Пособие для начинающих психов

Если верить художественной литературе и другим верибельным источникам информации на чердаках вместе с хламом и тенями забытых предков хранятся всяческие секреты, шкафные скелеты и прочее. Однако у нас главные скелеты из шкафа и тайны хранились в моей комнате, поэтому чердаку ничего не светило даже при наличии мансардного окна. Жертвенный алтарь скромно лежал в своём черном подарочном чехле и не отсвечивал, хотя вокруг подозрительно попахивало чем-то слегка тухлым и жареным. Чердак давно служил полугаражом, и в нежную пору моей юности халабудой для различных детских мероприятий. Но это происходило много лет назад, и сейчас он исполнял роль кладбища времени и пылесборника, куда не войдёшь без защитной маски. Вторым источником света являлось круглое окно на стене, и Матвей сидел на кортанах, ко мне спиной, что-то разглядывая в руках. От шагов скрипнули половицы и он вскинулся, оборачиваясь. Моргнул и взгляд приобрёл виноватое выражение. Выдал: — Прости. Пожимаю плечами — было бы за что извиняться. И только тогда думается: он ведь без очков всё это время. Может в линзах? Впрочем, неважно. Заметил у него в руках фотографию — папа когда-то скинул их сюда, чтобы не бередить, и теперь они валялись на полу жертвами мини-торнадо. Секунду раздумывал, что бы такое сказать или сделать, но в голову ничего не шло. Обычный чердак, вон угол протекает. Обычные фотки, обычные мы со Штирлицем. Силясь начать разговор, подумывал сдаться и молча спуститься обратно к чату, но неожиданно сам Матвей разлепил рот:  — У нас нет таких фотографий, — словно оправдывая своё любопытство. Присмотревшись к фото в его руках, вижу типичную картинку «ребёнок и родители», похоже на злополучное изображение, разорванное маман Трабла, только в других декорациях. Помню мы стояли на фоне огромного пароходного судна, и пока я по приказу родительницы стоял руки по швам, моя замечательная соломенная шляпа улетела в далёкие дали. Возможно в Канзас, но скорее в Казахстан. Как я тогда ревел… травма на целую жизнь, можно сказать. Не утешила меня тогда ни пахлава медовая, ни воздушный рис, ни креветки. Не сразу сообразил — Митина фраза подразумевала начало диалога, я потужился и с трудом выдал:  — Ты в детстве не фоткался? Глупая фраза… у него ведь могло не быть родителей. От досады прикусил язык. И угадал наполовину.  — Мама ушла, когда мне был два или три, — говорит ровно, не понятно — задевает его ещё или нет. Думает ли он, что мать не любила его, не считала достойным, чтобы забрать с собой? Не хочу быть любопытным… но мне нужно вывести неким образом диалог, дабы спросить про долбанный ствол.  — А папа? Но он словно не слышит:  — Она ушла, потому что ненавидела отца. Он много играл на деньги. Продал все драгоценности, её вещи, даже ковер. Хорошо, что она ушла. Ну и коим образом полагается поддерживать подобный диалог? Не найдя слов, киваю и топлю мысль вывести разговор хоть куда-нибудь с кривой дорожки. Параллельно размышляю — напоминать ли отче о последнем звонке или нет? По любому же он забудет, как в прошлом году, будет спрашивать в начале июня, а потом долго извиняться. Решаю не говорить — не хватало его энергичной физиономии на задних рядах, да и вообще, сам виноват в склерозе.  — Хавать хочешь? Субъект секунду тормозит, склоняет голову набок и подтверждающе кивает. С чувством облегчения пусть и не выполненного долга покидаю кладбище. Спрошу про ствол позже. В другой обстановке, где перестанет щемить фикус знает от чего сердце. Думаю — мы разные, абсолютно. Но при всех различиях — глобально похожи. Когда спускаюсь, в холодильнике по-хозяйски роется Сонька, с Лис над ухом, выбалтывающей различные «вести».  — Егор… кажется Егор — тот лохматый тип с дредами. Он не из общей группировки, но тоже сидит… Где и на чем — вот вопрос, но мне не шибко интересно, поэтому успешно игнорируя сплетников, падаю в объятия ноута. Сонька выуживает из морозилки пачку крабовых палочек и достаёт нож. Замечаю: и у него костяшки сбиты, а ладонь перебинтована — копия моей, но игнорирую и это, нарочно уставившись в ноут. Мля, надо узнать про ствол хоть у него. С тяжким вздохом ворочаю языком:  — Куда вы дели пистолет?  — Ммм, — переваривает мазохист, запихивая оледеневшую палочку в рот. — Где-то в Митькиных вещах. В сумке. А так хотелось верить, что они его посеяли. Парень хитрым глазом следит за моим разочарованием и прежде, чем успевает открыть рот, Лис предлагает:  — Не хочешь узнать, что случилось с Митей? Он не просто так ушел из дома. Ещё и побитый. Они переглядываются с Сонькой аки соучастники, и тот насмешливо улыбается:  — Хочешь? Он сам не расскажет. Злополучная парочка точно играла со мной в «купи слона», беря вместо налика сочувствие в качестве оплаты. Закатив глаза, пожимаю плечами, мол делайте, что хотите, раз уссыкаетесь тут. Сонька намекающе мотнул головой на Лис:  — Ты говори, а то ещё услышит наш дурачок, будет бешено кидаться и брызгать слюной. Девчонка с энтузиазмом кивнула, устраиваясь в воздухе в позе вдохновенного оратора. Был бы галстук — поправила бы. Впрочем, ввиду отсутствия оного — поправила туфлю, заставив меня задуматься — не пора ли сказать ей про вторую. Алиса же отработала свою часть договора, пора и мне…  — Он живёт вдвоём с братом, но брат часто уезжает на подработки, потому что их отец должен здешнему бизнесмену много денег.  — Играл папаша. На деньги, — не мог не вставить мазохист, но Матвей уже говорил про родителя. Лис серьёзно кивнула:  — Мы заходили к нему домой… там, — она нахмурилась, подбирая слова, — их будто давно обокрали. Значит он продал не только вещи матери. Сонька вторит мыслям:  — Мы думаем, папаша всё вынес и продал, спасибо хоть матрас оставил, — фыркнул белобрысый. Призрак кивнула:  — Не понятно, что случилось, но да, наверное. Его брат уезжал за границу и привозил обратно деньги, вещи Мите, отдавал долг. Никто конечно не знал особо, куда брат девался, Митю бы могли забрать в приют. Ты, может, видел их вместе — он приезжал, когда случился тот ненормальный призрак в вашем лагере. Но его тогда выдернули из-за милиции. Он приехал, но почти сразу уехал… Алиса явно настроилась на следящее лирическое отступление, но была прервана коротким взмахом Сонькиной руки:  — В общем, он должен был нормально приехать две недели назад. И не приехал. Он дал Мите номер для экстренной связи, но, как ты догадываешься, абонент не абонент. Лис кивнула:  — Ни его нет, ни денег. А долг есть, и Митя — есть. Их милая сплетня обрушилась снежной лавиной, комом набирающим вес и скорость с горы. Не то, чтобы я думал, что там всё хорошо, розово и с единоро…. Нет, плохая ассоциация. Короче, светло и радостно, однако… Прежде чем успеваю среагировать, на пороге вырастает высокая хмурая фигура — углы и тени.  — Он не бросил меня, — резко процедил, зависая в дверном проёме мрачной каменной горгульей. Я смотрел на него, и немного не мог поверить. Не все рождены, чтобы жить счастливо, но Матвей совершенно не казался ребёнком из бедной неблагополучной семьи. Картинка, личность и рассказ не сходились воедино… но что мне вообще известно о таких людях? Что мне известно о нём? И пока думаю мысль, Матвей двигается вперёд, подходя почему-то не к Соньке, всасывающем очередную палочку, а ко мне. Говорит, нависнув: — Не бросил. Сонька в ответ фыркает из своего угла:  — Только вот от нашего героя хотят денег, которых у него нет. И валить из города он не хочет, когда аттестат отдадут, боится братишку профукать, дурачок. Матвей по-прежнему забавно смотрится в моей короткой ему одежде. Сжимает в кулак ткань на моём плече и смотрит почему-то только на меня — не на Соньку — со сложными смешанными эмоциями, из которых я различаю только смятение. Возможно отражение собственного. Краем зрения отмечаю уставившуюся на нас Лис аки на кинцо, и хитрую рожу Соньки, опирающегося задом, со скрещенными руками, на кухонную тумбочку. Страдальчески вздыхая, отцепляю чужую руку. Не находя правильных слов, ограничиваюсь лаконичным:  — Сядь, я борщ сварю. Он тут же парализовано слушается, плюхаясь на моё место, и я подвигаю едко усмехающегося мазохиста, чтобы достать большую кастрюлю — этот троглодит наверняка затребует свою долю. Тот не унимается:  — У «благодетеля» твоего игрока-папаши в повелении целая толпа неадекватов, занимающихся домушничеством, дилерством и прочими любезностями. Спасибо, хоть они не близко отсюда тусуются. Что помешало твоему братику вдуплить, что вкалывать за чужие грехи и тащить на себе тунеядца выше его сил и свалить? Матвей сзади процедил:  — Он бы сказал.  — Да-а? — насмешливо, — А что если он сказал? Выключенным телефоном. Ты уже выпускник, тебя ничего тут не держит. Что если он дал тебе понять, типа, теперь ты сам по себе?  — Тебе не понять! — агрессивно. — У тебя нет брата!  — Не скажу, что завидую твоей семье. Да и мой отец, по крайней мере, не подставил меня по жизни. Удар ниже пояса, от такого у любого вскипел бы чайничек. Мои попытки не вмешиваться увенчались картинкой будущего погрома в кухне, поэтому, во имя пандаменства и прекращения скорого погрома собственного имущества, пришлось срочно думать о способе накрепко заткнуть Соньке клевало, заодно погасив тёмную энергию злющего существа за спиной. Мойдодыр в ярости и готов делать дыры, акт семидесятый. Давайте начнём с буквы «А». И нет, анархия вовсе не выход, она, можно сказать, здесь в качестве входа. Вариант с закурить тоже не канает, ибо с таким намерением впору спалить жилище к фикусовой матери. Да и Лис с её частичной материальностью может разве что обрушить на Матвея сковороду. Тут помогла бы дипломатия, но её стандартный поставщик вершит дела обратные, и, сдаётся, вершит их с некой определённой целью, мною не разделяемой. По схожему принципу были отвергнуты альянс, анал, Ангола, Азербайджан и Адвербиальный Пастор. На рассмотрении остался алтарь, однако следовало определяться, кого приносить в жертву и в чью честь. Так, ладно, «Б». Короче, пока я там упражнялся в воспроизведении алфавита, ситуация неожиданно изменилась. Матвей погас, а Сонька, по-прежнему усмехаясь, — по-прежнему, но не по-настоящему, отвернул от нас голову. В общем молчании, включая захваченную поворотом сюжета Лис, я продолжил готовить борщ. Вспомнил про другие насущные вопросы, касающиеся неожиданных вторженцев, но не смог пересилить охватившую помещение атмосферу немоты и забил.  — Если пойдёшь завтра забирать аттестат, они тебя перестренут, — лениво вангует мазохист, когда мы все сидим за столом. — Не из-за денег даже, просто им нравится такая охота. По приколу. Они оба всасывают борщ из глубоких белых тарелок, я же без аппетита, отщипывая понемногу горбушку хлеба, постепенно расползаюсь по полированной поверхности. Зеваю. Укладываю голову ухом на руки, замечая сидящую на тумбочке Лис, с грустным выражением строчащей пособие. Матвей, кажется, не замечает левитирующей ручки или притворяется, будто не замечает во имя своего психического здоровья. Я бы на его месте тоже не стал замечать.  — К чему я, — продолжает Сонька, кроша в борщ незабвенные крабовые палочки, — не вздумай идти. Я тебя вытаскивать не собираюсь, хоть и смотреть на твою распотрошенную тушу радости мало. Братец твой, если одумается, позвонит. Матвей кинул на него нечитаемый взгляд, ничего не ответил и снова уставился в горячий борщ. Я же, как не пытался отстраниться, не мог перестать думать об услышанном. Действительно, ему нужно уезжать — не думаю, что все эти ссадины и царапины он получил, подрабатывая когтеточкой на пол ставки. Но… его тоже можно понять — не знаю, что бы делал сам, окажись в такой ситуации с отче, вместо старшего брата. Сонька едва ли не облизывает тарелку и утягивает Штирлица на крыльцо курить — неожиданно через дверь, пока на нас плавной дымкой опускается вечер. После мазохист прощается и сваливает в закат, наверняка выдвигаясь на великие клептоманские дела. Матвей долго стоит на пороге, не двигаясь, и видно, как его тянет домой, словно он щенок, оставленный в коробке у чужих дверей. Осторожно трогаю его за плечо и киваю в сторону коридора. Он отводит глаза, но заходит первым. Теперь парень видится мне немного в ином свете, и сама его фигура, изображенная на листе моей памяти, разрывается надвое — с второй, более четкой половиной и телом, татуированным длинными лентами нерассказанных историй. Данная невидимая раньше сторона резко становится выпуклее, обретает объём, будто раньше я жил среди картонных фигурок в вырезанном и склеенном домике, косящим под три-дэ. Жил — такой же фигуркой. Невыносимо почти захотелось дотронуться до него, почувствовать тепло, тот самый объём — источник внутренней энергии тикающей бомбы, — и инерция мысли толкнула ладонь на спину между рёбрами, в место, точно созданное для подобных прикосновений. Даже не видя лица, по спине ощутимо, как обычное движение парализует и электризует его одновременно. Он не двигается, точно впитывает момент, и тогда уже я, продолжая движение, ступаю вперёд, останавливаясь рядом. Не знаю, что сказать… так нужно, но понятия не имею… и мы в энный раз молчим, пока он не отмирает сам, сгребая меня в объятия. Иногда он похож на большую рыбу — кита, до которого медленно доходит сквозь толщу воды: слова, намерения, импульсы. И пока они там доходят — он замирает, вслушиваясь. Неловко хлопаю его по спине, но и сам замираю, когда его вторая рука, лежащая на моей талии, притискивает к себе ближе, и я животом чувствую его стояк. Ничего не меняется. Хотя учитывая, на какую чушь у него вставало до сего дня — не удивительно. Мы стоим так довольно долго. Так долго, что у меня бы в позе Матвея разболелась спина. Под его давлением мои конечности тоже начали побаливать, но не двигаюсь. Не чувствую никакой атмосферы или особенности момента, но замираю — просто потому, что при всей тугости эмпатии и скудости знаний в физиогномике, нутром чувствую — Матвей нуждается в этом. И когда он чуть отстраняется, в его мелькнувшим фиолетовым глазах проскакивает непокорный мутный дух, точно он одержимый. Не нужно становиться Вангой, чтобы предсказать его следующее движение — от губ к губам. Они у него по-прежнему сухие и потрескавшиеся. И голодные, словно ему тоже нужно подтверждение происходящего в виде тепла. Впускаю язык и вздрагиваю, чувствуя медленные движения вверх-вниз его таза. Будто он уже… будто сейчас прелюдия. В горле застревает ком. Потому что… …что я могу дать ему? …что я могу сделать, чтобы он перестал сдерживать слезы — постоянно, всегда даже теперь, когда целует меня? Здесь больше… больше, чем прикосновения, тепло и отчаяние. И пока я надувал вокруг себя большой мыльный пузырь апатии, он выстраивал дамбу, плотину, сдерживающую Южный ледовитый океан. Только вот айсберги тают, и вода волнами разливается за край, каждый раз, когда он неосторожно ставит на стол полную до краёв чашку чувств. Роняет её, роняет себя, и я смотрю завороженно, как ворочается внизу большой белый кит, пережидая буран. И кажусь себе самому мальчишкой, крутящего педали велосипеда в сторону стихийного бедствия, чтобы запечатлеть торнадо. Говорит себе под нос неразборчиво, приходится переспрашивать.  — М? Поднимает взгляд:  — Разреши мне… — мямлит, а потом, не дожидаясь ответа, медленно опускается на колени. Притискивает руку к ткани на моих штанах, пока я пытаюсь подобрать ответ. Конечно же выколупывается лишь жалкое:  — Я не смогу. Но он качает головой, и что-то в его выражении, позе, движении, склонённой голове толкает меня в спину — позволь. Ничего не могу сделать. Это всё та же инерция чувства — того же. Чувства говорящего… млять, стрёмно даже себе озвучить… говорящего: забери меня… возьми… Не знаю, насколько тут замешана подростковая сексуальность, квази-реальность, манекены, тепло… фикус побери, наверняка это всё его долбанный пресс! Руки Матвея оттягивают резинку, отдают внешний холод и спускают ткань чуть вниз вместе с трусами. Движение парализует меня, забирает саму мысль на море волнуется три, и хочу… чего хочу? Когда он смотрит — жадно, уверенно, закусив губу, мысль возвращается — много, целые толпы: если отче приедет и прям сейчас зайдет — во будет цирк, Матвей выглядит будто триста раз таким занимался — Сонька таки забрал долг с лихвой? холодно, и причиндалы я не мыл, хотя ему наверняка пофиг; и ранка на губе — наверняка неприятно; ожидает ли он чего-то в ответ? так быстро, не то, чтобы очень неожиданно — был бы я против раньше? почему не против сейчас? ни я, ни он. Но всё — внешнее. Немного лихорадочно, немного — опьянение, хотя не брал в рот ни капли. А он? Такой дурак… Когда он касается в первый раз, мне ни горячо, ни холодно. Я просто смотрю, не зная, как реагировать, куда деть руки — положить на голову? Прислоняюсь спиной к стене, в качестве опоры. Хочу спросить — зачем? Зачем это всё, но вовремя спохватываюсь — глупо. Матвей проводит губами по всей длине, до уздечки. Возвращается, целует у основания, и от того, кто и где целует, внутри меня чиркает спичка. Загорается и тут же потухает, но… к щекам приливает жар. Слишком… лично. Интимная лирика восемнадцать плюс, млять. Ноги подгибаются в один момент, и я сползаю вниз со спущенными штанами, как на долбанный горшок. Он берёт моё лицо в руки, вглядывается, спрашивает, не по-обычному заторможено, а почти по-человечески:  — Ты в порядке? Порядок… не совсем верное слово. Оно больше подходит геометрическим фигурам. Говорю ему, через душно, через жарко, и почему-то через смущение:  — Не знаю. Ты… можно мы… — буквы душат, плавятся, стираются. Не похоже, так не похоже. Я же могу обычно надеть «всё равно», отшутиться, спустить на пофиг, на пошлость. Почему — не сегодня? …почти ведь получилось. Из-за него? Точно я умоюсь грязью, стану подонком, если упрощу, как всегда, то что происходит — между нами. Он касается холодной рукой моей щеки и улыбается так, что щемит грудную клетку. Улыбается, и кажется, что от такого количества нежности люди задыхаются и нечаянно душат котят. И для кого? В мою сторону? Говорит:  — Я понял. Я не тороплю. Мы зависаем, глаза в глаза, и кажется просто от гляделок мне вливают внутривенно тонны окситоцина. Он потеряшка, щенок в поиске хозяина, человек с собственным заледеневшим сердцем в ладони, протягивающим его почему-то мне, хотя оно даже не успело до конца оттаять. Почему я? Не могу заставить себя спросить. Он понемногу приходит в себя, снижая градус, трезвея, вспоминая, где мы, кто он. И память ложится каменным крестом на его лицо, возвращая тени и полутона. Мне тоже… тоже нужно перестать, прийти в себя, в насиженное, комфортное место, где нет ни стыда, ни жара… стрёмно… Не лучше ли жить, не чувствуя? Медленно поднимается — вижу, хочет поцеловать, но отказывает себе, поджимает губы. Что бы я делал в его ситуации, больше напоминающей сюжет кино девяностых? Или — только мне, беспечно живущему в едва ли не параллельной реальности — напоминает? В этом мире до сих пор существует рабство, племена, воюющие за воду, девочки, насильно выданные замуж, до конца жизни не научившиеся писать. Закопавшись в дебри глобальных проблем, пытаюсь эмоционально отстраниться от ближайшей, но не получается, хотя шизофрения и орудует огромной деревянной ложкой в не менее гигантском чугунном котле с этикеткой «переваривание информации», кидая рубашечки прямо туда, ибо складывание в горы не помогает. Матвей смотрит долго, и медленно, разворачиваясь, уходит наверх, оставляя меня натягивать бельё и штаны. А чего я ждал? Гляжу на его спину, сгорбленную, и хочется… хочется хотя бы окликнуть его, но от мысли неприятно сосёт под ложечкой непонятное «не…», словно и не моё. Не окликаю. Вместо этого решаю хотя бы настрочить СМС Лёхе, рассеянно топая в зал. Наверное, не хорошо рассказывать Митину историю, не спросив разрешения, но у меня от всего этого полные руки и уже не знаю, куда эту беду девать. Объявившийся с гулек Зелёный тянет меня за низ штанины и, обратив на себя внимание, требовательно тычет в экран новёхонькой плазмы. Кажется, страсть ко мне заменила зависимость от телека. Не высказываю протеста насчёт данного исхода. Включаю ему спортивные новости, и на шум прилетает Алиса. Судя по грохоту, летела она с письменными принадлежностями, но затыкала — они-то через стену нелётные. Спохватилась, нырнула обратно и почалила в зал уже в обход, задев ручкой моё плечо. Немного подумав, присоединяюсь к ним на диване, строча сообщение Лёхе. Пишу: «Ты уже в чате?» Ответ приходит, когда Лис с кислой физией под возмущённый кар Зелёного переключает девятый канал подряд. «Ща заходить буду, а что?» Туплю над формулировкой. «Я тоже зайду. Создам отдельную комнату, хочу рассказать тебе кое-что». Матвей точно даст мне по голове, но это же Лёха. Понятия не имею, как он сможет помочь, скорее всего никак, но всё же… Следом мелькает ироничная мыслишка — о чужих проблемах проще рассказывать, чем о своих. Поднимаю задницу с софы и чалю в кухню к ноуту к так и не политому фикусу. Спустя час, озадачив Лёху происходящим, мы перевариваем ситуёвину в две головы, и мне легчает, аки после поноса. Опускаю лишние детали вроде поноса и общих телодвижений различных членов. Noxi: Он сейчас у тебя живёт? Jokk: Ага. Не знаю насколько, но пусть живёт сколько хочет. Не знаю, чем ещё помочь. Noxi: Ну ты уже помогаешь. А не знаешь, прям вообще бесполезно ментов контачить? Это же типа незарегистрированный долг. Jokk: Хах, а что они сделают? Снимут побои, типа нападение, но их же отпустят — и их много. Стопроцентно придут наподдать. Noxi: Но, омг, нельзя же просто руки опустить! Парирую: Jokk: И откуда ты знаешь — может ментов подкупили. Это ж не полицейская академия, чтоб все копы боролись за справедливость. Лёха ненадолго притих, видимо, обдумывая. Noxi: Тогда не знаю. Реально, только валить, но там же брат ждёт, да? Jokk: Ага… Noxi: Ты говоришь, он ни разу не ответил? Jokk: Насколько я понял — да. У Мити был номер для связи, но абонент там недоступен. Noxi: Дерьмово. Noxi: Может у брата телефон сломался? Jokk: Тогда почему он до сих пор не приехал? Noxi: Может его забрали в полицию — он же там незаконно. Noxi: Или в аварию попал. Фыркаю. Jokk: Ты серьёзно веришь, что все люди такие добрые? Noxi: Бля, Тоха, а чё, это так ужасно? Буквально вижу его на той стороне экрана, тоже нервничающего, вписывающегося в чужие проблемы, тоже неожиданно переживающего за человека совершенно незнакомого. Закусываю губу. Разнообразил человеку вечер, называется. Jokk: Лёх, это не плохо, это реально замечательно, но это так не работает, ты ж и сам знаешь. Noxi: … Noxi: Блин, хочу поговорить с тобой по телефону, но он же там, наверное. Jokk: Ага. Noxi: И будет злиться, что ты рассказал, да? Он же не знает? Jokk: Ага. Как догадался? Noxi: Ну, такое первому встречному не рассказывают. А судя по твоему рассказу, он не особо общительный парень. Но раз пришел, значит доверяет. Кривовато усмехаюсь, но душу сравнение. Jokk: Наверное. Или ему больше некуда идти. Noxi: Ты сегодня король скептиков. Иногда, когда людям некуда идти, они никуда не идут. Гордость. Noxi: Не знаю, если бы со мной такое случилось, я бы к тебе пришел. Не могу не улыбнуться, хотя, учитывая ситуацию, пытаюсь стереть её с лица костяшкой. Печатаю кривой ответ: Jokk: Так то ж ты. Noxi: Ну так и что, не я один такой. Noxi: Кстати, про ситуации, хотел тебе рассказать, пока не забыл. У нас тут на семейном обеде маман выдала историю под приятного аппетита. Jokk: Давай, порадуй меня. Noxi: Короче, соседка наша, не в нашем доме, а черед дом, убила мужа скалкой, прикинь. Они выпивали, часто выпивали, и походу он ей что-то сказал, разозлил, так она его скалкой по голове ударила со всей дури. Несколько раз, так и череп проломила. Причмокиваю, не находя слов в ответ. Звучит историей из пародийного фильма ужасов. Noxi: А потом замотала его в ковёр — и на балкон. Убрала всё, чтоб чисто было и пришла к подруге в том же доме, типа спросить, что делать. Ну та и говорит: ты что, сдурела, вызывай ментов. Noxi: Короче, та женщина пошла обратно домой, а подруга сразу вызвала милицию — это она всё мамке рассказала. Jokk: А дальше? Noxi: Не знаю, суд по любому будет. Но ма пересказывала, когда её опера забирали, хохотала она, как ненормальная. Так что неясно, сейчас она вменяемая или нет. Абсолютно внезапно от его последних слов меня шарахнуло. Хохотала, да? И я так кончу в итоге? Шизофрения немедленно примотала к фантазии гильотину и электрический стул, издевательски стуча молотком по голове в напудренном белом парике. И я шел, прикованный к собственному воображению, под руки с лысыми мужчинами и музыкальным сопровождением в стиле Хелвеген*. Восхитительно. Макаронный бог бы мной гордился. …хотя с чего бы? Всем телом стряхиваю дурную мысль: я из индивидуумов, страдающих аутоагрессией, а не причиняющих увечья другим существам. В моём случае более вероятна возможность попасть скалкой себе же в глаз или голову. Мысль успокаивает. Noxi: Вот так, короче. А я эту женщину знал. Не очень хорошо, конечно, но мы встречались в магазе или просто на улице. О чём я, после таких приколов твоя история меня не удивит. Туплю секунду, думая — он так намекает рассказать про себя, но потом вспоминаю Матвея. Совсем вывалилось из головы. Jokk: Придумай тогда, что делать, всезнающий. Noxi: Я ж тебе не О Великий Думатель. Вот приеду, посмотрим. Не прибьют же его за пару дней. Надеюсь. Предмет нашего разговора в это время затаился аки мышь — может стеснять не хочет, может фиг его знает. Буду думать, что он там хоть подрочил себе в душе, а не решил перетерпеть. На улице давно стемнело, и я решил проведать гостя — не вздумал ли он там поселиться на чердаке. Алтарь не выдержит конкуренции. Noxi: Пошли, наверное, к остальным, там на форуме недавно ивэнт объявили, наши наверняка его обсасывают. Noxi: И без нас. Jokk: Окей. Иди пока один, я щас пойду на гостя посмотрю своего и вернусь. Noxi: Ахах, звучит будто ты его наблюдаешь экспериментально. Я тогда пошёл, буду ждать. Мы оба выходим из залоченной комнаты, но я пока никуда не захожу, а встаю и поднимаюсь по ступенькам на самый чердак. Золушка, мля. Или кто там веретено на чердаке нашел — спящая красавица вроде… Но Золушка тоже где-то в таком месте жила. Можно смешать ему зерна риса и гречки на сортировку — хоть займёт себя чем-нибудь. В голове тут же всплывают всякие тренировочные снаряды для собак, где они должны носом отодвигать панельки, чтобы добраться до еды, но это уж слишком нелепо. Включил свет — Матвей сидел у окна, упершись спиной в тот самый чехол с алтарём (могут ли такое действия называться сатанохульством?) прижав ноги к груди. Повернул голову в мою сторону, сощурив от света глаза, а я, пока шел, так и не подобрал слова. Так и не понял зачем пришел сюда. Один тупой вопрос вылетает прежде, чем приходиться обратиться к алфавиту.  — Где твой дом? Ох уж этот философский подтекст. Молча показывает за окно по диагонали влево, и становится понятно, на чем он тут завис. Надеюсь, не будет тут сутками караулить — даже если вдруг дом отсюда виден, вряд ли братец его залезет на крышу для лучшей видимости.  — А далеко? Облизывает губы и говорит хрипло:  — За деревьями. Которых, конечно, тут тьма. Матвей явно не настроен на разговор, и с моим уровнем ведения дискуссии и социализации вытащить из него хоть что-то вдобавок — та ещё задачка. Словно понимая мою словесную агонию, он вместо слов протягивает руку. Не очень понимая, что конкретно от меня надо, вкладываю в его ладонь свою и, поддаваясь натяжению, опускаюсь на колени рядом. Смотрит мне в глаза, и понимаю — сейчас поцелует. И не ошибаюсь. Он словно компенсирует тактильностью словесную немощь — правда непонятно: он такой сам по себе и просто кажется снежным до близкого знакомства, или Сонька его развратил. А может — оба варианта правильные. Если бы не вся ситуация, можно было бы подумать, что мазохист притащил его ко мне в качестве эксперимента — чисто посмотреть на результат. Так и не спросил, почему он не притащил этого чудика к себе домой, и не стоило — Матвей мог ещё подумать, что выгоняю. Его губы при прикосновении тёплые, с тонкой коркой на ранке. А язык — горячий, хотя может — разница температур. Пока он подтаскивает меня ближе на колени, в голове выскакивает другая ассоциация — что он как согнутая железная ложка сейчас. Не знаю, откуда в мозге берутся образы старых цирков с мускулистыми волосатыми мужиками в обтягивающих трико, где они те самые ложки сгибают, а потом поднимаю вверх для демонстрации публике. И Матвей будучи ложкой — трудно согнуть, но разогнуть ещё труднее, особенно не разломав. Но я не силач в трико. Всё, что я могу — неловко, неумело целовать в ответ, некой десятой мыслью думая, какая слюнообмен вредная штука — лизаться прилично никто из нас не умеет, и если я сейчас не научусь дышать через зад или хотя бы обратно носом, то наступит на меня едва ли не самая нелепая смерть из всех возможных.