Meg Myers – Sorry
В этом темном и сыром помещении без окон слышится лишь шуршание и попискивание мыши; она вроде бы и не шумит слишком громко, но эхо в камере делает даже самый тихий звук в разы громче. Сворачиваюсь клубочком на жестком матрасе лицом к холодной заплесневелой стене, после чего прикрываю глаза и стараюсь не обращать внимания на мою маленькую соседку. Это место, куда нас привезли, больше походит на военную базу, чем на тюрьму. На пути сюда я смогла мельком разглядеть военную технику: несколько танков, бронированные фургоны, пулеметные установки, более совершенные на вид, чем в арсенале нашей армии. И они здесь явно не для охраны и транспортировки заключенных. Тем более, на окнах зданий не было решеток, а широкая площадка, по которой нас вели, определенно служила для построения и отработки маневров боевой техники. Даже в Тринадцатом были камеры-карцеры для особо провинившихся солдат, возможно и эта комната предназначается для таковых, а нас просто временно поместили сюда до выяснения личности и обстоятельств нашего вторжения на чужую территорию. Вздыхаю, стараясь не думать о том, что будет дальше, переворачиваюсь на другой бок и прижимаю руки к груди, чтобы хоть немного согреться и унять дрожь во всем теле. Но вместо того, чтобы забыться во сне, я снова и снова перебираю в голове вопросы, на которые у меня нет ответов. Строить теории и предположения не получается: из-за недостатка информации мне не за что ухватиться. Каждый раз, когда меня ведут на очередной допрос, я анализирую и запоминаю все, что окружает меня в надежде найти хоть одну зацепку. Однако, увидев узкие обшарпанные стены коридора, высокие потолки, под которыми пролегают массивные трубы канализации, протекающие в нескольких местах, и затхлый воздух — на ум приходит только одна очевидная и давно известная истина — камеры находятся под землёй. Судя по количеству массивных железных дверей, запертых на все замки, я здесь не единственная пленница. Наверно, в соседних карцерах находятся остальные заключенные, пойманные вместе со мной во время вторжения. И где-то в одном из них, возможно, сидит Финник и так же, как я, коротает время, пытаясь решить задачу, где неизвестны ни условия, ни переменные. Можно ли предположить, что не все члены группы были пойманы? Вдруг отряду Гейла удалось пробраться незамеченными, в то время как команда Финника приняла на себя весь удар! Но как бы эта мысль ни грела мне душу, я знаю, что они не придут на помощь. Таков приказ: за теми, кто угодил в плен — не возвращаться, и Гейл не посмеет его ослушаться. Теперь каждый сам за себя. По уставу мы обязаны держать язык за зубами, несмотря на все убеждения и угрозы со стороны противника. Хотя здешних офицеров интересуют лишь три вещи: кто я, кто меня послал и зачем. Они не давят на меня и не применяют физическую силу, просто действуют на нервы одними и теми же вопросами. Фыркаю в темноту, поворачиваюсь на спину и, вглядываясь в полумрак, думаю о Пите. Те несколько секунд, когда я увидела его живого и невредимого, зажгли в моем сердце слабый огонек надежды, который я всеми силами защищаю от леденящего душу страха и разочарования. Неужели, после стольких лет страданий, все что я получила — это равнодушный взгляд и сырую камеру? Почему он не пришел ко мне хотя бы поговорить? Пусть от его любви и заботы осталась только ненависть и презрение, я готова смириться с этим, но не с молчанием. Я не могу снова потерять Пита — только не сейчас, когда я обрела его вновь. Хватаюсь руками за голову и зажмуриваюсь. Прошла уже неделя, месяц? Я не знаю. Неопределенность и непонимание начинает сводить с ума. Может попытаться уснуть? Но как же я устала спать, просыпаться, есть и пить то, что мне приносят. Пытаюсь отвлечься и думать о приятном: Прим и мама в безопасности, хотя, полагаю, сильно волнуются за меня. Особенно Прим. Вот бы увидеть ее, спросить совета. Она то уж наверняка знала бы что делать и как быть. Так усталость незаметно одолевает меня, и я засыпаю тревожным сном.***
Вздрагиваю и подскакиваю на жесткой койке, услышав шаги в коридоре и звяканье ключей. Противно скрипя, дверь отворяется, и я жмурюсь, ослепленная ярким светом. — На выход! Живее! — громко произносит один из солдат. Меня снова ждет допрос. Он уже кажется не таким страшным, скорее очень утомительным, ведь моя игра в молчание надоедает не только офицерам. Делаю глубокий вдох и решительно иду к двери. Солдаты сопровождают меня до кабинета, усаживают за стол, лицом к лицу с очередным дознавателем, а с каждой стороны застыли двое рядовых — все как обычно. Я с безразличием разглядываю каждого из них, после чего утыкаюсь взглядом в стену напротив. В комнате тихо, не считая шелеста страниц, просматриваемых офицером. Время от времени он берет в руку карандаш и быстро делает какую-то пометку в журнале. Оценив свои закорючки, он наконец поднимает голову и пристально смотрит мне в глаза. Я не шевелюсь. Мне очень хочется, чтобы сейчас мое лицо выглядело отрешенным. — Так и будете молчать? — спрашивает офицер, скрещивая руки на груди и слегка покачиваясь в кресле. Он нервничает. Видимо, терпению его руководства приходит конец, и они хотят как можно скорее добиться от меня какой-либо информации, или же сам офицер очень хочет проявить себя более лучшим дознавателем, чем его предшественники. — Мне нечего вам сказать, — спокойно отвечаю я. — То есть Вы никак не можете объяснить ваше появление здесь? — одна его бровь приподнимается, выражая удивление. — Нет, — отрезаю я. — А вы упрямы, мне об этом говорили. Чего вы добиваетесь? Неужели так трудно назвать свое имя? Или вам больше нравится, когда к вам применяют силу, чтобы выяснить такие элементарные вещи? — он разводит руками. — Вы этого хотите? — Я ничего не хочу, — пожимаю плечами. — Просто именно вам мне нечего сказать. — Вот оно что! — протяжно произносит офицер и ухмыляется. — Очень интересно… И с кем же вы готовы заговорить, если не с нами? Ответ на его вопрос вертится на языке, но я не решаюсь произнести имя вслух, а лишь продолжаю смотреть на него притупленным взглядом. — Знаете, ваши собратья куда более разговорчивее, — сообщает дознаватель, а я лишь пожимаю плечами: слишком детская уловка. — Если они такие общительные, почему бы вам не спросить у них, кто я такая и что мне нужно? Теперь его взгляд полон презрения: — Мне жаль вас, — сухо произносит офицер и поднимается на ноги. Обойдя стол, он останавливается напротив меня и присаживается на край столешницы. — Вы затеяли очень опасную игру и даже не представляете, какие последствия это может повлечь за собой. — Я уже давно не играю в игры, офицер, — признаюсь я. Мои кошмары каждый день воскрешают самые ужасные моменты «Голодных игр», каждую смерть и потерю, отчего мой голос падает до шепота: — Это больше по вашей части. — Не понимаю, о чем это вы, — признается мужчина, удивляясь. — Я с вами предельно честен и откровенен. И тут я вспыхиваю как спичка: прошло пять лет и все забылось? А как же жажда развлечений и ярких зрелищ? Неужто это больше не в моде? В то время как жители дистриктов до сих пор оплакивают своих близких, капитолийцы отмахнулись от них как от назойливой мухи! — У вас очень короткая память, — шиплю я. Он смотрит на меня с недоумением, и я понимаю, что наш разговор зашел в тупик. Снова. — Послушайте, я еще раз повторяю, что не стану разговаривать с вами, — говорю медленно и четко, подчеркивая каждое слово. — Вы считаете, что… — начинает офицер, но не успевает закончить. Дверь медленно отворяется, и мы оборачиваемся на этот звук. В комнату не спеша входит Пит, и я перестаю дышать, то ли от неожиданности, то ли от радости. Не закрывая за собой дверь, Мелларк облокачивается об стену, засовывает руки в карманы брюк и смотрит поочередно на каждого из нас. — Вы свободны, лейтенант, — спокойно произносит Пит. — Дальше я сам. Офицер бросает на меня ничего не выражающий взгляд, и не говоря ни слова, он и его помощники исчезают из комнаты. В помещении вновь повисает тишина; мы остаемся одни, и я виновато опускаю глаза. Так много нужно сказать ему, но все слова словно испарились из моей головы. Еще пять лет назад я бы, обезумев от радости, бросилась в его объятия и никогда не отпустила бы от себя. Однако столько воды утекло с тех пор: я задолжала ему миллион извинений, а он получил полное право их не принимать. Мне страшно, что именно так Пит и поступит, но зачитать длинный список объяснений и оправданий так и не решаюсь. Тот факт, что за нами наверняка наблюдают еще больше сбивает с толку. Наконец, его медленные шаги нарушают тишину: Пит проходит мимо меня, направляясь к столу, за которым пару минут назад сидел лейтенант, и занимает его место. — Зачем вы здесь? — тихо спрашивает он. Набравшись смелости, поднимаю глаза и ловлю его взгляд. Два чистейших голубых океана, от которых мое сердце билось чаще, потускнели. В них больше нет ни доброты, ни заботы, ни любви, как и нет того Пита, которого я знала. Конечно, он изменился. Повзрослел, возмужал и выглядит очень хорошо. Лицо стало шире из-за скул, выделяющихся теперь более отчетливо. Рассматриваю широкие плечи и сильные руки Пита; раньше я часто представляла, как его пытали, мучили и издевались. Воображала, как он, запертый в камере, уповает на нашу помощь и лелеет надежду вернуться домой, но только сейчас, сидя напротив него, я понимаю, как сильно ошибалась. Аккуратно подстриженные волосы, идеально выбритое лицо, без единого намека на усталость — кричат об обратном. Пит в хорошей физической форме, это видно даже сквозь военный китель, сидящий на нем как влитой. У меня вдруг возникает ощущение, что меня не должно быть здесь: словно мы стали чужими друг для друга, и то, что было между нами, когда-то давно, кануло в небытие. Такого варианта развития событий я никогда не предполагала, да и поздно уже. — Почему вы все время молчите? — снова спрашивает Пит, но уже громче, и я вздрагиваю от неожиданности. — Что ты хочешь знать? — мямлю в ответ, а в горле вдруг возникает ком. — Кто вы? Зачем явились к нам? Кто вас послал? — продолжает он. — К вам? — переспрашиваю, не веря своим ушам. Теперь он считает Капитолий своим домом? Почему Пит спрашивает кто я? Это игра? Он делает вид, что мы не знакомы? — Именно, — отвечает парень. — На нашу территорию. Вы считаете, что нам неизвестно откуда вы пришли? — продолжает он. — Уверена, что известно. Как и то, зачем я здесь. — Я не умею читать чужих мыслей, — ухмыляется он, а губы трогает улыбка. — Может, просветите меня? На мгновение я теряюсь. Пит затеял игру, которую мне не понять, и я сдаюсь. — За тобой, — признаюсь я. — Я пришла за тобой. — Что Вы имеете ввиду? — удивленным тоном спрашивает Мелларк. На его лице читается искреннее непонимание, и это сбивает с толку. — Я пришла за тобой, Пит, — мой голос настолько тих, что я едва слышу себя. — Пришла, чтобы извиниться и вернуть тебя домой. — Вернуть домой? — настороженно повторяет он мои слова и хмурится. — Вы шутите? Мой дом здесь. Я опустошена. На одну секунду мне показалось, что я обрела все, а потом это чувство испарилось. Слезы наворачиваются на глаза, и мне едва удается их удержать. Я была так ослеплена радостной новостью о том, что Пит жив, так сосредоточена на его спасении, что не заметила в своем плане большой изъян — а нужно ли это ему самому? Теперь я знаю, что нет. К горлу подступает ком обиды — все было зря: миссия, переживания, чувство вины и все, что я испытывала к нему последние годы. Внезапно меня охватывает паника, и я начинаю задыхаться. — Вам не хорошо? — встревоженно спрашивает Пит и подскакивает с места. Он хватает со стола кувшин с водой и быстро наливает прозрачную жидкость в стакан. — Что с вами? Я ничего не отвечаю, лишь закрываю глаза и жадно хватаю ртом воздух. Все было зря — только это вертится в моей голове. Все мои надежды, желания, мечты — целый мир рушится. Земля вновь уходит из-под ног, и я падаю в бездну.