***
Вечером, когда я рылся в вещах Кастиэля в мастерской, отыскивая сверток с кисточками, альбом, карандаши на всякий случай и еще всякие полезные вещи, в дверь позвонили. Это оказался Чак. Он стоял на пороге в обвисших штанах и несвежей рубашке. Нечесаные волосы и борода делали его похожим на гнома, а не на Карла Маркса. От него шибало застарелым перегаром. – Прилетел с самолет, – сообщил он мне. – Буду тут. Я открыл дверь шире и провел его в гостиную, а потом пошел в кухню ставить кофе. Когда я вернулся, Чак рассматривал почти законченную картину на стене. – Кастиэль рисует мечта, – сказал Чак, когда я подошел к нему. – Всегда мечта. Всегда надежда. Я кивнул.***
Потянулись дни ожидания. Я позвонил Сэму и все рассказал еще в начале, попросив ничего не говорить родителям. Он звонил почти каждый день, и мы болтали о том о сем, никогда не затрагивая темы больницы. Чак неожиданно перестал пить. Не представляю, каких усилий ему это стоило. В первые дни он ходил по дому, словно тень, не переносил свет и, кажется, нередко блевал. Я боялся, что у него начнется белая горячка, но обошлось. Зато он начал убираться. Он сортировал все, что видел. У меня был ящик со всякими мелочами типа конденсаторов, проводков, винтиков, гаечек и прочей такой чепухой. Придя однажды с работы домой, чтобы переодеться, я нашел Чака за кухонным столом. Перед ним выстроились два ряда чашек, и он сортировал все эти мелочи. Раскладывал их по чашкам. Кастиэлю стало вроде получше. Он начал рисовать, полупрозрачные легкие акварели, с одним и тем же мотивом. Он рисовал некое зеленое место, там все было свежее, чем в реальности. А в небе, блекло-голубом, летал воздушный змей. Один и тот же. От акварели к акварели змей то поднимался, то опускался, раз он запутался хвостом в кустах, и чьи-то руки высвободили его потом и снова пустили в полет. Я приходил к Кастиэлю каждый день и находил новую акварель. Альбома ему хватило на три недели. На последней картине змей упал на траву и лежал, бессильно раскинув украшенный бантами хвост. После этого Кастиэль перестал рисовать. Я принес ему карандаши, уголь, пастель – все эти коробки лежали на подоконнике и пылились. Листы лежали в шкафу. Он даже не дотронулся до них. – У меня больше нет идей, – сказал он мне как-то. – В голове совершенно пусто. – Появятся, – как можно увереннее ответил я. – Ага. – Кастиэль вздохнул. После этого разговора я пошел к начальнику и взял отпуск за свой счет на оставшееся мне время работы. Я соврал, сказав, что мне надо домой из-за болезни матери. Заявление об увольнении я подал на следующий день после возвращения из Лоуренса. Теперь я проводил время дома, дожидаясь, пока можно будет поехать в больницу. Чак продолжал сортировать и раскладывать по порядку все, что видел. Как-то я услышал, что он бормочет: "Nedělejte to už..." (24) Я спросил Каса, что это означает. Он не ответил, вместо этого посоветовал поговорить с Чаком. Мы сели с ним в гостиной и, глядя на раскрашенную стену, заговорили. Мы говорили долго, но вот что было самое важное из того, что он мне сказал. У него на это ушло намного больше времени подыскивания слов, преодоления английской грамматики и своего плохого произношения. – Мать Кастиэля умерла вскоре после того, как мы с ним уехали. У нее был рак крови, наверное, такой же, как и у него сейчас. Мне надо было рассказать ему, но я так и не смог. Он до сих пор уверен, что она жива, что однажды он поедет в Чехословакию и найдет ее... Когда я узнал, я не выдержал. Мы так хотели жить вдвоем в Америке, быть свободными. Вместо этого я попал в клетку куда худшую, чем та, в которой я был до этого. Кастиэль был последним, что меня держало. А теперь уходит и он. Я сидел, и у меня было ощущение, что я слышу тихий шорох песка, который беспрестанно сыпется в неких невидимых песочных часах, и его все меньше и меньше в верхней чаше.***
Кас все реже вставал. Он жаловался на усталость и сонливость, и еще на постоянный холод. Я принес ему кардиган, и он кутался в него все время, когда не надо было лежать на капельнице. Однажды он попросил остаться приехавшего со мной Чака в палате, а меня решительно выставил вон. – Погуляй, Дин, купи себе шоколадный батончик. А мы тут пошушукаемся на ином и странном языке. Я вышел. У меня не было ни единой мысли, куда пойти. Несмотря на все усилия доктора Бишопа, Кастиэль сдавал. Это было видно даже мне. Некоторое время я сидел в коридоре на пластиковом стуле, потом встал и начал бродить по коридору. Наконец, Чак появился в дверях. – Дин, иди. Я направился к Касу. Он лежал в кровати, цветом лица почти не отличаясь от наволочки. Похлопав рукой по матрасу, он попросил меня сесть поближе. Мы помолчали. – Я думал, будет хуже, – заговорил он. – Думал, буду бояться или сожалеть, или желать прожить еще немного. А на самом деле я просто жутко хочу спать. И мне кажется, что скоро я наконец-то отосплюсь. От этих слов во мне что-то оборвалось, то, что висело на тоненькой ниточке уже давно, рухнуло и разбилось вдребезги, и я почувствовал, что к глазам подбираются слезы. Чтобы не дать им пролиться я запрокинул голову. – Угу, – пробормотал я гнусаво. – Угу что? Я пожал плечами. Если честно, откуда я знал – что. – А вот ты еще будешь годы и годы недосыпать. Успеешь еще выспаться, – сказал Кастиэль. Я кивнул. – У тебя волосы на макушке цвета охры, – вдруг весело произнес он, – у какой-то фирмы есть именно такой охряный оттенок. А на висках и макушке сиена, жженая. И немного сажи под глазами. Только убей меня, я не помню, какая фирма и какие номера у этих тюбиков. – Принести тебе каталоги? – спросил я. – Потом. – Кас покачал головой. – Чувак, ну что ты такое мелешь? – Мой фирменный тон был все еще при мне. – Зачем откладывать? Давай я сейчас смотаюсь. – Нет, не надо. Я не хочу говорить сейчас о красках. – А о чем хочешь? – Хочу помолчать. С тобой, – добавил он после короткой паузы. – Ладно. – О похоронах я поговорил с Чаком. Не вздумай выкидывать кучу денег на всякое дерьмо типа корзин с цветами и полированного ящика. Я не хочу. Я кивнул. – Лучше отдай эти деньги какому-нибудь приюту. Или купи детишкам сладостей. Мы еще помолчали. – Дин, – позвал он. – Ммм? – Ты не виноват. Я мотнул головой. – Ни в чем не виноват. Я опять мотнул головой, ни да, ни нет. – Плевать на Рим. Плевать на МоМА. У меня был самый шикарный натурщик на свете и самые классные ученики. Они рисовали ногами и руками и даже всем телом, и нам было весело. Не веришь? – Нет. – Тогда вали отсюда. – Он вдруг разозлился и даже слабо пихнул меня в бок. – Вали, нечего тут сидеть со скорбной миной, если ты думаешь, что у меня была плохая жизнь. У меня была самая крутая жизнь на свете. И знаешь почему? – Почему? – Мне едва хватило сил посмотреть на него. – Потому что с тобой. Я думал, что внутри меня больше нечему разбиваться. Но я ошибся. Внутри меня вдруг посыпалось что-то, превращаясь в сверкающие режущие осколки. Но я все равно сдержался и не заорал от той боли, которая заполнила меня до предела. – У меня есть одна просьба, Дин. – Все, что захочешь. – Обними меня. Я пересел поближе к верхней части кровати и неловко приобнял Каса за плечи. – Не так, – он сдвинулся немного в сторону. – Ляг со мной рядом. Просто побудь со мной. Я осторожно приподнял всякие трубочки и вытянулся на боку возле Кастиэля, а потом обнял его горячее исхудавшее тело и устроил поудобнее, так, чтобы он лежал головой у меня на плече. Он прижался ближе и прикрыл глаза. Потом, повозившись, взял меня за руку и вложил в нее что-то. Я поднес ладонь к глазам и посмотрел. Там лежала цепочка Каса, разорванная по месту спайки, и его крестик, доставшийся ему от матери. Увидев это, я стиснул кулак и прижал к себе. – Спасибо, Дин. Это были последние слова Каса.