Обязанности австрийской горничной.

Проснувшись, Родерих в первую очередь об этом пожалел. Ощущения в затылке живо напомнили ему о сковородке Елизаветы. Даже с закрытыми глазами, утренний свет был невыносимо ярким. Издав тихий болезненный стон, он зарылся лицом в подушку. Второе, на что он обратил этим утром внимание − его подушка стала намного более живой с тех пор, как он в последний раз ею пользовался. Австриец был уверен, что заметил бы, если бы у нее и раньше билось сердце, или если бы она размеренно приподнималась и опускалась в такт глубокому ровному дыханию. Так, ладно. Главное − это спокойствие. Сделать глубокий вдох, оценить ситуацию. Приоткрыв на краткий миг один глаз, он успел заметить перед собой темно-зеленый шелк своей рубашки, прежде чем слепящий свет заставил его снова зажмуриться. Шевельнув ногой, Родерих почувствовал трение брюк о кожу. Теперь он, как минимум, знал, что одет, что было совсем неплохой новостью, учитывая, что он проснулся в постели не один, а с кем именно и после каких событий − неизвестно. Не то, чтобы австриец часто оказывался в такой ситуации, конечно. Однако облегчение мгновенно обернулось ужасом, едва он осознал, что все еще обут. Туфли в постели? Если это в своей постели он сегодня проснулся со своим на удивление благородным спутником, то лучше бы он был голым. Тогда его простыней не коснулась бы ничья подошва. Следующим вопросом, который необходимо было решить (смирившись с мыслью об отпечатках на постели) − на ком именно так вольготно по диагонали расположился сам Родерих? Ответ, по существу, не требовал большой затраты умственных усилий, и Родерих мысленно прикинул, насколько это нормально − знать, что кроме Гилберта в его кровать никто никогда не заберется? Все равно проверить догадку не помешало, учитывая, что воспоминания о вчерашнем вечере дружно бледнели и заволакивались туманом аккурат после картинки, где восемь наций сидят вокруг стола, а перед Родерихом стоит невинный бокал красного. Рискнув снова приоткрыть глаза, он окунулся в залитый солнцем мир, несущий с собой волны пронзительной головной боли. Разумеется, если уж он не разулся, прежде чем завалиться в постель, куда уж ему было позаботиться о шторах, долженствовавших защищать его сонное лицо от жестокого ультрафиолета? Отведя взгляд от окна, он попытался приподнять голову, чтобы взглянуть в лицо своей дышащей подушке. Движение разбудило спящего, и австриец обнаружил, что необходимость в опознании отпала − на макушку легла тяжелая рука, немедленно запутываясь в прядях волос, и знакомый хриплый голос промурлыкал: − Guten Morgen, mein Hübscher. * Родерих вяло оскалился на нехитрую ласку. В любое другое время он бы бурно запротестовал, но сейчас у него были гораздо более важные претензии. − В моей постели обувь, − обвиняющее сказал он, морщась от боли, которую причинял ему звук собственного голоса. Хмыкнув, Гилберт лениво намотал Мариацель на палец. − Твои приоритеты, как я погляжу, на месте, − заметил он весело. Вторую руку пруссак положил себе на грудь поверх родериховой, и переплел их пальцы. В животе у австрийца что-то всколыхнулось, и это были отнюдь не последствия вчерашнего. Он внезапно заметил, как удобно его голова умещается на плече Гилберта, и какой естественной кажется ему эта поза. Чувствуя себя почти виноватым, он порадовался своему похмелью за подаренную ему возможно лежать вот так, не пытаясь спихнуть Гилберта со своей постели. Не было сил, вот и все. Вместо этого, он прижался ближе, ерзая головой по груди Гилберта и пытаясь не представлять себе усмешку, вне всякого сомнения возникшую на лице пруссака. − Как голова? − поинтересовался Гилберт, отпуская немедленно вернувшуюся на законное место Мариацель. Родерих попытался подобрать слова, наиболее точно описывающие то, как его мозг превратился в груду стеклянных осколков, но ни один из известных ему языков не предоставлял такой возможности. Фигурально махнув на это рукой, он остановился на выразительном «Угхх…» Гилберт рассмеялся. То, как завибрировала при этом его грудь, Родериху очень не понравилось. − Не делай так, − слабо велел он, шлепнув Гилберт их сплетенными руками. − Прости, − тут же извинился пруссак, начиная вместо этого легко поглаживать его спутанные волосы. − Так лучше? В его голосе Родерих без труда различил усмешку. «Гилберт знает, – подумалось ему. – Он знает, что я сейчас не в состоянии сопротивляться, поэтому пользуется ситуацией, как только пожелает. Засранец. Но, с другой стороны, это все-таки было приятно, и, поскольку сил возражать все равно не было, пусть так и будет. Только сегодня, только сейчас. Но Гилберт все равно засранец». Они пролежали так еще минут десять. А может и все полчаса − чувство времени Родериха прекратило функционировать. Прикрыв глаза, он прислушивался к размеренным ударам сердца другого человека. Редкий момент безмятежности, однако, был нарушен, когда откуда-то с первого этажа донесся шум. Родерих нахмурился. − Кто-нибудь еще оставался здесь прошлой ночью? − осторожно спросил он. − Только Артур, − ответил Гилберт. − Мне пришлось спасать его от Франциска, − добавил он на случай, если Родериху не понравится, что он пустил в дом постороннего. − Он отключился на кушетке, как только мы вошли, так что не успел ничего сломать. Скорее всего, так оно и было, решил Родерих. Если уж он сам напился до того, что не помнил, что напился, то Артур должен был быть абсолютно и совершенно никаким. И вообще − если он что-то и сломал, то ущерб точно никуда не денется и дождется момента, когда голова Родериха освободится от железных тисков. К сожалению, у Гилберта были другие соображения, поскольку он зашевелился, пытаясь выползти из-под него. Не вполне соображая, что делает, Родерих прижал их сомкнутые руки к груди пруссака, пытаясь не выпустить его. Надо бы спросить, куда он собрался, словами, но все, что ему на тот момент удавалось выдать − невнятный протест. «О, мое чувство собственного достоинства, – подумал он, – как ты могло меня покинуть?» − Я только посмотрю, как там Артур, − объяснил Гилберт, все еще пытаясь выпутаться из обвивших его рук и ног. − Останься, − велел Родерих, удивляясь самому себе. Может, он все еще пьян? Это объяснило бы его неспособность воздерживаться от высказывания своих мыслей. Гилберт поднял их руки и запечатлел легкий поцелуй на запястье австрийца. − Ты такой милый с похмелья, − отметил он. Родерих был, к счастью, слишком занят, пытаясь скрыть полыхающие щеки, чтобы продолжать свои унизительные попытки удержать его в постели. Осторожно высвободив руку из некрепкой хватки австрийца, Гилберт выскользнул из-под него. Когда за пруссаком негромко закрылась дверь, Родерих попытался отвлечься от мыслей о своем безобразном поведении, подтянув колени к груди и начав неравный бой с туфлями. Когда один, а затем и другой предмет обуви со стуком ударился о пол, он испытал нечто вроде удовлетворения от свершившейся справедливости. Вытянувшись на постели, он перевернулся на спину, чтобы не смотреть больше в окно, предательски пропускавшее больше, чем было необходимо, света. Да, собственно, любое количество света сегодня было излишним. Останься у него чуть больше силы воли, он бы встал, чтобы задернуть шторы. Но гораздо проще казалось остаться в постели, надеясь на солнечное затмение. Может, если очень сильно захотеть, луна над ним и сжалится… Еще через минуту, когда стало ясно, что луна − всего-навсего бессердечная тварь, которой неведомы муки похмелья, мысли Родериха обратились к событиям предыдущей ночи. Попытались обратиться, вернее, но, встретившись с тем самым густым туманом, капитулировали. Это было очень неприятно, особенно с учетом смутного ощущения, что вчера он сделал какую-то несусветную глупость. Причем, чем сильнее он пытался вспомнить, в чем именно она состояла, тем сильнее становилось это ощущение. Оставалось только надеяться, что это не было связано с тем обстоятельством, что этим утром он проснулся в одной постели с Гилбертом. Только подумать, что он, возможно, сказал что-то, давшее Гилберту повод надеяться на… в общем, все это просто невыносимо. К несчастью, подобные мысли, как на грех, сами просились в голову. Может быть, он спьяну признался, что, стоит ему расслабиться, как он мысленно переносится в тот день месяц назад, когда Людвиг застал их вдвоем на диване. Собственно, одними воспоминаниями дело не ограничивалось, они естественным образом вели к соответствующим фантазиям, содержание которых было строжайше засекречено. А, может быть, он проболтался о том, что у Гилберта, по его мнению, самое красивое тело из всех, что он когда-либо видел. А, может, он вообще забил на слова и просто прижал Гилберта к стенке и накинулся на него с поцелуями? Что, в свою очередь, опять же вело к другим действиям. Впрочем, наличие на них обоих одежды заставляло усомниться в последнем варианте. Непонятно, разочаровываться или радоваться. Похоже, ничего непристойного не имело место быть. Наверное, это к лучшему. А может и нет. Может, он сделал что похуже. Родерих натянул покрывало на макушку, спасаясь от убийственного света, и попытался выбросить из головы это самое «похуже». Что-то эдакое…сентиментальное, возможно. То, что он определенно не хотел говорить. Что-нибудь смущающее. Это было больше, чем он смог бы вынести, и поэтому героическим усилием воли он повернул свои мысли в другое, менее выворачивающее душу русло. Так из-за чего он вообще вчера напился? Вопрос был интригующим, и, возможно, если он сумеет найти ответ на него, то и остальные части паззла сложатся в цельную картину. Родерих мужественно ринулся в гущу тумана, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь. Постепенно в мозгу забрезжило что-то, пробиваясь сквозь пелену. Мало-помалу оно приняло очертания бокала, наполненного чем-то…зеленым? Родерих нахмурился. У него всегда были строгие принципы, запрещающие пить что-либо, могущее оказаться радиоактивным. Несмотря на это, вместе с образом пришло и воспоминание о вкусе − крепко алкогольном и чуть фруктовом…проклятье, он выпил ядерные отходы. Ничего удивительного, что он теперь так страдает. Вслед за первым всплыло другое смутное воспоминание − за столом осталось четверо, и он был очень, очень сердит на кого-то или что-то. Но вот на что именно… Он подскочил, отбрасывая покрывало, и тут же пожалел, когда от резкого движения комната закружилась, и желудок устремился к горлу. Но перед ним оказалась гораздо более важная проблема, нежели рвота светящимся в темноте напитком. Он вспомнил, как Артур склонился к Гилберту, как дистанция между ними все сокращалась, а потом, потом…а что потом? И в этот момент на пороге распахнувшейся двери появился Гилберт со стаканом воды, и удивленно воззрился на сидящего австрийца. Заметив непередаваемое выражение на его лице, пруссак расплылся в усмешке и невинно поинтересовался: − Что-то не так? − Прошлой ночью, ты и Артур, вы… − Слова каким-то образом отказывались выстраиваться в правильном порядке. Но Гилберт, кажется, и так понял. − Ты хочешь знать, было ли у нас что-нибудь? − Гилберта, казалось, весьма забавляло его неадекватное состояние. − Нет. Артур всего лишь хотел тебя задеть. − Подойдя к кровати, он сел на край и протянул Родериху стакан и две таблетки. − Вот, выпей, голова перестанет болеть. Послушно проглотив таблетки, Родерих попытался проигнорировать облегчение, наступившее при этих словах. А потом до него дошло, что именно сказал Гилберт. − А с чего бы ему задевать меня именно этим? − спросил он, пытаясь выглядеть оскорбленным одним только предположением, и отчаянно надеясь, что он не сделал вчера ничего неловкого или дикого, что бы подтвердило, что он и вправду был задет. Например, не попытался бы подпалить брови Артура. Родерих вообще не часто напивался, но все же напивался, и точно знал, на что он способен, будучи пьяным и разъяренным. Но опять же, Франциск этого заслуживал, да и эта его бородка ему, по мнению австрийца, совершенно не шла. Жаль, что она так быстро отросла. − Не знаю, − ответил Гилберт. − Но, судя по тому, как ты взвился, ему это удалось. Ты ревновал, правда? Он самодовольно ухмыльнулся. Ну, как минимум, ничья растительность не пострадала, даже если Родерих показал всему миру, как он относится ко всему, что связано с Гилбертом. Тем не менее, инстинкты пересилили, и Родерих просто не мог не возразить. − Не смеши меня, − упрямо сказал он. − Плевать мне, кого ты там целуешь: я тут ни при чем. «Только если тот, с кем ты это делаешь − я», – добавил он мысленно, и тут же с ужасом спросил себя, с чего бы ему быть настолько честным. − Вчера ты говорил совсем другое, − возразил Гилберт, и блеск в его глазах Родериху совсем не понравился. − Хотя, опять же, это, наверное, потому что твой рот был слишком занят кое-чем другим. Сердце застывшего Родериха болезненно сжалось. Господи, только не это. − Я тебе не верю, − с отчаянием выдавил он, ища в глазах Гилберта малейшего указания на то, что он солгал. Красные глаза плотоядно сверкнули. – А ты не помнишь? – с почти злобным ликованием поинтересовался он. – Когда мы вернулись, ты решил выразить обуревающее тебя желание, отсосав мне. Ты в этом деле просто спец. Гилберт чувственно провел языком по нижней губе. Родерих содрогнулся. И не только от ужаса. – Но…я…не… – залепетал он. Это было тем ужаснее, что это было правдоподобно. Он умоляюще заглянул в лицо Гилберту, безмолвно умоляя его взять свои слова обратно, сказать, что это неправда… Не выдержав, Гилберт разразился хохотом. – Да шучу я! – с трудом выдавил он, немного успокоившись. – Но, – тут же добавил, понизив голос и приблизившись к уху австрийца на опасно близкое расстояние. – Если ты захочешь сделать это, я не смогу отказать. Даже не дав себе труда подумать, что он делает, Родерих поднял руку со стаканом и перевернул его над головой Гилберта. Пруссак охнул и уставился на него со смесью возмущения и недоверия на лице. Родерих удовлетворенно ухмыльнулся. – Ой, – тихо, но отчетливо сказал он, подавив смешок. – Рука соскользнула. Гилберт сердито зыркнул на него из-под прилипшей ко лбу челки. Капли воды резво сбегали по его шее за шиворот. – Ну очень смешно, – угрюмо буркнул он. – Дело житейское, – дернул плечом Родерих, даже не пытаясь скрыть собственного удовольствия. Перегнувшись через Гилберта, он поставил пустой стакан на прикроватный столик, а затем перелез через его ноги, слезая с кровати. – Артур все еще внизу? Повернувшись к Гилберту спиной, Родерих сгреб с полки охапку чистой одежды. Услышанный ответ был чрезвычайно неразборчивым – обернувшись, он увидел, что Гилберт стянул футболку, и теперь вытирает ею лицо. Начиная сушить волосы, он, должно быть, заметил вопросительное выражение лица австрийца, потому что повторил более отчетливо: – Я говорю, нет, я послал его по одному поручению. Что-то в его голосе Родериху не очень понравилось, и он уставился на пруссака еще внимательнее, хотя с такого расстояния и без очков лицо того было слишком расплывчатым, чтобы судить о его выражении. – По какому поручению? – подозрительно спросил он. Гилберт беспечно махнул рукой. – Просто забрать кое-что для меня. – Внезапно он рассмеялся. – Ты правда ничего из вчерашнего не помнишь, а? – Кое-что я помню, – запротестовал Родерих, недоумевая, каким образом его воспоминания могли быть связаны с поручением Артура. Ощущение, что он сделал какую-то глупость, вернулось, но он попытался его проигнорировать. – Я иду в душ. Постарайся пока тут ничего не сломать. Глаза Гилберта загорелись. – Я с тобой, – предложил он, вскакивая на ноги. – Нет, – решительно ответил Родерих. – Ни в коем случае. Закрыв дверь прямо перед его разочарованным лицом, он направился в ванную, надеясь, что теплая вода принесет облегчение и уменьшит головную боль, коль скоро таблеткам это оказалось не под силу. Полчаса спустя, посвежевший, одетый во все чистое, и абсолютно не чувствующий себя хоть сколько-нибудь лучше, Родерих вышел из ванной. Забирая с тумбочки свои очки, он заметил, что Гилберта в спальне уже нет. В доме было подозрительно тихо – подозрительно, потому что от Гилберта не было шума только когда он замышлял какую-нибудь пакость, от которой, в свою очередь, шума было бы больше обычного. Когда Родерих в своих поисках спускался по лестнице, входная дверь отворилась. Австриец открыл было рот, узнать, где шлялся пруссак, но вовремя осознал, что это был Артур, несущий большой непрозрачный пакет. Задрав голову, англичанин одарил Родериха улыбкой одновременно невинной и зловещей. – Добрый… – быстрый взгляд на часы, – …день. Как самочувствие? – Ужасно, – ответил Родерих, размышляя, а не полагается ли ему, случаем, какой-нибудь приз за преуменьшение века. Артур же умудрялся выглядеть на удивление свежим и жизнерадостным. – У тебя что, нет похмелья? – Да как-то не особенно. Голова побаливает, но это нормально, после такого ухода в отрыв. Родерих молча выпялился на него, медленно осознавая, что это было очередное фирменное выражение из артурового запаса. Просто удивительно, сколько есть в британском сленге словечек для обозначения пьянства. Иногда Родериху казалось, что, если уронить британский словарь, на случайно раскрывшейся странице обязательно будет одно из подобных выражений. Артур, не замечая его замешательства, попытался заглянуть в дверь гостиной. – Гилберт здесь? Как по сигналу, кухонная дверь отворилась, и в холл прогулочным шагом от бедра вышел жующий кекс Гилберт. Рубашки на нем все еще не было. Артур приподнял брови, без сомнения, сделав из этой картины неправильные выводы, но слизывавший с пальцев прилипшие крошки Гилберт только отмахнулся. Родерих насупился. – Не надо уничтожать мою кухню, – угрожающе произнес он. – И нечего разгуливать по моему дому полуголым! – Кухня пока на месте, – рассеянно ответил Гилберт, отнюдь на успокаивая Родериха этим своим «пока» – И на мою рубашку кто-то пролил воду. – Тогда пойди и надень другую. Ты же всегда оставляешь здесь свои вещи – да у меня полный шкаф твоей одежды! Родерих ткнул пальцем в сторону лестницы. – Че, правда? – изумленно спросил Гилберт, словно впервые слыша о целом гардеробе своих вещей, оказавшихся в чужом доме. – Иди, сам посмотри. Сколько раз тебе говорить, не оставлять одежду на полу спальни, когда остаешься на ночь… – Родерих прервался, услышав со стороны Артура подозрительно похожий на сдавленный смех звук. Гилберт тоже не остался в стороне, давясь хихиканьем. Окинувший их недоумевающим взглядом Родерих быстренько мысленно прокрутил сказанное и тут же побагровел. – Я не это имел в виду! – запротестовал он. – Он спит в гостевой спальне! – Ну конечно, – протянул Артур успокаивающим тоном, который, однако, нисколько его не успокоил. Англичанин повернулся к Гилберту и показал ему свою ношу. – Иди оденься, потом я отдам тебе это. Сверкнув при виде пакета глазами, Гилберт бросил в сторону Родериха взгляд, который мог бы напугать того до потери пульса, если бы бедный австриец и без того не был занят внутренними переживаниями по поводу своей последней промашки. Он даже не заметил, с каким нетерпением полуголый пруссак устремился вверх по лестнице, перескакивая через ступеньки. – Пожалуйста, не пойми неправильно, – взмолился Родерих, обращаясь к Артуру. – Между нами ничего нет. – Да я верю… – честно ответил Артур, и опять усмехнулся. – Если бы у вас что-то было, ему бы не пришлось тебя спаивать, чтобы развести на такое. На последнем слове он приподнял пакет, и, краснеющий на прямоту англичанина Родерих с любопытством на него посмотрел. – Что это? – осторожно спросил он. – Не помню, на что именно я согласился. Артур рассмеялся, заставив австрийца еще больше занервничать, но, прежде, чем он успел ответить, по лестнице скатился Гилберт. На нем была какая-то случайная футболка, а на лице – выражение, достойное ребенка рождественским утром. В голове Родериха что-то забрезжило, принимая неясные очертания, но еще не выныривая из тумана. – Ты знаешь, что он ничего не помнит? – спросил Артур Гилберта. Тот нетерпеливо закивал. – Может, стоит для начала освежить его память? Пруссак со вздохом повернулся к Родериху. – Помнишь, я рассказал, как ты взбесился и удрал, когда Артур притворился, что пристает ко мне? Родерих тут же по привычке решил все отрицать, но вовремя осознал, что как раз эти двое и были свидетелями его гнева, и, стало быть, врать бесполезно. Австриец неохотно кивнул. – Так вот, ты вернулся за стол с бокалом очень крепкого напитка, и, очевидно успел выпить что-то за стойкой, потому что уже был нетрезв. Та зеленая гадость, вспомнил Родерих. Точно, он сидел напротив этих двоих, злясь на обоих. – Потом ты на меня обозлился, – продолжил Гилберт, принимая обиженный вид, словно ни одно из обвинений Родериха не было обоснованным. – А потом я вызвал тебя на соревнование… – Вот дерьмо! – Родерих едва не захлебнулся под потоком наконец-то вернувшихся воспоминаний. Не в его правилах было использовать такие слова, но оно того стоило. – Блядство какое! Нет, обсценная лексика не помогала. Гилберт с Артуром уставились на него с потрясенным и довольным выражением. Не то, чтобы они не знали таких слов, просто они не ожидали, что он их знает. Вернее, довольным выглядел Артур, выражение на лице Гилберта, скорее, можно было назвать пакостным. Именно таким – коварным злобным дьяволом, и видел его Родерих. – Как я понимаю, ты знаешь, что в пакете! – ликующе заключил Гилберт. Родерих умоляюще посмотрел на него. – Я не могу через такое пройти, – отчаянно запротестовал он. – Ты не сможешь меня заставить. Я отказываюсь! – Ладно, – пожал плечами не впечатленный его вспышкой Гилберт. – Но у не люблю, когда люди нарушают обещания. Если откажешься быть на эту неделю моей горничной, я натравлю на тебя Франциска. Родерих побледнел. – Ты этого не сделаешь, – слабо сказал он, но Гилберт и ухом не повел. – Мне самому будет очень неприятно, – серьезно признал он, – но я это сделаю. Причем отдам ему твой наряд, – прибавил он, указывая на сумку. Головная боль Родериха, начавшая было проходить, вернулась, и с новой силой мстительно накинулась на бедного австрийца. Мучительно размышляя, как найти выход из непростой ситуации, он помассировал виски. Видимо, сдаться и признать, что выхода нет, придется. Если уж выбирать между Гилбертом, который, скорее всего, к нему пристанет, и Франциском, который обязательно к нему пристанет…ну, у Гилберта пресс ведь намного красивее, правда? Так что выбор был очевиден. – Ладно, – наконец неохотно уступил он. – Я это сделаю. Выражение чистейшей радости на лице Гилберта почти пугало. Выхватив у Артура пакет, он впихнул его Родериху в руки. – Надень! – скомандовал он. – Так как ты слабак, и пить не умеешь, так уж и быть, сегодня отдохни, начнем отсчет с завтрашнего утра. Но! Я хочу убедиться, что он тебе идет. Родерих нерешительно заглянул внутрь. На дне виднелся сверток черной ткани. – Ну…если уж так надо, – согласился он, не зная точно, что его ожидает. Это, конечно, женское платье, покорно осознал австриец, но, как должна выглядеть горничная, он определенно знал – да он сам столько раз их нанимал за свой век! И ни одна униформа ни была ни разу откровенной или соблазнительной. Да что там – они все были максимально незатейливыми и скучными. Он никогда не понимал, из-за чего весь этот шум вокруг горничных, когда ни в одном платье не было ни намека на сексуальность. – Надеюсь, вы не возражаете, если я немного задержусь? – невинно улыбаясь, спросил Артур. – Конечно, мы не возражаем! – ответил Гилберт, на полсекунды опережая Родериха. Схватив австрийца за руку, он потащил его за собой вверх по лестнице, и втолкнул в первую же гостевую спальню. – Переодевайся! – скомандовал Гилберт, захлопывая дверь. Родерих с полминуты неподвижно простоял посреди комнаты, прислушиваясь к голосам за дверью. Как можно было так сглупить? Согласившись на такое унижение, он сделал самую идиотскую в своей жизни вещь. Если бы за объем совершенных за одну ночь глупостей выдавали награды, он бы один занял весь пьедестал почета, оставив всех предыдущих лауреатов нервно покуривать в уголке. Вытряхнув содержимое пакета на кровать, Родерих механическими движениями разворошил его, чтобы составить представление о своем наряде. Та-ак. Ни одна горничная в истории его страны…да вообще, в истории, не могла быть застуканной даже за примеркой такой одежды, не говоря уже о постоянном ношении. Родерих бы поставил на это свою жизнь. Сердце ухнуло в желудок. Что же он наделал? Тем временем, по другую сторону двери, Гилберт нетерпеливо переминался с ноги на ногу, не понимая, как можно потратить столько времени на переодевание. Он ждал этого момента слишком долго, а теперь тратил все силы только на то, чтобы не ворваться в спальню. И даже если Родерих еще не полностью одет, Гилберт это как-нибудь переживет. Блин, да он будет просто счастлив собственноручно надеть на него униформу, хотя, понятное дело, снимать ее было бы куда приятнее! – Ты правда хочешь, чтобы я так ходил? – послышался слабый голос из комнаты. – Ты уже надел? – требовательно повысил голос Гилберт, взявшись за дверную ручку. – Да, но… – До конца фразы Гилберт ждать не стал, попросту распахнув дверь. Вконец покраснев, Родерих грустно потупился. Верх платья состоял из белой блузки с короткими рукавами, край низкой горловины и края рукавов были оформлены легкими оборочками. Дальше шел черный корсет, зашнурованный белым шнуром, оканчивался ансамбль пышной юбкой с миниатюрным белым фартучком. Подол юбки, едва доходящей до середины бедра, был украшен белым кружевом. Вау. – Впечатленный зрелищем Артур прищелкнул языком. – Знаешь, вообще ты не в моем вкусе, но не могу не признать, что оно тебе очень идет. Нет, правда, идеально. Родерих недоверчиво уставился на него. – Что за ерунда! – запротестовал он. – Я чувствую себя по-дурацки. И… – он подергал за юбку, пытаясь хоть немного ее удлинить. – …оно слишком короткое! Он осторожно поднял глаза на Гилберта. Как ни странно, тот до сих пор не сделал, и даже не сказал ничего неподобающего…пока. Просто стоял на пороге и молча смотрел на него с выражением чистейшего блаженства на лице. Словно сбылась его наизаветнейшая мечта. Родериху стало не по себе. Он возобновил тщетные попытки натянуть юбку на бедра, невольно показывая тем самым еще больше кожи. – Оно и должно быть коротким, – пояснил Артур. – Это так называемая униформа французской горничной. О. Теперь понятно. Если Франциск имеет к этому какое-либо отношение, какие еще могут быть вопросы? Артур подтолкнул Гилберта локтем, вырывая его из транса. – Отличный выбор. – Но разве не ты принес его? – озадаченно спросил Родерих англичанина. – Я. Но не я его выбирал, – ответил тот. – Я всего лишь забрал заказ из магазина. – Его заказал я, – еле слышно прозвучал голос Гилберта. – Две недели назад. Родерих вздрогнул. – Две недели? – угрожающе осведомился он. – Значит, ты…ты все это спланировал? До Гилберта, похоже, наконец, дошло, что он не спит, и, значит, развернувшееся перед ним во всем великолепии зрелище не растает в дымке. Он широко ухмыльнулся. – Я гений, – ликующе провозгласил он. – Все прошло точно по плану, и теперь ты мой. По мнению Родериха, дело зашло слишком далеко. – Всего на неделю, – напомнил он. – И начиная только с завтрашнего дня. Так что я это снимаю. – Я тебе помогу, – немедленно с готовностью предложил Гилберт, устремляясь вперед. Родерих поспешно попятился. – Ну, похоже, что мне пора, – весело заявил Артур, направляясь к лестнице. – Развлекайтесь, ребятки, и не забывайте предохраняться! «Прямо как насмешливый старый дядюшка», – подумал Родерих. Но подумал вскользь, поскольку был слишком занят – отчаянно желал, чтобы упавший на дом метеорит избавил его от мучений. – Мы не спим вместе! – завопил он вслед англичанину, одновременно пытаясь отбиться от Гилберта. – Может, и нет, – отозвался Артур из холла. – Но ставлю десятку, что к концу недели это изменится. Дверь хлопнула, пресекая все возможные возражения Родериха по этому поводу. Так что австриец сосредоточился на том, как избежать домогательств. – Может, хватит уже? – раздраженно рявкнул он на Гилберта, пытаясь оторвать его руку от своей филейной части, где она довольно вольготно расположилась. Гилберт невинно улыбнулся. – Извини, рука соскользнула. Родерих тут же пожалел о том, что опрокинул на него воду. Если бы он только знал, что Гилберт захочет отомстить…. С большим трудом выпутавшись из непрошеных объятий, он отпихнул пруссака подальше от порога. – Стой тут, – скомандовал он, захлопывая дверь перед его убитым горем лицом, и на всякий случай подпирая ее плечом. Однако было не похоже, что Гилберт попытается вломиться силой, и Родерих позволил себе расслабиться и облегченно вздохнуть. Подняв глаза и увидев в зеркале напротив свое отражение в полный рост, он неловко поерзал. Еще это пари с Артуром. Похоже, к концу недели, вдобавок к остальным своим проблемам, он еще и денег ему будет должен. Ну замечательно. Хотя он никогда бы этого не признал, но Родерих тоже думал, что к концу недели то, что происходит между ним и Гилбертом (как бы оно там ни называлось), достигнет критической точки и разрешится, к лучшему или худшему. Пришло время разрядить царившее между ними напряжение. ____________________________________________ *Guten Morgen, mein Hübscher – Доброе утро, милый.