Ряд №10 / Aisle 10

В понедельник за обедом я пожалел, что в моей дурацкой жизни не существовало волшебной кнопки «пауза», потому что было бы чертовски здорово так и просидеть остаток вечности за одним столом, рядом с Твиком, смотреть на его придурковатое лицо и придурковатую улыбку. Но, само собой, время я останавливать не мог. Все потекло своим чередом, обед подошел к концу, все девять человек за столом разошлись, кто куда, началась и закончилась алгебра, и вот на часах было 2.30. А еще меня ждала домашка. Кстати, времени на домашку у меня оставалось не так уж много, как раньше. Не то чтобы я и прежде особо экономно использовал свое время: обычно после школы четыре часа уходили на видеоигры, телевизор, ужин, снова телевизор, и только потом удавалось урвать полчаса, чтобы забацать как-нибудь домашку. Но так было до весенних каникул. Мы с Мистером Джонсоном составили расписание, которое гласило, что с той самой минуты, как в 2.30 звонок отпускал нас домой, и до восьми часов вечера, мое время принадлежало бесценным минутам духовного единения с магазином, Джонсоном и Клайдом. Если же мне хотелось оставить свободную минутку на Call of Duty или сопливые латиноамериканские сериалы, то домашку нужно было впихнуть в другое место. Спасибо, что хотя бы на выходных нас теперь отпускали, но до них было еще далеко: понедельник, как ни крути. Клайд, как только начинал работать, столкнулся с той же проблемой, и поэтому он уже припас для меня готовое решение. В общем, в магазине мы разложились вдоль стены прямо за прилавком, побросали повсюду книги и сумки и приготовились к выполнению своих обязанностей. Школьных обязанностей, по крайней мере, но не сказать, чтобы на работе нас ожидал сильный напряг. Покупателей почти не было, а когда кто-то заходил, мы обслуживали их по очереди и вновь погружались в свою бредятину. И столько времени убили, как будто вечность делали эту домашку. Мы с Клайдом ни разу не тупые (я - точно), но посадите нас вдвоем в одну комнату, и мы двадцать минут одни только ботинки будем надевать. Сначала Клайд минуту-две поковырялся в своей домашней работе, а потом решил, что нужно разбавить тишину в магазине и включить музыку, чтобы наша стереосистема не простаивала зря. Он передал мне Клаудию, но я сказал, чтобы он держал эту штуку подальше от меня, если не хочет раскрошить ее. Клайд весь разобиделся, последовал еще один долгий и ненужный спор, и, наконец, мы включили мой плейлист с айпода с подборкой песен из различных мюзиклов. Так мы потратили минут десять. Но и после этого мы не могли нормально взяться за работу, потому что не разделили между собой задания, и все вылилось в спор. У меня с Клайдом в этом году было два общих урока, и мы всегда делали так, что кто-то из нас писал одно задание, а второй — другое. Потом мы менялись, списывали друг у друга, и — вуаля — готово! И все в два раза быстрее. …могло быть в два раза быстрее, если бы мы были какими-то другими ребятами или хотя бы не лучшими друзьями. Клайд рвался делать алгебру, но я сообщил ему, что попросил бы его помочь, только если бы захотел налажать на следующем уроке, и что шел бы он лучше испанские глаголы спрягать, а не то я так врежу, что его antepassados (*) в гробу перевернутся. — Ты же ни черта не понимаешь в математике, терпеть ее не можешь. — Да, но сегодня я на испанском заснул! Чёрта с два я позволю ему это сделать. Математику я ненавижу не меньше, но хотя бы знаю, что дважды пять не равно двенадцать. К алгебре ему разрешается притрагиваться только в те редкие дни, когда по-испанскому бывает тест, и мне нужно все повторять, только тогда. В общем, я его уломал (добавил еще немного угроз, взял в заложники Клаудию), нытье прекратилось, и Клайд уткнулся в работу. — И, думаю, не стоит писать me gustan tacos (**) под каждым вопросом, — добавил я, бросив на него взгляд поверх книги. Клайд громко вздохнул и принялся отчаянно стирать то, что только что написал. Если он и вправду именно так написал, то ладно, не подкалывать же его за это. Потому что он хотя бы сделал что-то действительно значимое и приятное для себя. Мне же сосредоточить свое внимание дается куда труднее. Клянусь, когда мой мозг взрывается от скуки, то в плане внимания я не лучше хомячка. Взгляд скользит по белым страницам и черным буквам, мимо меня пролетают слова «парабола», «доказательство», цифры и числа, пока мои мысли бредут куда-то вдаль. Тут встает у руля мое воображение, и скрытый во мне режиссер съезжает с катушек. Однажды, например, когда мы делали домашку у меня дома, я так задумался, что гостиная преобразилась во французский черно-белый фильм про воздушные шарики и зоопарк мифических существ. В другой раз, когда я боролся со сном на уроке, доска превратилась в иллюминатор подводной лодки, мимо которого проплыл раскрашенный во все цвета радуги кит-гигант. Прежде, чем вы спросите, отвечу: нет, я не наркоман. Обычно, когда меня посещают подобные видения, я стараюсь запечатлеть их точь-в-точь на тех же листах с домашкой. Однако сегодня я представлял себе не сцены из фильма. И не пустоши Дикого Запада, не антигероя над телом убитой возлюбленной, не драматическое освещение. Стыдно вообще признаться, в какие конкретно края отправился блуждать мой разум. Я взялся за карандаш, чтобы записать ответ к одной из задачек, взглянул на листок, и увидел на полях каракули, что начеркал на автомате. — Я все! Ты как? — объявил вдруг Клайд. Голос его острым ножом врезался в мои грезы, и я впопыхах кинулся листать учебник, чтобы найти, с чего вообще начал. Не знаю, как он успел все сделать так быстро, и сколько времени вообще прошло, пока я витал в облаках. Клайд подлез ко мне, попытался запустить глаза в мою работу. — Опять декорации рисуешь с разных ракурсов что ли? Я тут же притянул листок к себе, но Клайд опередил меня и выхватил бумажку, поднес ее к глазам. — Сердечки? Да ну! Что это вообще такое, непонятно! — неодобрительно покачал головой Клайд. — Это не сердечки, это кружочки. — Я стиснул зубы. — Таких кривых кружочков я еще не видел. — Ну, глянь тогда в зеркало, — рявкнул я и потянулся за листком. Клайд дернулся в сторону, подальше от меня. — А это что за человечек? — Он присмотрелся. — Что у него с волосами? Птицы напали? — Мне упражнение надо доделать. — Да ты даже не начал! — Так отдай, и я начну! — Не-не, это надо приберечь. Токен ни за что не поверит, если я скажу ему, какой же стереотипный придурок у нас влюбленный Крэйг Такер. Мне нужны доказательства. — Отдай. — Я протянул руку. — Ну уж нет, Крэйг, должен же я узнать, кто это, хочу спеть «Поцелуйчики» (***) как надо! — Клайд вытянул губы и причмокнул. Меня всего перекосило от злобы, и ему было смешно, видишь ли. Думаю, Клайд догадался, что ждало его потом. Стоило мне приподняться, чтобы схватить его, Клайд сразу пополз в укрытие. Я сгреб его за грудь, и этот придурок вытянул бумажки подальше от моих рук и замахал ими в попытке выскользнуть. Пришлось его ударить. Бог знает, как долго мы так катались по полу. Поразительно, насколько стойко Клайд держался. Я собирался было пойти на крайние меры и применить очень гейский прием, то есть защекотать его. Кстати, оно бы отлично сработало — Клайд захихикал бы даже от одного легкого чиха. Спасло меня чье-то бабское «Кхм», раздавшееся над головой. Мы сразу притормозили, я слез с Клайда, а Клайд подскочил и сел. А то ещё бы поняли нас неправильно. Мы оба подняли глаза. Голос принадлежал Венди Тестабургер. — Эрм, вы работаете или боями в грязи занимаетесь? Я не вовремя? — спросила она стервозным тоном (или мне только кажется, что она всегда говорит таким тоном). Давайте сразу проясним: против Венди я ничего не имею. Одно время, в классе пятом, я был даже неравнодушен к ней, но то, что ее до меня облизал Стэн, изрядно отталкивало, и мое увлечение потухло само собой. С тех пор я избегал ее (как и всего, что могло вывести меня на Стэна и его друзей), но, тем не менее, что бы она ни делала: читала речи, устраивала акции протеста, отвечала на уроке, блин, да хоть закрывала двери шкафчика — все она делала с чувством собственного достоинства. Признаюсь, этого было достаточно, чтобы уважать ее, а не презирать. Она того заслуживала. Один существенный изъян у нее всё же имелся, а именно: манера речи, как у изрядной сучки. Это уравновешивало все ее достоинства, и мне не стыдно было сучиться с ней в ответ. К тому же в третьем классе она потрогала меня за бедро, я тогда засудил ее, но так и не простил такого сексуального домогательства. — Работаем! — Клайд неловко поднялся на ноги, держась за край прилавка. — Тебе что-то нужно, Венди? Забавно, но Венди была единственной из девчонок, с кем Клайд боялся провернуть что-нибудь этакое. — Сироп от кашля, — с раздражением сказала она, кажется, теряя терпение. Клайд охотно кивнул, пожалуй, чересчур охотно, и со сверхчеловеческой скоростью поскакал в первый отдел. По другую сторону прилавка осталась одна Венди, сложила на груди руки и начала постукивать ногой по полу так, что все ее тело подрагивало в ритм. Я закатил глаза на это зрелище и отвернулся, чтобы найти свой листок с заданием, за который боролся с Клайдом. — А ты что здесь делаешь, Крэйг? — спросила она вдруг. В голосе прозвучало меньше стервозности, больше любопытства. — Работаю. — Я указал на бейдж. — О, да, я вижу, — огрызнулась она. Ей точно не понравилось, что в моем ответе недоставало сарказма. — Рот закрой. — Я еще раз пошарил вокруг себя: листок не попадался. — Что ты тогда на полу делаешь, если ты тут работаешь? — продолжала она. — Что тогда ты здесь делаешь? Супермаркет Whole Foods через две улицы отсюда. — Может, хватит? Меня и так Картман достает с этим. —Оу, теперь ты жалуешься мне на жиртреста. Прости, Вендез, но везде есть какая-то грань. — Не надо звать меня Вендез! — А «тесто» будет лучше? Прежде, чем она успела выдать исключительно умный ответ и выставить меня по сравнению с ней исключительным идиотом, вернулся Клайд с сиропом от кашля и пробил товар. Она все это время стояла и бесшумно бушевала, а потом грубо бросила деньги на прилавок. И вот тогда я заметил у Клайда торчащий из кармана рабочего халата свернутый листок и потянулся, чтобы его незаметно вытащить. Однако Клайд каким-то образом, наверное, краем глаза, меня заметил, и невольно отскочил назад, замахал руками, как бешеный. И снова я набросился на него, толкнул так, что он сбил собой полку с открытками. Полка рухнула на пол, карточки разлетелись по всему магазину. Покатилась по полу и бутылка с сиропом. Венди аж крякнула от раздражения. — Да вы дикари какие-то! — Она подняла бутылку и запихнула ее к себе в сумку. — Зачем вас вообще на работу взяли? С этими словами она хлопнула дверью и ушла. — Фу, ну и сучка, — пробормотал я, рассеянно разворачивая отвоеванный листок. Клайд отправился собирать открытки. — Нет, ну правда, че она говорит, как будто мы только этим и занимаемся. — Клайд, мы на самом деле только этим и занимаемся. — …точно. Но тут я взглянул на листок, увидел сердечки, человечка по имени Твик и его ручки-палочки, и вправду задумался о том, что сказала Венди: зачем меня взяли на работу? Спросил себя: зачем я вообще пошел на работу? Та фиговина, что я держал сейчас в руках, она… она значила нечто действительно прекрасное, что скрашивало мои рабочие дни. Но я оказался здесь не за этим. Нет-нет, если вы вдруг подумали, что я забыл про фильм, самое важное для меня на свете, над идеей которого я трудился уже давно, из-за которого и пошел работать в первую очередь, то спешу уверить вас, что это не так. Я не забыл ни чуточки. Думал о нем, не переставая. Ну, может быть, чуть-чуть забыл. …или не чуть-чуть. Ладно, к чему все эта фигня? Я не думал о фильме совсем. Что тут поделаешь, когда твой мозг занят другими вещами? Или другими людьми… человеком… Вы меня поняли. Самое интересное, что из всех людей именно Венди напомнила мне о фильме. Ничего особенного, конечно, она просто сказала кое-что, и это напомнило мне о кое-чем. Но все равно, спасибо. Был всего лишь понедельник, а это значило, что прошла неделя с тех пор, как я забил на фильм. Но для человека, который каждую секунду своего существования буквально жил и дышал творчеством, неделя казалась бесконечностью. В общем, я изрядно испугался, что надолго попрощался с вдохновением и новыми идеями. Нет, не попрощался. Скорее, потеснил их в своей голове, если уж быть точным. То есть, вдохновение никуда не делось, оно витало где-то здесь, рядом со мной, ждало подходящего момента, чтобы вернуться. Естественно, просто так я оставлять это не собирался. По дороге домой мысли не давали мне покоя. Едва переступив порог своей комнаты, я тут же кинулся к неохватной белой доске в углу и принялся за работу. Доска попала ко мне в руки после одной вечерней гулянки с Клайдом, мы нашли ее на газоне чужого дома, никому не нужную. Я тогда регулярно снимал фильмы и забрал ее себе, рисовал на ней раскадровки. Сейчас же она месяцами валялась без дела. Я смахнул с нее развешанную одежду, приклеенные на скотч листочки, толстый слой пыли, потом взял засохшие маркеры из тумбочки и глубоко вздохнул. Мозговой штурм начался. Поработал где-то с час, но так и не сдвинулся с места, как мне казалось. — Так, девушка сходит с поезда, да? — я говорил и писал одновременно, одним только мне понятным корявым почерком. От этого предложения я провел стрелку к нарисованному в углу кадру. — И тут она понимает, что… за ней следят. — Нарисовал длинную линию от предыдущего рисунка к другому и добавил еще каких-то каракулей, которые даже сам едва ли мог разобрать. Рот и руки явно не поспевали за моим полетом мысли. Но иногда им таки удавалось догнать мое воображение, и некоторые случайные слова вырывались из меня, ложились на бумагу: «Хватает… багаж… на самом деле… клон». Когда на доске не осталось свободного места, я устало повернулся к своим зрителям и обратился к ним: — В чем смысл? Ты его видишь? Внимательный Страйпи поморгал мне из клетки. Я вздохнул: — Да-да, согласен. Это тупо. Одним движением руки я стер с доски весь сюжет, как будто его никогда не существовало, потом направился к столу, поближе к Страйпи, плюхнулся на стул и выудил из ящика листок с ручкой. Я вдохновенно набрасывал на бумагу новую историю и время от времени поворачивал листок так, чтобы и Страйпи тоже видел. — Скажешь мне, что ты думаешь об этом, хорошо? И так увлекся этим делом, что совсем не услышал, как открылась дверь, совсем не услышал шаги и короткий кашель. Может быть, я еще что-то пропустил, однако из всех слов, что, возможно, сказала Руби, в мозгу отложилось только тихое «привет». Я кивнул, не отрываясь от работы. — Мама зовет к телефону. Я пробурчал что-то вроде «угу». Звонка, конечно же, тоже совсем не услышал. — Она хочет поговорить с тобой. Я вытянул назад руку, так и приклеившись глазами к своей работе, и, когда Руби вложила мне в ладонь телефон, поднес его к уху. — Ма, — отрывисто сказал я. И в мыслях не было вообще слушать ее, разве что сделать вид. Она поприветствовала меня, как и обычно, таким вот приподнято-радостным тоном мамы, которая неделю не видела своего сына. Правда, в случае моей мамки это был одинаково монотонный гнусавый голос. Неудивительно, что звонила она, а не батя. Хотя именно бате я должен говорить спасибо, что он воспитал из меня тот пофигистичный мешок из кожи, забитый сарказмом, каким я стал сейчас (у меня был хороший учитель). Однако мамка такого его отношения ко мне не разделяла. Никакого равнодушия: я единственный ее сын и первый ребенок, так что она без ума от меня. Но не настолько без ума, чтобы слепо сходить с ума или обращаться со мной, как с маленьким мальчиком. Мамка меня понимает и умеет правильно выражать свои чувства. Она дает много личного пространства, знает, как не бесить меня, жесткая, но не тиран…, но в глубине души думает, что я самое замечательное существо на планете. Увы, я был безразличным говнюком. Но и к этому она относилась терпимо. Наверное, она была идеальной мамой для меня. После того, как мама пересказала мне всю подноготную смертельно скучного семейного воссоединения в штате Висконзин (что я прослушал только в пол-уха), она перешла к привычным вопросам. Как дела? — Хорошо. Как работа? — Хорошо. Как Руби, не ругаемся ли, как кушаем, как спим? — Все хорошо, мам, хорошо. — Ну, если все хорошо, — продолжала она, — я хотела предупредить, что в субботу мы будем дома. — Класс. А вы можете приехать как-нибудь до пяти? Вечером я иду к Токену. — Все зависит от того, как быстро мы с твоим папой соберемся, думаю, успеем. Главное — не опоздай в церковь в воскресенье. Я недовольно простонал. Точно. Теперь, когда возвращались мои родители, возвращалась и церковь. — Крэйг. — Да, мам, как скажешь. Я услышал даже, как она улыбнулась в трубку. — Кстати, насчет твоего папы… Хочешь с ним поговорить? Он тут, со мной рядом, сейчас передам трубку. Дали бы мне шанс ответить, я бы отказался, хоть вежливо, хоть жестко, да как угодно, и только потому, что мой батя так же любит общаться со мной, как и я с ним. И всё же мама пыталась всучить ему трубку. Любые возражения были бесполезны. — Кто там? — услышал я ворчание бати. — Это Крэйг. — Ааа. Я закатил глаза. — Не «Ааа», Томас. Разве не хочешь что-нибудь ему сказать? — И что я должен ему, нахрен, сказать? Передай ему, чтоб никаких наркотиков в доме, когда мы приедем. — Томас! — Эй, мам, — вмешался я, — все нормально. Мне всё равно работать нужно. С досадой она стала извиняться за батю, но я сказал ей замять это дело. Не скажу, что мы с батей так уж плохо общаемся. Мы по-своему уважаем друг друга, но вот не больно-то, точнее, совсем, не любим корешиться. Для него понятие «эмоции» такое же темное и мутное, как и для меня. Нет смысла помещать нас в такие ситуации, где нам надо болтать друг с другом. Разговор закончился после неуместно долгих прощаний (долгих потому, что каждый раз к своему прощанию мама добавляла какую-нибудь хрень, вроде «принимайте витамины», «ложитесь спать пораньше», а также три различных варианта «я вас люблю» и «скучаю»). Я снова погрузился в работу, но, несмотря на свою увлеченность, не пропустил мимо ушей ни то, как почти бесшумно открылась дверь, ни крадущиеся шаги. Я остановился на середине предложения, потому что сестра глазами сверлила мне затылок. — Что делаешь? — наконец, спросила она. — Тебе ничего делать не надо, например, домашку? — вздохнул я. — Я в четвертом классе, мы только с каникул, у нас нет домашки, — фыркнула она. Как хорошо быть юным и свободным. — А у меня есть, — сказал я, — так что вали. — Что-то не похоже на домашку. — Она увидела мою доску, как я понял. — Тебе-то что? Просто вали. Мне надо сосредоточиться. Она не свалила. Вместо ответа Руби, наоборот, прошла дальше в комнату, побродила, потрогала вещи, которые я запретил трогать, подвинула вещи, которые я запретил двигать, потоптала коврик туфлями. Мне оставалось смотреть и материться про себя, но я ничего не сказал. — Оу, прикольно. С прикроватного столика Руби взяла укулеле Токена и подергала струны. — Не трогай это. Она взглянула на меня, но дергать струны не перестала. — Это не мое. Руби все играла. Пробормотав под нос несколько смертельных угроз, я соскочил со стула и кинулся к ней вырвать инструмент. Руби дернулась назад, и тогда я почувствовал уже поднадоевшее за день то, что другие люди называют дежавю (сам не использовал это слово с тех пор, как посмотрел «Матрицу»). Я протянул руку, сделал лицо кирпичом, дав понять, что любимая у всех на сегодня игра «Отбери что-нибудь у Крэйга» не прокатит. С фига ли. — Тогда чье? — спросила Руби, не спуская с меня глаз. — Токена. Он разрешил взять. Я наклонился ближе, но Руби предусмотрительно отступила к стене. Во взгляде ее появилось любопытство. — Зачем? — Какая разница-то… — Большая. — Может, отдашь уже? — Я подкрался, но она оказалась быстрее меня, отвела руку с инструментом подальше. Взгляд ее прыгал то на укулеле, то на меня. — Токен приехал? — Ну да. Ее глаза загорелись. — Пригласишь в гости? Я услышал явную оживленность в ее голосе и тяжело вздохнул. — Почему ты всегда думаешь, что мои друзья — красавчики? Не понимаю. — Потому что это правда! — Ну, я понимаю, Токен, но Клайд? Серьезно? — содрогнулся я. — Клайд симпатичный. — Нет, совсем нет. Я скажу тебе, кто симпатичный… — и замолчал. Что за фигню я нес тогда. Догадайтесь сами, чье имя чуть не прозвучало из моего рта. Вместо того чтобы закончить фразу, я сказал: — Ладно, договорились, если ты вдруг выйдешь замуж за одного из них, может быть, у меня хотя бы компания на семейных вечеринках будет. Неожиданно для меня, сестра не ответила на выпад. Она пожевала щеку изнутри и опустила голову. — Кстати, насчет тебя, почему у тебя такие симпатичные друзья…— выдала, наконец, она. Руби отвлеклась, я воспользовался случаем и вырвал укулеле. Она ничуть не сопротивлялась, выпустила инструмент. — И что? Ответ она придумывала довольно долго, за это время я успел вернуть укулеле на свое место на столике. Потом выпалила: — Ты гей? Я застыл, напрягся, глаза мои расширились. Но головы не повернул, чтобы сестра не увидела меня таким. — Чего? — Ты гей? Вопрос повторился, отчего мое сердце стало стучать сильнее (позволю вам насладиться сей гениальной аллитерацией). Я невольно обернулся и уставился на сестру, а она, широко распахнув глаза, — на меня. — Что? — чуть ли не вскрикнул я. Не думал, что способен довести свой голос до такой громкости и такой высоты. — Что за на…? Руби несколько нервничала и от волнения крутила пальцами. Никогда такой ее не видел. Должно быть, ей не очень понравился мой крик, потому что потом она резко опомнилась, скрестила руки на груди и выгнула бровь: — Гм, сегодня после школы я зашла домой к Карен МакКормик. — Ты ведь не разговаривала с ее братцем, да? — Как раз да! Именно из-за него и спрашиваю! — Твою же ма…— хлопнув себя по лбу, выругался я. Чтобы немного успокоиться, провел рукой по голове и вниз по шее. — Что он сказал? Руби уставилась в потолок, словно силилась вспомнить: — Эээ, что-то типа мне надо найти парня и нарожать детей, а то мама останется без внуков. Ушам своим не верил. — И что родословная Такеров заканчивается на тебе, потому что твоя пиписька не создана для деток. — Боже, как я его ненавижу, блин. Мысленно я оставил себе напоминание убить Кенни в следующий раз, как его увижу. А потом подождать у него дома, когда он на утро проснется, и снова убить. — Ну, — прервала Руби мои садистские фантазии, — так что? — Чего что? Она вздернула руки к верху: — Ты гей? И что я должен был ответить? Да? Сказать «нет» и наврать самому себе тоже не хотелось, поэтому я только усмехнулся и, запинаясь, выдал первое, что пришло на ум: — А ты гей? Я замер. Сестра тоже. — Прости, что? — В изумлении она уставилась на меня. Я закрыл лоб руками. Вот зря это сказал. — Боже… — Это еще что за ответ? — воскликнула Руби. — «А ты гей». Это вообще не похоже на ответ, и даже на оскорбление. Так бы сказал Клайд, но не ты. Что с тобой? Ты никогда не был таким зачуханным. — Да знаю я, знаю. Что за фигня вообще со мной творится? Руби промолчала, я почувствовал ее изучающий взгляд. — Ты — гей, — в конце концов, сказала она, с такой уверенностью, что мне самому захотелось добавить: «Да-да-да.» — Ты хочешь сказать, что геи не могут придумать остроумный ответ? — Нет, я хочу сказать, ты так усердно уходишь от ответа, что ничего остроумного придумать уже не можешь. Никто не знал меня лучше, чем эта девчонка. Увиливать было бесполезно. — Ладно. Хорошо. Да. Я гей. Довольна? Можно было ожидать чего угодно, что она начнет смеяться и прочее, но точно не такого: она изумленно вылупилась на меня. — Ты гей. — Ты говоришь так, как будто это что-то особенное. — Не-не, просто… Я-то думала, что ты вообще не способен испытывать чувства к человекоподобным. — Гм, это не совсем неправда, я по-прежнему ненавижу людей. Как бы сказать… Не знаю, куда тогда ты меня отнесешь, в геи или натуралы, но есть только один человек, которого я, гм, не ненавижу. И так уж получилось, что он парень. Руби переполняло любопытство, выражение лица говорило само за себя. Она взобралась на кровать, села по-турецки, обхватила руками коленки. — Тот самый…? Я понял, что пока она никуда не уйдет, сел рядом и закрыл лицо руками. — Да, это он. — Вау, — выдохнула она, — все это время, что ты мне про него рассказывал, ты хотел ему вдуть. — Что? Нет! Неправда! — Значит, ты не хочешь ему вдуть. — Гм, ну, этого я не говорил, просто… Стой, все, я не буду с тобой это обсуждать. — Да, как-то неловко. — Хм. Долго же мы так сидели и молчали. По клетке забегал Страйпи, на улице проехали три машины, залаяла собака. — Так ты его, эээ, «не ненавидишь»? — Руби покосилась на меня, прерывая тишину. Я громко сглотнул: — Он… нравится мне. — Никогда такого не говорил. Ни вслух, ни мысленно. Но звучало прекрасно. И я попробовал еще раз: — Нравится? — Не, вопрос уже звучал как-то не так. — Нравится. — В третий раз еще лучше. — Нравится. — Да, ты это уже четыре раза сказал. Повернувшись к сестре, я увидел ее нахмуренные брови. Значит, у меня опять появилась та самая рожа. Разгоряченная рожа. — Нет, ты не понимаешь. Он нравится мне. Реально нравится. Очень нравится. — Семь. — Могу повторить хоть тысячу, мне не слабо. — А слабо что-то еще сказать? В общем, от простого «Он мне нравится» разговор повернул в неожиданную сторону, и я рассказал ей, что же конкретно скрывалось за моим «нравится». Мне… никогда никто особо не нравился, не так сильно, и все, что я смог — это сравнить мои эмоции с более заурядными, бытовыми вещами. — Это как… Надеть теплую одежду, только что из сушилки в холодную погоду. И-или найти десять долларов в кармане во время стирки. Или… когда ты используешь стиральный порошок с таким охрененным запахом, что не хочешь надевать чистую одежду, потому что запах уйдет. — О нет, только не эти постирушные метафоры. — Как будто остальное не имеет значения, понимаешь? Когда ни о чём другом думать не можешь. Так странно, на самом деле. А самое странное то, что понял я это только вчера, а ощущение, будто прошла вечность. Одно дело — просто говорить с сестрой о Твике, как я делал это на прошлой неделе. Вполне себе безобидные разговоры, но для наших с ней отношений — серьезный скачок вперед. Но вот такие вещи, когда затрагивались эмоции, мои эмоции, которые раньше у себя даже и не подозревал, это… другое. Раньше ничего подобного обсуждать ни с кем не приходилось, не выпадала возможность. Как будто я надолго задержал дыхание и позволил себе, наконец, выдохнуть — вот как это ощущалось. Удивительно хорошо. Вспомнив, что не любитель болтать, не любитель эмоций, даже удивительно хороших эмоций, я прогнал сестру из комнаты. И так все более чем странно. Руби ушла и слова не сказала. Ночью мне приснился сон: я в океане, плыву на глубине, где должно быть темнее, но вода светится, будто ее подсвечивают тусклые фиолетовые гирлянды, развешанные под невидимым потолком. Дрейфую на спине и дышу, словно на суше, вижу рядом с собой, под собой, перед собой неясные, слегка подсвеченные фиолетовым, тени. Они не похожи на очертания ни одного морского существа, известного мне. Я могу различить только тех, что проплывают надо мной. Скаты. Все это скаты, разноцветные — синие, желтые, зеленые — скаты. Они извиваются и гипнотизируют меня. Я его не вижу, но чувствую, как будто он везде, окутывает меня с ног до головы. Утром я просыпаюсь, с силой сжимаю подушку, выпутываюсь из простыни. А сон остается со мной. (В следующей части: компания Крэйга вместе с Твиком отправляется в Макдональдс, где Клайд будет отжигать:) Крэйгу удается ближе подобраться к Твику)