***
Я придумал какую-то невнятную причину и сказал Эшу, что не смогу работать с ним над проектом какое-то время. Он вроде не обиделся, но, если честно, мне было плевать на его чувства. На работе я витал где-то далеко от схем, плат и проблем копировальных аппаратов. Но каким-то образом я все же ухитрялся работать, раз меня не увольняли. Наоборот, меня даже хотели послать на какую-то конференцию в Вашингтон. Не помню, что я врал, чтобы отговориться, помню, что кое-как мне это удалось. После работы я не шел прямиком домой, зная, как Кас ценит эти часы вечернего одиночества. Вместо этого я слонялся по улицам, разглядывал витрины и здания крупных корпораций, ходил на набережную, читал все рекламные щиты подряд и думал о том, как бы мне хотелось, чтобы Кас успел попробовать все, что на этих щитах было изображено. Мы могли бы заняться серфингом, или нанять небольшую яхту, или полетать на параплане, или покататься на водяных мотоциклах... И я бы занял денег на все это, но вот только подобные занятия явно выходили за рамки естественного поведения. Поэтому я проходил мимо и шел в очередной бар за еще одной бутылкой пива. Я заметил, что Кас начал худеть. Он сам этого совершенно не понимал, но мне, знавшем его тело лучше, чем свое (подозреваю, с ним дело обстояло точно так же), было видно, как четче проступают ребра и бедеренные косточки под его загоревшей кожей. Под глазами у него залегли тени, а вечерами нередко поднималась небольшая температура. Он ругался на морской климат, на наступавшую осень, пил "Колдрекс" и парацетамол. Мы продолжали плавать два раза в неделю, однако Кас, которому поначалу все очень нравилось, стал проводить все меньше времени в воде. Он стал жаловаться на усталость, на то, что ему под водой не хватает воздуха. Правда, инструктору он ничего не говорил. Однажды во время своей вечерней прогулки я уперся в витрину бюро путешествий. Прямо перед моим носом висел плакат с развалинами Колизея и надписью: "Посетите Рим – сокровищницу европейской культуры!" Я сразу вспомнил... – А как же Европа? Я бы мог заработать себе имя... – Ты и здесь сможешь его заработать. Вот увидишь, не пройдет и нескольких лет, а твои работы будут выставляться в МоМА и безо всякого Рима. А со своей семьей я уж как-нибудь справлюсь, за это можешь не переживать. – То есть ты правда хочешь, чтобы я поехал с тобой на Запад? – Не просто поехал, а чтобы мы сразу же поселились бы вместе. Я хочу быть с тобой, Кас. – Почему? Я зашел внутрь, достал чековую книжку и купил две путевки на неделю в Рим. Войдя домой, я представлял себе, как найду Каса опять перед уже почти готовой стеной и помашу билетами перед его носом, но вместо этого он сидел на кухне, одетый и с кружкой кофе. Я сел напротив. Кас выглядел ужасно бледным и явно нездоровым, но мне он улыбнулся. – Угадай, куда мы с тобой отправимся послезавтра! – провозгласил я. – Сэм и Джесс пригласили нас на обед? – предположил он. Я выложил договор на стол. Вверху крупными буквами стояло место назначения. – Мы с тобой летим в Рим, осваивать сокровищницу европейской культуры! Кас посмотрел на меня вдруг невероятно, невозможно ласково, такого взгляда я у него не видел еще никогда. А потом сказал: – Да пошел ты! Уверен, никому и никогда не говорили "да пошел ты!" с большей любовью, чем он сказал мне тогда. Потом он оставил свою кружку и взял мою руку в ладони. Я заметил, что там, где он касался фаянса, пальцы согрелись, а в остальном его руки были просто ледяными. – Я не хочу в Рим, – спокойно сказал он. – Глупости. – Я уже готов был вскочить с места и забегать по кухне, ища аргументы, чтобы его убедить, но он удержал меня за руку. И посмотрел мне в глаза. В его глазах я увидел безграничную грусть, и сожаление, и еще любовь. Он словно извинялся за все этим взглядом. И только я один мог действительно понять, что именно он выражал. Он был полон сострадания ко мне. – Я никуда не хочу, – продолжил он. – Я уже там, где хочу быть. С тобой. Я встал, подошел к нему, еле переставляя ноги и обнял, склонившись. Мы пробыли в этой неловкой, неудобной позе довольно долго. Потом Кас налил мне кофе, и мы опять сидели за столом друг напротив друга, и он рассказывал, откуда все узнал. В какой-то момент он начал подозревать, что его простуды, температура и усталость – симптомы чего-то большего, чем авитаминоз или переутомление. Конечно, он работал, и еще ходил на пару курсов в Стэнфорде, на художественном отделении, как вольный слушатель, и рисовал, и еще работал над этой стеной у нас в гостиной... Плюс из-за моего постоянного отсутствия на него легли все обязанности по дому, потому что сами по себе вещи в стиральную машину не маршировали, а посуда сама не мылась. И все же усталость его была какая-то ненормальная. Поэтому он пошел к Бейкеру и прижал его к ногтю. Я не завидовал старику. Если Кас хотел чего-то добиться, то обладал пробивной силой сравнимой с советской ракетой. Бейкер все ему рассказал. – Этот врач, он закончил медицинскую школу Гарварда, – сообщил он мне под конец. – Какой врач? – Бишоп, гематолог. Бейкер рекомендовал именно его. – Тогда пусть будет Бишоп. – Ладно, – сказал Кас. – Ладно, – ответил я.Часть 19
19 января 2015 г. в 01:56
Я вышел от врача и привалился к стене здания, в котором располагалась его практика. Прошло всего минут сорок с того момента, как я вошел туда, снедаемый страхом смерти и, хуже того, неизбежного позора, а теперь я стоял и желал, чтобы это лучше я оказался болен. Пусть бы у меня был СПИД или лейкемия, или даже легочная чума. Но почему Кас? Который только начал жить? Наконец-то у нас были деньги, чтобы делать все, что захотим, чтобы быть вместе, наконец-то он мог писать картины, работать над своей техникой, устраивать бесплатные выставки. И всего этого его лишали. Постепенно до меня начало доходить, что хотел сказать мне доктор Бейкер. Если помочь Касу нельзя, то стоило сохранить как можно дольше видимость нормальности.
Я пошел в бар и просидел там до девяти, выпив три бутылки пива, а потом поехал домой, надеясь, что никакому особо рьяному полицейскому не придет в голову остановить меня. Кажется, никогда в жизни я еще не соблюдал так тщательно всех правил дорожного движения.
Кас был дома. Он и в этой квартире занялся росписью. Одну из стен в гостиной он оштукатурил и разрисовал от пола до потолка углем. Теперь он стоял в одних старых, съехавших на бедра джинсах, и раскрашивал нарисованное. Я замер в дверях глядя на него.
Кас обернулся. На носу у него был мазок ярко-зеленой краски. Мне захотелось его обнять и сказать, что я буду держать его всегда и никуда не отпущу. Конечно, я этого не сделал. Я просто подошел, отобрал у него палитру и кисть, небрежно бросил их в сторону и поцеловал его.
– Эй! – возмущенно воскликнул он, недовольный, что я его прервал. – Я вообще-то работаю!
– А я вообще-то целый день думал о том, как разложу тебя прямо здесь на полу, – прорычал я.
Кас удивленно нахмурился. В последнее время на подобные занятия сил у меня оставалось не так часто.
– С тобой все в порядке? – спросил он и даже лоб мне пощупал, паршивец этакий.
Вместо ответа я поднатужился и перекинул его через плечо. Потом издал вопль не хуже, чем Тарзан, и поволок свою добычу в спальню.
После того, как мы закончили, и сходили в душь, и съели почти все, что нашли в холодильнике, топчась перед ним голыми, мы наконец-то оказались в кровати. Кас заснул, а я включил ночник и стал на него смотреть. Если бы я мог, подобно Фаусту, попросить Мефистофеля остановить мгновение (21), я бы сделал это в ту ночь. Мне кажется, я мог бы вечно лежать и смотреть на то, как спит Кас, подсунув руку под щеку, шевеля время от времени губами, то чуть улыбаясь, то хмурясь, как двигаются его глаза под голубоватой кожей век, как вздрагивают ресницы, а тени ползут по щекам.
Я не заметил, как уснул.
– Если ты будешь продолжать в том же духе, то нам не хватит даже твоих сверхурочных, чтобы оплачивать счета за электричество, – было первое, что я услышал на следующее утро. Затем последовал щелчок выключателя настольной лампы, которую я оставил гореть.
Слышать ворчание Каса было самим благословением.