Другое оружие

The Civil Wars — Poison & Wine

      Я рано повзрослела. Не то, чтобы случалось много ужасных вещей, просто я смогла справиться со всеми трудностями как зрелый человек — мне пришлось. Любая идея, решение или действие — не просто путь, который я, так или иначе, выбирала, — это груз ответственности, который совершенно осознанно ложился на мои плечи.       Я с детства знала, что такое одиночество, однако никогда не воспринимала его как наказание. Наоборот, это было огромным даром: иметь возможность побыть наедине с собой, самостоятельно прийти к правильному решению и быть свободной от чьих-то вмешательств и советов. Больше всего радовало то, что это полностью исключало из моей жизни жалость. Я слишком хорошо помню это чувство. Когда не стало отца, люди смотрели на нас и говорили: «бедная женщина, несчастные детки». Тогда это закаляло, прямо-таки жгло изнутри и кричало: я докажу, что вы ошибаетесь!       Мое сердце было надежно укрепленной крепостью, и только я владела ее ключом. Однако каким-то чудом Питу удалось то, что было не по силам никому другому: я сама отдала ему ключ, и он распахнул ворота. Я не смогла спасти его — он навсегда остался под куполом, забрав с собой мою душу. А теперь мой бастион рассыпался, не выдержав ветра, словно замок из песка, и я осталась одна, дрожа от холода и боли. Больше ничто не могло защитить меня, и я пустилась наутек, хотя понимала, что от одиночества невозможно спрятаться.       Прошел год, и это по-прежнему разрывало меня на части: сердце было разбито, а мысли за тысячи миль. Приходили люди, говорили со мной, но я не слышала ни слова. Я задыхалась, прекрасно осознавая, что это мои собственные руки сжимают мое горло все крепче и крепче. Утешало одно: когда-нибудь это закончится, нужно только потерпеть.       Самый страшный враг — это сам человек, его мысли, его чувства. Когда смотришь в зеркало и видишь только недостатки, когда проигрываешь, а совесть шепчет «так тебе и надо», когда ты веришь во всех, кроме себя — это словно стоять на краю пропасти и кричать, что готов спрыгнуть вниз. Вся правда в том, что всем наплевать.       Койн называет это затяжной депрессией, а Плутарх аккуратно поправляет на «посттравматический стресс» и постоянно твердит, что скоро я приду в себя, в то время как Прим просто просит прекратить это бесполезное самобичевание. Только вот оно мне нравится: оно не позволяет забыть.       Дверь тихо отворяется, и тоненькая полоска света касается моего лица. — Тяжелый день? — спрашивает Гейл, несмело улыбаясь уголками губ. — Не возражаешь против компании?       Неопределенно пожимаю плечами, но все равно пододвигаюсь к стенке, освобождая рядом с собой место. Даже не пытаюсь стереть слезы или сделать вид, что это абсолютно нормально: сидеть в подсобке в огромном шкафу с униформой для работы на поверхности. — Чем ты-то провинился? — хлюпаю носом, когда он, держась за левый бок, осторожно садится рядом. — Койн снова отклонила наш с Финником проект. — Ага, ударив тебя в живот и разбив губу?       Гейл начинает тихо смеяться, но смех постепенно переходит в сухой кашель. — Третий раз, — между приступами выдавливает он. — Она делает это в третий раз, но никогда не объясняет почему.       Вынимаю из кармана носовой платок и аккуратно прижимаю к поврежденной губе. — По-моему, сегодня Боггс очень доходчиво объяснил почему. — Да ну его к черту! К черту Плутарха, к черту Койн! — вспыхивает он, отмахиваясь от моей руки, и размазывает кровь тыльной стороной ладони. — Прошло почти два года, Китнисс, а все, что мы делаем — это наблюдаем издалека за этим гребанным куполом. Ты же знаешь сколько времени мы уже потеряли!..       Друг замолкает, видя как начинают дрожать мои губы, а глаза вновь наполняются слезами. Как он смеет говорить мне о том, сколько мы потеряли? — Уходи, — выдавливаю я, старательно сдерживая подступающие рыдания.       «Связь частично потеряна с Седьмым дистриктом и полностью со Вторым и Первым. Связь с Капитолием невозможна. Эффи Бряк, Энобария, Энни Креста, Джоанна Мейсон и Пит Мелларк считаются пропавшими без вести».       Только я знаю, сколько мы потеряли, потому что продолжаю оплакивать людей, а не время. — Прости, — смягчается Гейл и накрывает мои трясущиеся руки своей ладонью. — Я имел в виду, что понимаю, почему ты запираешь себя в этом шкафу, словно в тюремную камеру. — Ты не можешь этого понять. Ты не был там. — Не был и жалею об этом, как и о многих других вещах, — соглашается напарник. — Однако я знаю, что значит чувствовать себя бесполезным. Постоянно спрашивать себя: почему они, а не я? Когда тебе все равно что будет с твоим телом, потому что твое сердце больше не принадлежит тебе. Когда пытаешься жить дальше, но не чувствуешь себя живым. — Ты забыл сказать, что из этой пропасти нет пути назад, — тихо шепчу я, положив голову на его плечо. — Нет, нету, — грустно улыбается Гейл, прижавшись щекой к моему лбу, — но есть забвение. — Забвение? Как можно забыть обо всем этом? — Ненадолго, но можно. Я пробовал. Показать? — Что показать? — не понимаю я до тех пор, пока его указательный палец не поднимает мой подбородок, а губы не касаются моих.       Он не настойчив, но нежен: закрываю глаза, окутанная его горячим дыханием, и позволяю этому успокаивающему теплу завладеть мною. Поддавшись на приглашение, Гейл углубляет поцелуй, и я ощущаю привкус крови. Пытаюсь отстраниться, но напарник удерживает меня в своих объятиях: одна рука настойчиво скользит по спине, а другая, запутавшись в длинных волосах, притягивает еще ближе. Пусть это не те руки, не те губы, но это именно то, что мне сейчас жизненно необходимо. Возможно, он прав — это не поможет забыть, не прогонит боль и не искоренит чувство вины, но спасет от самой себя.       Мои пальцы судорожно впиваются в предплечья Гейла, я сильнее жмурюсь, мысленно моля его продлить столь прекрасную иллюзию, и он понимает: объятия становятся крепче, а поцелуй жарче. Тихий стон срывается с губ, когда напарник аккуратно устраивает меня на своих коленях. Исчерпав все запасы воздуха, я разрываю поцелуй и запрокидываю голову. Длинные пальцы нежно скользят по шее, спускаются к груди и бедрам, будоража кровь даже сквозь плотную ткань серой формы. Возможно, это неправильно, и после сожаления будут терзать меня еще больше, но это ведь так хорошо, так невероятно хорошо: просто слышать торжественную дробь наших сердец, ощущать наше тяжелое дыхание и наслаждаться моментом — быть здесь и сейчас, без мрачного прошлого и безрадостного будущего.       Спустя несколько дней я сама стучусь к нему в отсек, и он знает, что я пришла за забвением.