Love Story 2.0

В октябре у нас была выездная игра в Далласе, мы играли против команды Далласского университета, и во время игры я заработал приличный шрам на пол-лица. Виноват был я сам, поскольку не учел того факта, насколько серьезно ребята из этого университета подходили к вопросу религии, и намекнул им, что они недалеко ушли от своих предков-обезьян. Похоже, эволюционная теория была у них не в чести, поскольку в меня врезались сразу несколько их игроков. Мало того, судья удалил меня с поля "за оскорбление чувств игроков противоположной команды". Попытка воспротивиться принесла мне обещание оказаться в штрафниках до конца игры. Пылая от праведного гнева, я ушел на боковую скамейку, краем глаза заметив, что наш тренер, железный мужик, нервно обгрызает ногти на руках. Плюхнувшись на задницу, я застонал, но вовсе не от физической боли. Меня удивило, что ко мне немедленно бросился Лесс Возник, наш командный врач. Только когда он пачкой скомканных марлевых салфеток принялся промакивать мой лоб и правую щеку, я понял, что удар бутсой одного из христиански настроенных жителей Далласа раскроил мне кожу от виска и почти до подбородка. Пока Лесс, бормоча себе под нос, стягивал мне края раны пластырем, я неотрывно смотрел на поле. Противоположная трибуна, оставленная для болельщиков нашей команды, была практически пуста. Мало кто готов был отправиться в трехдневную поездку в город, отстоявший от университета на почти полторы тысячи миль, и все ради сомнительного удовольствия понаблюдать, как дюжие техасские католики разносят нас в пух и прах. Была, правда, еще одна причина, по которой я избегал смотреть на трибуну. На одной из скамеек сидел человек, который одним своим видом излучал самодовольную уверенность в собственной непогрешимости. Казалось, он говорил: "Посмотрите, мой дом расположен за два штата отсюда, у меня жена-инвалид и сын-школьник, но я не поленился приехать сюда, чтобы поприсутствовать на игре своего старшего сына. Потому что я его отец". Я прямо-таки видел, как каменеет его лицо, напрягаются скулы, и брови сдвигаются на переносице в тот момент, когда пятеро здоровенных парней буквально размазывают меня по жесткой осенней траве. И я был уверен, что он единственный на всем стадионе, кто с момента моего удаления смотрел не на поле, а на скамейку, буравя глазами широкую сутулую спину Лесса, который прыгал и квохтал вокруг меня как наседка. Обработка моей раны заняла больше времени, чем штрафные пять минут, а когда Лесс закончил, раздался финальный свисток, и игроки устало потянулись с поля, стаскивая с себя шлемы. Трибуны местных болельщиков, казалось, вот-вот взлетят на воздух, так они орали и свистели. Ронни бросил на меня злобный взгляд, проходя мимо, и я мог его понять. Провести сутки в автобусе, чтобы в конце концов проиграть каким-то святошам – это было для него личным оскорблением. Я пожал плечами и пошел в раздевалку, предполагая, что теперь Лесс займется мной по-настоящему. И не ошибся. Когда мне, наконец, было позволено принять душ, лицо у меня ощущалось натуральной гранитной плитой, столько лидокаина Лесс вколол мне вдоль раны. Я даже не стал заглядывать в зеркало, не желая расстраиваться из-за уродливого кривого шрама, перечеркнувшего мою распухшую щеку. Все ребята уже ушли, и я не особенно переживал по этому поводу. В конце концов, нельзя рассчитывать только на меня, немедленно падая брюхом кверху, стоит мне выйти из игры. Занятый жалостливыми мыслями, я вымылся, приклеил на лицо свежий пластырь, собрался и вышел, намереваясь самостоятельно поехать в отель. Но на улице меня ждал отец, такой же, как и всегда, широкий, надежный и угрюмый. – Пожалуй, хороший бифштекс тебе бы не помешал, – сказал он вместо приветствия, кивнув на мою щеку. Ну да, американцы уже не раз побывали на Луне, над нами летает русский спутник, готовый в любой момент послать сигнал и запустить сотни и тысячи ракет, которые превратят нашу страну в выжженную пустыню, я учусь собирать и программировать компьютеры нового поколения, а мой отец предлагает мне кусок мяса в качестве универсального средства от ушибов. – В смысле, на тарелке и хорошо прожаренный, – добавил он, верно истолковав мой взгляд. Я вздохнул и кивнул головой. Он приехал на нашем минивэне, который сам переделал несколько лет назад. Сейчас на месте для пассажиров стояло обычное автомобильное сиденье, но я знал, что оно легко снимается, дверь открывается особенно широко, и есть два специальных полоза, по которым прямо в машину можно закатить инвалидное кресло с человеком в нем и надежно закрепить его для поездки. Раньше я водил эту машину, когда моя мать сидела в своем кресле на том месте, куда забрался я. Не спрашивая, отец направился куда-то по улице, и вскоре мы затормозили перед стейк-хаусом. Я знал, что, какой бы бифштекс я ни заказал, тот окажется жестким, как подошва, картофель в фольге будет либо полусырым, либо передержанным, булочки сухими, и даже десерт окажется отвратительным. Отец, казалось, вовсе не замечал этих мелочей, с аппетитом поглощая свой кусок мяса с кровью. Я медленно резал бифштекс на куски и макал их в соус, налитый в маленькую стеклянную чашечку. Подходило время нашей традиционной беседы, которая повторялась раз за разом в каждую нашу встречу. – Как учеба? – Хорошо, сэр, – ответил я, чувствуя, что лидокаин начинает отходить, а вместе с ним лицо постепенно наполняется болезненным жаром. – Я вижу, в спорте ты тоже преуспеваешь. Я подозрительно уставился на отца, не зная, следовало ли растолковать его замечание как шутку или как намек на мою полную несостоятельность. Его лицо, однако, оставалось совершенно серьезным. – Стараюсь, сэр, – сцепив зубы, ответил я и засунул в рот кусок мяса, сразу же скривившись от боли. Гримаса только ухудшило все нараставшие в правой половине головы жжение и тяжесть. – Ты уже получил ответ из Стэнфорда? – спокойно продолжил он, словно не замечая моих попыток проглотить жаркое не жуя. – Нет, сэр, – я отложил вилку, – еще рано. – Если хочешь, я мог бы связаться с парой знакомых... – Нет! – Пожалуй, я слишком громко это выкрикнул, потому что кое-кто из посетителей обернулся на нас. – Нет. Я хочу дождаться письма. Как все. Он склонил голову, принимая мой отказ, но даже в этом движении мне чувствовалась насмешка. – Кроме того, я не уверен, что хочу идти в Стэнфорд, – добавил я. – Возможно, я просто попробую устроиться на работу в Кремниевой Долине (7), там достаточно разных фирм... – Я бы предпочел, чтобы ты получил полноценное образование, – с нажимом произнес он. – А потом вернулся домой. Домой. Конечно. Я не то чтобы не любил свой дом и свою семью, совсем нет. На тот момент отец, мать и мой брат Сэм были самыми близкими для меня людьми на свете, и наш дом в Лоуренсе оставался для меня главным местом во всем мире. Однако я не хотел возвращаться туда. Я четырнадцать лет провел в нем как собака на привязи, без права отойти от него дальше, чем позволяла мне переданная мне от отца ответственность. Когда мне было четыре года, в нашем доме случился пожар. Отец тогда сунул мне в руки моего шестимесячного брата и велел бежать, а сам вернулся в спальню за нашей мамой. Ему удалось найти ее и почти вынести, но уже горевшая лестница подломилась, и они упали в подвал. Он только лодыжку потянул, а мама повредила себе позвоночник. С тех пор ее парализовало ниже пояса. Пока она лежала в больнице, отец почти безвылазно сидел там. Когда врачи подтвердили диагноз о необратимости ее травмы, он сначала напился, а потом как одержимый принялся ремонтировать и перестраивать дом. Я помню, как все внутри изменилось. Исчезли лестницы, их заменили пандусы, пороги все стесали, дверные проемы расширили. Дом стал выглядеть как филиал какого-то приюта для престарелых. Особенно жалко мне было кухню. Он все опустил вниз, ящики, раковину, сделал ниже стол. Даже в пять я себя чувствовал в ней неуютно. А маме понравилось. И, раз ей было хорошо, то я смирился со всеми этими изменениями. Вот только с чем я смириться не мог, так это с тем, что я превратился в няньку и сиделку. Отец не выдерживал подолгу находиться дома. Он пропадал в автомастерской, в которой занялся переделкой купленного по случаю фургона, приспосабливая его под поездки с инвалидом-колясочником. Мама была еще слишком слаба, чтобы куда-то путешествовать, она больше лежала в своей комнате. А я метался между уроками, сменой мокрых штанов Сэму и выполнением ее просьб принести стакан воды или поправить подушку. Я думал, что, когда она выздоровеет, станет легче, но легче не стало. Отец буквально напал на золотую жилу со своими переделками и организовал фирму с еще одним парнем, который сломал позвоночник, сорвавшись со скалы. Они придумывали все новые штуки, пробуя их в нашем доме, и у них постоянно была куча дел. Порой они уезжали на целые недели. Мама хорошо справлялась с домашней работой вроде готовки, но ее повсюду надо было сопровождать, потому что до нашего города целиком у отца руки еще не дошли, и тот не был особенно приспособлен для поездок на инвалидном кресле. Мне казалось, что у меня на ладонях навечно отпечатаются рифленые ручки инвалидного кресла. И в то же время я не мог бросить маму. Сэм, например, куда как меньше беспокоился о ней, требуя права на собственные занятия и развлечения. И только у меня не было ничего, кроме дома и семьи. Поэтому я уехал учиться как можно дальше. Первое время мне было жутко тяжело, я с ума сходил, представляя себе всякие ужасы типа сорвавшейся с тормоза коляски, мчащейся по пандусу со второго этажа вниз, или падавшие на маму кастрюли, которые она неловко потянула на себя. Но недели шли, а ее голос звучал по телефону как прежде, никаких сообщений о травмах или несчастных случаях из дома не поступало, и я наконец-то впервые в жизни смог жить, беспокоясь только о себе. Я понимал, что для отца мой отъезд стал ударом. Он-то рассчитывал, что я поступлю куда-то поблизости, выберу себе подходящий по профилю колледж и по-прежнему буду жить дома, давая ему возможность разъезжать по всей стране. Но своим отъездом я вынудил его вернуться домой, потому что Сэм... Сэм был и оставался другим. Он не собирался сидеть дома и заботиться о маме двадцать четыре часа в сутки. Отцу пришлось все изменить. И вот теперь он хотел, чтобы я снова добровольно вернулся в эту клетку. – Я не собираюсь возвращаться в Лоуренс, – твердо произнес я и снова поднял вилку. – Ни сейчас, ни после окончания учебы. Он скорбно покачал головой, словно говоря, что понимает мое решение, но совершенно, абсолютно не одобряет его. Я подумал, что сейчас последует лекция о долге перед семьей и об ответственности. И не ошибся. Пирог, который нам принесли, был слишком жестким снаружи и полусырым внутри. Мама пекла пироги намного вкуснее. Но я был готов жить без пирогов еще долго, если хотел обрести независимость. Отец хотел подвезти меня до отеля, но я отказался. – Хорошо бы тебе проехать в больницу и сделать рентген, – сказал он, словно ощупывая меня взглядом. – Обязательно. Но не здесь. Завтра мы вернемся домой, и послезавтра я схожу в медицинский кабинет в кампусе. – Нормальная больница представляется мне более надежным местом для постановки диагноза. Я затряс головой, и шов сразу же отозвался резкой болью. Мне мучительно захотелось оказаться в своем номере, закинуться парой таблеток тайленола или, на худой случай, аспирина, и завалиться спать. Вероятно, мои желания слишком явственно отразились на моем лице. – У нас в кампусе прекрасные специалисты, – более грубо, чем планировал, отозвался я. – При необходимости они меня направят к больницу. Отец поднял руки, словно говоря, что не будет вмешиваться больше в жизнь своего взрослого совершеннолетнего сына. – Надеюсь, ты приедешь домой на День благодарения, – напоследок бросил он мне, направляясь к машине. – Мама будет очень рада. Я махнул ему на прощание и, не ответив, побрел в сторону нашей гостиницы. По дороге мне попался междугородный автомат, и я позвонил Касу. Мне стало легче, когда я услышал его хриплый голос. Я рассказал ему об игре и о том, что мне раскроили лицо и пришлось накладывать швы. – Надеюсь, ты содрал с них шкуру? – кровожадно спросил он, и мне стало так хорошо от его воинственного тона. – Буквально чулком, – ответил я и хихикнул. – Бегали по полю не просто в чем мать родила, а прямо как эти ожившие отвратительные картинки у тебя в учебнике по анатомии. – Это хорошо, – я словно увидел, как Кас кивает. – А то я бы приехал и помог тебе. Жаль, что я этого не видел. Я бы с удовольствием полюбовался безкожими игроками. Вот такой был Кас, студент колледжа изящных искусств и любитель простых развлечений. От его слов у меня настроение сразу улучшилось. Я вернулся в отель и завалился спать. Наутро мы выехали обратно, и я выпросил у Лесса снотворного, мотивируя болями в лице. Когда мы вернулись, Кас встречал наш автобус перед зданием спортивного корпуса. Он неловко протянул мне руку, а потом сунул свернутый трубкой рисунок. На нем в центре поля стоял я в своей форме с номером десять, гигантский, как невероятный Халк, а вокруг меня носились мелкие красные фигурки игроков, с которых я содрал кожу.