Love Story 2.0

– Кастиэль разговаривает по телефону, – сообщила мне выдрообразная девица на посту общежития художественного колледжа. От ее улыбки мне стало страшно. Так, наверное, смотрят тещи на своего будущего зятя перед алтарем. Типа, ну-ну, только попробуй поднять голос на мою крошку Сьюзи, и я тебе выдерну ноги и приставлю на место рук. Мне это ужасно не понравилось, но, похоже, весь колледж Лесли представлял собой одну большую счастливую семью, объединенную любовью к бесформенной одежде, кисточкам вместо заколок для волос и интересом к вещам, нормальным людям глубоко безразличным. Однако ради Каса я даже был готов ненадолго становиться частью этого островка конца шестидесятых. – А это где? – спросил все-таки я, помаявшись пару минут. – Там. – Она неопределенно махнула рукой куда-то вбок и окончательно потеряла интерес к окружающему миру, погрузившись в толстый альбом с набросками. Я пошел по коридору, отмечая давно некрашеные стены и растрескавшийся линолеум на полу. Зато на стенах там и тут были настоящие фрески, не исключено, что в тех местах, где пришлось штукатурить их заново, и многочисленные картины. На некоторых были наклейки, сообщавшие, работой какого студента и по какому случаю данная картина является, другие висели совершенно безымянные. Я увидел кучу пейзажей, несколько портретов знаменитостей разной степени сходства, одну фэнтезийно-батальную сцену с единорогом на переднем плане и кучу чего-то непонятного, что я бы обозначил как бессмысленную мазню. Неудивительно, что телефонная будка в Лесли тоже была нестандартная. Вообще, конечно, загадка, откуда взялась на побережье Новой Англии самая настоящая лондонская телефонная будка, с такими решетчатыми окошечками по бокам, но выглядела она в небольшом холле как НЛО перед Линкольновским монументом, учитывая, особенно, что была тщательно выкрашена в глубокий синий цвет. Кас стоял спиной к приоткрытой двери и быстро говорил на странном пришепетывающем языке. Я решил, что это чешский, вроде как он не упоминал о том, что владеет клингонским или эсперанто. Единственное слово, которое я понял, было мужское имя. Чак. Его он повторял с завидным постоянством и с кучей разных оттенков, от пренебрежения до какого-то очень добродушного веселья. Мне все это ужасно не понравилось. Стоило мне на несколько дней уехать, да и то не по своей воле, как уже нарисовался какой-то Чак, который не только отнимает мое законное время, но еще и владеет странным языком, позволяющим ему общаться с Касом как агенту 007 со своим начальством – посредством никому непонятного шифра. Я обогнул будку и встал так, чтобы меня было хорошо видно через боковое окошко, причем повернулся поврежденной щекой, с которой как раз в этот день сняли пластырь, надеясь таким образом заставить Кастиэля бросить трубку и уделить внимание несчастному и невинно пострадавшему. Кас мне кивнул, показывая, что увидел, и спокойно отвернулся в другую сторону, продолжая вкручивать этому самому Чаку что-то невнятное. Я подумал, что найду этого Чака и надеру ему тощую артистическую задницу. В том, что он наверняка тоже художник или музыкант, у меня не было сомнений. Кас предпочитал вращаться в своей среде, делая исключение только для меня. Что наполняло меня законной гордостью. Однако сейчас мне было совсем не весело, учитывая, что парень, на которого я имел виды, и который, как мне казалось, отвечал мне взаимностью, вот уже десять минут трепался у меня на глазах с другим, полностью меня игнорируя. Наконец я расслышал вполне понятное старое доброе американское "пока", и Кастиэль швырнул трубку на рычаг. Я отвернулся и уставился в затянутый паутиной угол, размышляя, как часто сюда заглядывает уборщик, и почему хватило всего пары дней, чтобы Кас успел сменить меня на кого-то другого. Он, однако, подошел ко мне и, крепко взяв за подбородок, осторожно повернул мою голову, оценивая нанесенный ущерб моей красоте, а потом осторожно поцеловал меня в уголок губ со здоровой стороны. – Неплохо тебя отделали, – сообщил он мне, словно я и сам этого не знал. – Тоже мне капитан Очевидность нашелся, – мне было ужасно обидно. – Не думал, что в родных стенах меня поджидает удар куда как более сильный. – Да? – Кастиэль закинул свою неподъемную сумку на плечо движением привычного к переноске тяжестей кули (8) и повел меня по коридору, придерживая за рукав. – И кто же посмел? – Ты. – Я остановился напротив фиолетово-черной мазни, напоминавшей расплывшуюся амебу и отражавшей мое нынешнее состояние. – Кто такой Чак? Думаешь, я ничего не понял из твоей телефонной болтовни? – А ты понял? – Кастиэль остановился и посмотрел на меня чуть прищуренными глазами. – Тогда ты умнее и образованнее, чем я мог себе представить. – Да уж не глупее некоторых, – набычившись, парировал я. – И я найду с ним общий язык, если он мне попадется. Я надеялся, что прозвучало это угрожающе, но вместо желаемого эффекта Кас вдруг откинул голову назад и расхохотался. Потом уцепился опять за рукав моей старой кожанки и потянул за собой. – Чак – мой отец, – вдруг абсолютно будничным тоном сообщил он мне. Я опять остановился. На этот раз мы оказались между парными картинами, которые представляли собой мешанину разноцветных пятен, к счастью, довольно жизнерадостную. – И ты зовешь его Чак? – тупо спросил я. – Ну да, – Кас кивнул, – а ты как своего зовешь? – Сэр, в основном, – недовольно пробормотал я. – Ну, или отец. – Ну, а я своего зову Чак. – Его небрежный тон показался мне слишком уж беззаботным, поэтому я взял его руку, и мы направились на улицу под доброжелательным взглядом выдрообразной дежурной с тетрадью для скетчей. Ни дать, ни взять прямиком к алтарю, роль которого исполнила моя любимая девочка, поджидавшая нас на парковке. – Ты, должно быть, здорово его уважаешь, – сказал Кас, со вздохом облегчения забрасывая свою сумку на заднее сиденье и усаживаясь. – Нет, – сразу ответил я. – Я его терпеть не могу. – Почему? – Кастиэль сморщил нос и нахмурился, и мне захотелось разгладить небольшую складочку, которая образовалась у него между бровями. – Потому что он предпочел помогать кому угодно, только не нам, – бросил я. На самом деле я никогда еще не формулировал свои претензии к отцу в такой форме, и для меня самого мои слова оказались неожиданностью. Что уж говорить о Кастиэле. – Но ведь у вас же все хорошо? – уточнил он. – У вас есть дом, ты жил с мамой и братом. Почему же ему не воспользоваться возможностью и не помочь другом людям? – Потому что он практически бросил нас, занявшись своей фирмой. Я с четырех лет присматривал за братом и исполнял роль сиделки при парализованной матери, пока он возился в мастерской, переделывая очередную машину под инвалидное кресло или убирая последние пороги в нашем доме, чтобы она могла беспрепятственно повсюду ездить. – Но разве это плохо? – Плохо то, что эти машины стояли в гараже, потому что водить их было некому. Все свое детство я провел за спинкой ее коляски. Мне хотелось играть с одноклассниками, а вместо этого я учил своего придурошного брата писать не в штаны, а в унитаз, и возил маму за покупками. А его никогда не было рядом. Всегда были другие, те, кто нуждались в его помощи, а до нас ему не было никакого дела. Кастиэль неверяще посмотрел на меня и покачал головой: – То есть ты сердишься на своего отца за то, что он облегчил и продолжает облегчать жизнь сотням, если не тысячам людей, потерявшим конечности или вообще парализованным? Несмотря на то, что у тебя самого были дом, мама и брат? Которые были с тобой и наверняка заботились и о тебе в ответ. Я подумал про мамины пироги, которые она пекла для меня чуть ли не ежедневно, и то, как мы с Сэмом смотрели телевизор, перебрасываясь попкорном, и почувствовал некоторые угрызения совести. Но не позволил Касу просто так сбить меня с курса. – Он всегда хотел только одного – запереть нас в этом доме и контролировать. Даже в этот раз он приехал на игру, чтобы прочесть мне мораль насчет ответственности перед семьей и о том, что мне следует поторопиться с завершением образования и вернуться домой. Говоря это, я хотел доказать Касу, что отец ожидал от меня только правильного функционирования, но тот расслышал совсем иное. – Ты хочешь сказать, что твой отец проехал несколько сотен миль, чтобы посмотреть на незначительную игру двух университетских команд по бейсболу, а ты этим недоволен? – Ты не слышал, что я тебе сказал? Он приехал, чтобы рассказать мне, какой я мудак, раз учусь не колледже Лоуренса, а здесь в МИТе. И что мне следует поторопиться и поступить в Стэнфорд, чтобы получиться степень магистра и влиться в их компанию. И до конца своих дней придумывать всякие прибамбасы, чтобы подниматься по ступенькам, или сверхудобные костыли с электронной начинкой. Я говорил о том, что хочу сам решить, чем мне заниматься, а не быть солдатом армии Джона Винчестера. Слушая это, Кастиэль все больше мрачнел. – Вот уж не думал, что мой парень и вправду такой мудак, как о нем говорят, – неожиданно выдал он и отвернулся к окну. Я замолчал на полуслове, не веря, что Кас только что назвал меня своим парнем и одновременно обозвал меня мудаком. Все еще не поворачиваясь, он негромко сказал: – Мой отец уехал из Чехословакии, когда мне было два года, и забрал меня с собой. Тогда было нелегко уехать из социалистических стран, но ему это удалось. Моя мать должна была присоединиться к нам немного позже, там возникли какие-то проблемы. А потом, не прошло и года, как в Прагу были введены советские войска.(9) Мы до сих пор не знаем, что с ней случилось. Она исчезла. Чак пытался что-то узнать, но ничего не нашел. Вести поиски, сидя в США, немного проблематично, как ты понимаешь. Постепенно он забил на поиски и заинтересовался политикой и дешевым виски. За все восемнадцать лет, что мы живем здесь, он так и не выучил английский настолько, чтобы свободно общаться, зато регулярно пишет антикоммунистические статьи для газеты чешских эмигрантов, которую читают человек сто во всем мире. Я вырос в захламленной двухкомнатной квартире в самом захудалом районе Бруклина, в которой на полу валялись пустые бутылки и скомканные черновики статей. Он ни разу не пришел на родительское собрание, на школьный праздник или на выставку наших проектов, которые мы устраивали каждый год. Ему было наплевать, что в седьмом классе я занял первое место в конкурсе на самый оригинальный коллаж, хотя он мог бы рассказать, откуда я понабрал такое количество пустых пробок и этикеток с бутылок. Я был счастлив, когда в семнадцать уехал учиться, но у меня были для того причины. А вот ты ведешь себя как зажравшийся, эгоистичный мудак, который страдает от того, что ему недодали родительского внимания и времени на игры. – Ты в семнадцать поступил в колледж? – спросил я, не зная, как реагировать на подобный рассказ. – Я перепрыгнул через класс, – мрачно сообщил Кас, словно это было преступлением. – Учитывая уровень преподавания в нашей школе, это было нетрудно. Но знаешь, – он неожиданно обернулся ко мне и улыбнулся, хотя я видел, что это далось ему нелегко, – ты обижаешься на него, и это здорово. Значит, он тебе действительно нужен. И ты еще не превратился в андроида-недочеловека, зацикленного только на своей работе. – А что, может, ты сам андроид? – спросил я его. – Не-а, – он мотнул головой, – если бы я им был, я бы точно не выбрал тебя. Слишком ты выбиваешься из образа классического технаря. И вот я сидел, сдерживая расплывавшиеся в улыбке губы, и думал, комплимент он мне сделал или опустил сейчас по полной. И даже если второе, мне было совсем не обидно.