иначе был связан с исчезновением из кухни сковородки, хотя вопрос, как Елизавета умудрилась ее позаимствовать, оставался открытым. Родерих был уверен, что когда эти двое начали свой марафон по его саду, сковородка находилась на кухне. Но, тем не менее, по завершении пробега она была найдена на его клумбе. Оставалось только радоваться, что тюльпаны не пострадали. Игнорируя вытянувшееся лицо Гилберта, австриец вернулся к работе, продолжив укорачивать разросшуюся до неприличия изгородь. Он начал рано утром, и к этому моменту почти вся изгородь была укрощена. Однако оставалась одна проблема: как он справится с… налетевший в этот момент порыв ветра атаковал его сзади, прервав мучительные раздумья. Родерих в панике ухватился за подол и потянул книзу, пытаясь прикрыться. Гилберт позади присвистнул. Обернувшись, Родерих смерил его сердитым взглядом, на всякий случай не отпуская подол, несмотря на стихнувший ветер. – Этого я тебе ни за что не прощу, – заявил он. Гилберт засмеялся. – Да на здоровье, – отреагировал он. – Я все равно буду хранить воспоминания об этой неделе в своем сердце до конца жизни. Родерих отпустил подол. Улыбка Гилберта стала шире. – Хочешь, я подержу его для тебя? – Мурлыкнул он, что для Родериха прозвучало как «Хочешь, я полапаю тебя за задницу?» – Спасибо, не стоит, – вежливо ответил австриец, оставив в конце фразы место для невысказанного «а не то я….» К счастью, Гилберт не стал настаивать, что позволило Родериху еще минут двадцать проработать в относительном покое, лениво прислушиваясь к односторонней беседе Гилберта и его птахи. Судя по обрывкам разговора, птица соглашалась со всем, что говорил пруссак. Это немного успокоило опасения Родериха по поводу душевного здоровья Гилберта, поскольку никому, даже птице, идеи пруссака не могли казаться разумными. Значит, Гилберт просто говорил сам с собой. Щелк. Еще одна ветка упала на землю. И теперь проблема встала прямо перед ним. А состояла она в том, что изгородь была немного выше самого австрийца. Он приподнялся на цыпочки и вытянул руки, пытаясь достать до верхних веток и молясь, чтобы ветра не было. Кончики ножниц щелкнули в воздухе в непосредственной близости от ветки, которую нужно было укоротить. Обреченно вздохнув, Родерих опустил руки. Так ему работу не закончить. Сзади раздался взрыв смеха. Обернувшись, он увидел, как Гилберт забавляется, наблюдая за своей птичкой, поскользнувшейся в блюдце и вымазавшейся в чае. Трогательно хлопая крыльями, Гилбёрд безуспешно пытался подняться на ноги. В конце концов пруссак, сжалившись, поднял птицу и поставил на ноги, успокаивающе погладив пристыженного Гилбёрда по головке. Подняв голову, Гилберт с удивлением увидел перед собой стоящего с пустыми руками Родериха – ножницы остались на траве около изгороди. Пруссак не заметил, когда он успел приблизиться. Посмотрев на изгородь, Гилберт увидел нагло торчащий ряд веток на самом верху забора. – Мне нужна твоя помощь, – неохотно сказал Родерих. – Я не могу достать до последних веток. – У тебя что, нет стремянки? – удивился Гилберт. Австриец покачал головой. − Приходящий садовник выше меня ростом, и, прежде, чем ты спросишь, нет, я не буду забираться на свою мебель. Не хочу испачкать обивку, − тон, каким это было сказано, не оставлял ни единой возможности для возражений. И Гилберт не стал возражать, тем более, что ситуация могла стать выигрышной, если только знать, как ею воспользоваться. – Окей, я сделаю это, – он ухмыльнулся, заметив, как насторожился Родерих. – Но только если ты меня поцелуешь. Родерих разрывался между смущением и раздражением. – А что, сделать что-нибудь бескорыстно тебе религия запрещает? – устало поинтересовался он. – А с какой стати? – отпарировал Гилберт, откидываясь назад на локтях, и всем своим видом демонстрируя, что не сдвинется с места, пока австриец не уступит. Он чуть было не упустил подозрительный блеск в глазах последнего. – По доброте душевной? – предположил Родерих. Гилберт бы фыркнул в ответ на это смехотворное предположение, если бы не слегка изменившийся при этом голос Родериха. Он стал тише и ниже обычного, отчего по коже пруссака побежали мурашки. Потеряв дар речи, он смотрел, как Родерих медленно опускается на колени и ползет к нему, не прерывая напряженного зрительного контакта. – Ну пожалуйста, Гилберт, – протянул австриец тем же чувственным голосом, так перекатывая его имя на языке, словно не хотел с ним расставаться. Гилберт невольно подобрался; вселенная сфокусировалась на Родерихе, а остальной мир превратился в смутную мешанину тусклых красок где-то на периферии зрения. Сердце бешено колотилось о грудную клетку, и каждая деталь вырисовывалась с кристальной ясностью: тишайший шорох ткани при малейшем движении Родериха, прикосновение руки к бедру, умоляющий взгляд враз потемневших глаз. Центр его существования остановился прямо перед ним, склонив голову и заглядывая ему в глаза. – Пожалуйста, помоги мне, – взмолился он. Гилберта тряхнуло – ему на грудь легла ладонь, провела, едва касаясь и оставляя за собой горячий покалывающий след, и остановилась прямо над сердцем. Он подался навстречу прикосновению, но рука переместилась вместе с ним, слегка отодвинувшись, сохранив это дразнящее мучительное расстояние, и вместе с тем позволяя сократить дистанцию между собой и объектом его самых дерзких фантазий. Родерих не отодвинулся, но его пальцы внезапно легли на грудь Гилберта и мягко, но решительно оттолкнули. – Ты ведь не воспользуешься моей беспомощностью, правда? – Широко распахнутые глаза Родериха, наполненные невинностью и доверием сделали с Гилбертом что-то странное. Пруссак хоть и знал слово «благородство», но никогда не утруждался применять его по отношению к кому бы то ни было, и все же что-то в умоляющем голосе Родериха и в его глазах тронуло душу Гилберта, пробудив глубоко спящие инстинкты. Австриец вдруг стал в его глазах хрупким существом, отчаянно нуждающимся в защите и покровительстве. Вероятно, платье тоже сыграло в этом свою роль, потому что ничто так не может пробудить в мужчине героя, как вид барышни, попавшей в отчаянное положение. В любом случае, Гилберту потребовалась вся его сила воли, чтобы не вскочить и не закончить подстригать это изгородь самому, причем, не рассчитывая на что-то больше, чем простое «спасибо». К счастью, его упрямство оказалось сильнее (ненамного), нежели тонкие психологические манипуляции Родериха. – Н-нет, я… – Начал было он, но тут Родерих жалобно прикусил губу, и, черт возьми, это выражение лица надо объявить вне закона! Чтобы не видеть это, Гилберт прикрыл глаза, борясь с чувством вины – вины! Словно со стороны он с ужасом услышал собственный голос: – Я сказал, с тебя поцелуй, и я не намерен уступать! После короткого молчания, он услышал вздох. – Ладно, твоя взяла, – неохотно сказал Родерих своим нормальным голосом. Рискнув приоткрыть глаза, Гилберт увидел разочарованное лицо австрийца. – Хотя я почти победил. С плеч Гилберта словно гора свалилась. Он победно ухмыльнулся, почувствовав, что почти утерянный самоконтроль стремительно возвращается к нему в полном объеме. – Ничего подобного! Тебе ни за что не победить Великого Меня! – Ликующе заявил он. – Никому не взять верх надо мной, когда речь идет о….ох… – Он поперхнулся собственной речью – Родерих уперся коленом ему в бедро, и изогнулся, показав еще чуть больше обнаженной кожи. Сняв очки и небрежно уронив их на покрывало, австриец скользнул рукой по груди Гилберта и обхватил его за затылок. – Заткнись, – пробормотал он, и подался вперед, чуть склонив голову, чтобы коснуться своими губами губ Гилберта. Первое касание было едва заметным, однако спровоцировало неконтролируемую дрожь по всему телу пруссака. Когда же Родерих прижался совсем чуточку крепче, целуя так мягко и целомудренно, как это только было возможно, у Гилберта напрочь снесло крышу. Надавив сильнее, он получил свою награду – Родерих приоткрыл рот, впуская его, и он не замедлил воспользоваться приглашением. Влажный жар его рта был его раем, и теперь, когда он получил допуск, то не мог позволить себе и дальше удерживаться. Положив руку австрийцу на затылок, он заставил того откинуть голову, и ринулся вперед, наслаждаясь каждым стоном и вздохом. Когда Родерих, наконец, отодвинулся, Гилберт мельком взглянул на его раскрасневшееся лицо и снова наклонился за следующим поцелуем, но на его губы легла ладонь, останавливающая его. – Не жадничай, – выдохнул австриец. – Ты просил один поцелуй, а те… – Он оборвался на полуслове – Гилберт прихватил его пальцы губами и, втянув их в рот, принялся обводить каждый языком. И все это не отводя от лица Родериха многообещающего взгляда. Торопливо высвободив пальцы, Родерих отодвинулся, надеясь, расстояние позволит ему хоть немного замедлить свое бешеное сердцебиение. – Н-не… – начал он и не успел даже подосадовать на собственную запинку, как Гилберт снова оказался прямо перед ним, положив одну руку ему на бедро. – Позволь мне заставить тебя снова просить меня, – выдохнул он прямо в ухо австрийца. – И на этот раз я сделаю все, чего ты пожелаешь. Несмотря на жару, Родериха бросило в дрожь. Соблазн отдаться желанию своего тела был слишком велик, но ведь это был всего лишь второй день этой недели, и…он не мог позволить себе быть настолько доступным, черт побери! Теперь была его очередь собрать остатки ускользающего самообладания и уверенно отодвинуть Гилберта. – В таком случае, иди и подстриги мою изгородь, – велел он, подпустив в голос больше уверенности, чем у него на самом деле было. Гилберт уставился на него со смесью недоверия и разочарования. – Ты серьезно? – спросил он, искренне не веря, что кто-нибудь может отвергнуть его. Родериха такая самоуверенность раздражала, позволив еще больше укрепиться в своем решении. – Знаешь, тебе не нужно изображать неприступность, если ты сам этого не хочешь. Я не против. – Ножницы там – демонстративно указал он в направлении недостриженной изгороди, одновременно подбирая и водружая себе на нос очки. Вздохнув, Гилберт решил не давить еще больше. – Все-все, понял, – он поднялся на ноги. – Я сказал сделаю, значит, сделаю. А ты посади свою хорошенькую попку сюда, и постарайся не пускать слюни, наблюдая за моей персоной. – Он слегка щелкнул Мариацель. Родерих, сдвинувшись дальше на покрывало, с облегчением воспользовался возможностью отдохнуть, после проведенного на ногах утра. На какое-то время единственными звуками в саду стал шелест листвы на легком ветерке и щелканье ножниц, методично срезавших одну ветку за другой на самой верхушке изгороди. Мирно попивая чай, Родерих не мог не воспользоваться ситуацией и не полюбоваться совершенно безнаказанно на тело вкалывающего Гилберта. Тело, надо признать, было весьма и весьма привлекательным. Родерих бы с удовольствием пялился весь день. Однако его отвлекли настойчивым дерганьем за подол. Опустив взгляд, он увидел промокшего от чая Гилбёрда, пытающегося влезть к нему на колени. Осторожно взяв птичку, Родерих приподнял ее к лицу. Уютно устроившись в ладони, она тихонько чирикнула. Выглядела пташка наимилейшим образом, несмотря на слипшиеся и торчащие перышки. – Тебя нужно искупать, – сообщил ему Родерих, и подумал, не делает ли его тот факт, что он заговорил с птицей, таким же сумасшедшим, каким ему иногда казался сам Гилберт. Взъерошив перышки, Гилбёрд склонил набок голову. Родерих улыбнулся, и тут же вскинул голову – со стороны забора раздался поток брани. Гилберт стоял, держа одной рукой другую, и даже с этого расстояния Родерих мог видеть лужицу ярко-красной крови на его ладони. Не отрывая от него взгляда, он пересадил Гилбёрда обратно на покрывало и торопливо подбежал к пруссаку. – Что случилось? – Обеспокоено воскликнул он, беря пораненную ладонь в свои руки и осматривая. Гилберт вздрогнул от неожиданности. – Я уронил ножницы, и чертово лезвие меня едва не убило! – ответил он, злобно глядя на виноватый во всем предмет. Родерих попытался стереть кровь, чтобы оценить размер пореза. Гилберт отвел взгляд. Рана выглядела неглубокой, но, видимо, ножницы перерезали небольшой сосуд, потому что крови натекло порядочно. – Ты выживешь, – поставил безошибочный диагноз Родерих, и потянул Гилберта за собой. – Пойдем, я наложу повязку. – Уверен, что не надо наложить швы? – спросил Гилберт, волочась за ним в дом. – Эти штуки вечно на меня покушаются! Я мог истечь кровью! – Не будь ребенком, – хмыкнул Родерих, перешагивая через порог. – И не накапай кровью на ковер. Продолжая игнорировать ворчание пруссака, Родерих направился к ванной, где хранилась аптечка. Отвернув кран, он подставил руку Гилберта под струю и вручную смыл кровь там, куда вода не могла достать. – Держи руку так, – велел он, извлекая из встроенного в стену шкафчика бинт и тюбик с антисептиком. Оторвав кусок бинта, он завернул кран и осторожно промокнул рану, прежде чем смазать края антисептическим кремом. – Щиплется, – пожаловался Гилберт, пошевелив пальцами. – Я знаю, – успокаивающе произнес Родерих. – Но это лучше, чем занести в рану инфекцию. Обернув остальной бинт несколько раз вокруг ладони, он закрепил конец, стараясь не затягивать слишком туго. – Вот так. Впредь будь пожалуйста, осторожнее. Иногда мне кажется, что я полжизни провел, перевязывая тебя. Не услышав ответа он поднял глаза и встретился с пристальным и на удивление серьезным взглядом Гилберта. – Все еще кровоточит, – пожаловался Гилберт. – Я чувствую. Родерих открыл было рот, чтобы указать на тот факт, что ни одна рана не может зажить мгновенно, но перевязанная рука внезапно оказалось прямо перед его носом. – Поцелуешь, чтобы прошло? – предложил Гилберт. Родерих уставился на него. – Ты что, дитя малое? Мои поцелуи не обладают магической силой. – Все, что способно меня заткнуть, обладает магической силой, – убежденно возразил Гилберт. Родерих, не найдя других слов со вздохом запечатлел осторожный поцелуй поверх повязки. – Ну как? – спросил он, слегка смущаясь под пристальным взглядом Гилберта. Тот, по-видимому, восприняв этот вопрос всерьез, внимательно осмотрел свою руку и вновь улыбнулся, поразив австрийца необычной мягкостью своей улыбки, так отличающейся от привычных ухмылок и усмешек. – Сразу стало лучше, – объявил он. – Ты исцелил меня! Родериху показалось что он попал в некую альтернативную вселенную, в которой Гилберт был с ним ласков. Гилберт по определению не умел быть ласковым! – Быть того не может, – слабо возразил он, не зная, как еще поступить в такой необычной ситуации, хотя не мог не признать, что ему пришлась по вкусу такая перемена в поведении пруссака. Тихое чириканье привлекло внимание обоих к двери. Гилбёрд, заскочив в комнату, приземлился на ботинок Гилберта и клюнул того в ногу. Пруссак расплылся в своей обычной ухмылке. – Гилбёрд! – воскликнул он, словно не виделся со своим цыпленком Бог знает сколько. Подобрав птицу, он усадил ее себе на руку и принялся довольно наблюдать за тем, как Гилбёрд карабкается вверх по руке, вцепляясь коготками в обнаженную кожу. Услышав шум, Гилберт поднял голову и увидел, как Родерих, заткнув раковину пробкой, наполняет ее теплой водой. – Ты чего это? – недоуменно спросил он. Завернув краны, Родерих взял Гилбёрда и посадил в созданную им неглубокую ванночку. – Отмываю его от чая, – ответил он. – Не думаю, что ему нравятся слипшиеся перья. Явно одобрив идею с купанием, Гилбёрд принялся радостно плескаться в воде, в то время как Родерих осторожно тер пальцами слипшиеся перышки. – Я тут ни при чем, – отпарировал Гилберт. – Это он перепутал чайное блюдце с лягушатником! Родерих молча продолжил заниматься своим делом, аккуратно придерживая брыкающуюся птицу одной рукой. – Тебе он нравится, не так ли? – внезапно осенило Гилберта. В его голосе явственно прозвучало обвинение. – От него намного меньше шума, чем от тебя, – ответил австриец. – А ты ревнуешь? – Черт побери, еще бы! Меня ты никогда не купал! – возмутился Гилберт, немедленно надувшись. В лицо ему полетели брызги. Хихикнув над его ошарашенным лицом, Родерих еще раз брызнул в пруссака водой. – Такое купание сойдет? – поинтересовался он. Гилберт потянулся мимо него к раковине. – Даже не думай! – Родерих перехватил его за запястье. – Ты первый начал! – запротестовал Гилберт, пытаясь высвободиться и отомстить, но тут Гилбёрд, захлопав крыльями, окатил брызгами обоих. Родерих, выпустив руку Гилберта, сложив ладони лодочкой, взял разбушевавшуюся птицу и поднял ее из воды, когда его настигла месть пруссака, в виде новых брызг. Он передернулся. – Ага, – победно заключил Гилберт. – Ну очень по-взрослому… – закатил глаза Родерих, но уголок его губ дернулся, пытаясь сдержать улыбку. – Ты первый начал, – оскорблено повторил Гилберт. Не затруднившись с ответом, Родерих молча расстелил на полу полотенце, и, опустившись на колени, опустил Гилбёрда на полотенце, прикрыл другим краем, и начал аккуратно вытирать. – Можешь дальше не стричь изгородь, – внезапно заговорил он, не поднимая глаз. Гилберт задумчиво пошевелил пальцами пораненной руки. – Как новая, – ответил он, что, в общем, не вполне соответствовало истине, но, по сравнению с некоторыми прошлыми его ранами, такой порез был просто пустяком. Наклонившись, он подобрал чистого и невероятно пушистого Гилбёрда и посадил себе на плечо, где тот немедленно устроился на привычном месте. В саду Родерих занял свое место на покрывале, а Гилберт усадил своего питомца рядом с ним. Пташка тут же вскарабкалась на колени австрийца. – Эй, руки прочь от моей горничной! – Нахмурившись, скомандовал Гилберт, пытаясь спихнуть Гилбёрда обратно, но Родерих, оттолкнув его руку, наоборот, усадил птицу поудобнее. – Вы двое чересчур уж сблизились, – подозрительно заявил Гилберт, и внезапно ткнул в Родериха пальцем. – Ты что, за моей спиной крутишь с Гилбёрдом? Родерих, разрываясь между желанием рассмеяться и позвонить в ближайшую психиатрическую лечебницу, выбрал первое. – И что, если так? – Поддразнил он. Гилберт ухмыльнулся. – В таком случае, сегодня у меня на обед будет жареный цыпленок, – заявил он. Родерих слегка стукнул его по руке. – Гилберт! Что за ужасные вещи ты говоришь! – Гилбёрд, по-видимому, полностью согласный с австрийцем, зарылся в складки его юбки. Рассмеявшись, Гилберт похлопал птицу по голове. – Шучу, идиот. Но правда – руки прочь. Родерих с улыбкой смотрел вслед идущему по направлению к изгороди пруссаку. Пташка, выкарабкавшись из его платья, подпрыгнула на его коленях, и Родерих рассеянно потянулся было, чтобы погладить ее, но она, отшатнувшись, тревожно оглянулась на Гилберта, потом снова посмотрела на австрийца и нервно зачирикала. Родерих уставился на Гилбёрда. Не могла же птица понять слова Гилберта…или могла? – Не волнуйся, он пошутил, – пробормотал он, и на этот раз птаха позволила ему погладить себя по пушистой головке. – Гилберт никогда не причинит тебе вреда, – продолжил он, не вполне уверенный, что его поймут. Но, по меньшей мере, Гилбёрд никому ничего не сможет рассказать. – И, кроме того… – он посмотрел на Гилберта, всецело увлеченного работой, – …он знает, что на эту неделю я принадлежу только ему.