Пособие для начинающих психов

На этот раз я растерялся по-настоящему. Стоял и глупейшим образом хлопал ресницами – только что не взлетал. Мда, приплыли тапочки к дивану. Снова жутко зачесалась стратегически важная пятая точка – наверняка на любовь у неё аллергия. – Ну, эмм… э… Может, обойдёмся малой кровью, – неубедительно предложил. Сонька, заметив моё отсутствие, причапал обратно. – Ты с кем-то разговариваешь? – Да, – мрачно буркнул, но, заметив, как дико изменяется физиономия призрака, поспешил добавить: – С шизой. У меня разтроение личности. Сонька покивал, подхватывая меня под локоть: – Ясненько. Пошли, догоним остальных, а то ещё потеряемся. Без возражений и комментариев поплёлся следом. Однако призрак не отстал. Практически ероша волосы на моём затылке, проворковал: – Раз тебя мне отдали, использовать твою тушу хочу с пользой. А те детки с тобой – вообще блеск. Поблукаете тут ещё пару метров, а потом наткнётесь на землянку. Заходить можно, только осторожно, – он хохотнул. – Внутри будет кое-что для тебя, ты уж постарайся заполучить это первым. Знай, может, проживёшь дольше. И помни, – произносит наставительно, прежде чем исчезнуть, – я тебя очень люблю, так что тебе же лучше тоже меня полюбить. Хах, думается мне, эта любовь из разряда «расти большой и вкусный» и другой классификации не поддаётся. Не нужно оборачиваться, чтобы понять – призрак снова бесследно исчез. – Он тот самый? – практически не разжимая губ любопытствует Сонька. Киваю, весь остальной путь раздумывая, стоит ли следовать навязчивым советам шумного военного дяденьки. Не замечаю, до куда мы дошли, пока не слышу удивлённо-обречённые вздохи. Да, мы наконец-то хоть куда-то пришли. Готовясь к быстрому старту, Веник выдаёт пулемётную речь: – Пошлите-зайдём-вдруг-там-кто-то-есть. Но на взлёте его чёткой подножкой останавливает отлепившийся от меня Сонька, и парнишка, точно деревянная мешающая деталь интерьера, живописным кубарем катится вниз по склону. Предупреждая гневные вопли, мазохист торжественно складывает руки лодочкой и, приняв позу древнегреческого оратора, аки истинный софист, вещает: – Друзья мои, входить туда «слёту» определённо неразумно. А вдруг хозяин будет не рад нашему визиту и перестреляет всех из дробовика или спустит собак, а вдруг там живёт преступная личность, жрущая по ночам детей и девственни… ков, прямо сейчас приносящая жертвы своим богам? А вдруг нечисть какая уселась, и только и ждёт, чтобы обрушить дом на головы глупым людишкам? – Весьма пессимистично, – уныло заметил Федя. Маруся покивала: – Да, но я с ним согласна. Всё может быть, даже, что этот немытый «Сокол» тайное хранилище ядерного оружия. – …которого мы в девяносто шестом лишились? – язвительно проявила осведомлённость Заводила. Маруся не смутилась: – Иран обошел «Соглашение о нераспространении», а мы что, распоследние мудаки? Ей хотели ответить, но Сонька прервал полемику: – В дом всё равно нужно кому-то зайти. Но сделать это должен кто-то, кого, допустим, – тут он вооружился хитрющим оскалом, – не жалко. Враз стало тихо. Поднимаясь с колен, Веник исподтишка кинул циничный хищный взгляд на Заводилу. Чаривнык засунул грязные руки в карманы джинсов, но тоже стрельнул глазами в сторону девчонки. Вандал сделал вид, мол, он тут ни при чём, перед этим поступив аналогично. И Сонька, и Маруся, и вообще все в компашке «слабое звено» определили однозначно. Все, кроме Штирлица, флегматично штудирующего своего Шатунова, и меня. Я занимался занятием поважнее. «В большом лесу на опушке жил бедный дровосек со своею женою и двумя детьми. У бедняка было в семье и скудно и голодно». Я только сейчас заметил, насколько разным может становиться Сонькин голос. Он то тёк по-змеиному – ворожил и гипнотизировал, то хрипел по-лисьи, с поддёвкой, с ядовитыми смешками из-под коварно припрятанных клыков, то по-кошачьи мурчал, а то и раздражал невыносимым скрипом расстроенной виолончели – слушать отвратно. Чаще он именно так и скрипел, раздражая всех вокруг или заискивающе пищал. Но сейчас лисий тенор показал себя во всей красе. «…однажды вечером лежал он в постели, раздумывая и ворочаясь с боку на бок от забот… – А знаешь ли что, муженек, завтра ранёшенько выведем детей в самую чащу леса… и оставим их там одних. Они оттуда не найдут дороги домой, и мы от них избавимся». – Проголосуем? – Бабай показушно в неопределённом жесте взмахнул лаптей. «И до тех пор его пилила, что он, наконец, согласился». Заводила опасно прищурилась, кажись, серьёзно готовая расцарапать лицо любому, посмевшему выдвинуть её кандидатуру, и в целом выглядела аки всполошенная бродячая кошка. «Когда же они проснулись, кругом была темная ночь. «…пока месяц взойдет, тогда уж мы найдем дорогу» …на небе полный месяц взял сестричку за руку и пошел, отыскивая дорогу по голышам… ночь напролет шли они и на рассвете пришли-таки к отцовскому дому». Глянула на меня, вздрогнула и быстро отвернулась. «Мачеха еще дальше завела детей в лес…» Не понимая почему, с сожалением подумал о зеркале – запомнить бы своё выражение лица, раз оно даже Заводилу отвратило, и почаще пользоваться. – Можно выбрать того, кто нам здесь не нужен, – мурчаще прошуршал Сонька. «По пути в лес он искрошил свой кусок… собрались они в путь-дорогу, а не могли отыскать ни одной крошки, потому что тысячи птиц, порхающих в лесу и в поле, давно уже те крошки поклевали». – Решено, голосуем, – снова азартный клич местного пугала. Низкий, растягивающий слова голос Чаривныка: – А зачем? Разве без голосования непонятно? Злобный оскал девчонки стал ещё явнее и агрессивнее, заставив меня задуматься о смене её клички. Хмм, что ей больше подойдёт: Жертва? Дичь? Агнец на закланье? Второе крещение, как-никак. Ладно, пусть… Кролик. Зубастый, но беспомощный. Я не чувствую к ней никакой приязни, да и Штирлиц не высказывает желания снова за неё заступаться. Всё-таки ей надо не во врата Ада войти… Я бы их увидел. Опять тишина. Но молчание – всего лишь ещё один способ ожидания. Да, мы молчали, но сам воздух, нетерпеливой ненасытной мерзостью скандировал: «Иди! Иди!» «…ступай своей дорогой. Это вовсе не голубок твой: это труба белеет на солнце». Кролик намертво примёрзла к текущей локации, а так как в «Соколе», кроме мольфара, гипнотизировать и чаровать народ никто не умел, сдвинуть её с места могла только грубая сила. «В самый полдень увидели они перед собою прекрасную белоснежную птичку… и они пошли за нею следом». Обязанность палача рвался взять на себя Вандал, однако его остановило вкрадчивое змеиное: – …или мы можем сделать по-другому, умнее. Доверим это тому, кто плевать хотел на нечисть, кто прекрасно дерётся и сам бы вызвался, зашел не раздумывая, если бы плевать не хотел на всех нас. «…пока не пришли к избушке, на крышу которой птичка уселась». Мягкое полушипение – почти музыка. Кажется, я поимел наглость заявить, что чаровать, кроме мольфара, никто не умеет? Ужаснейшая ошибка. Произнося речь, чертов змий в упор глядел на мою кислую физиономию, и остальные, попадая под линию взгляда, тоже «переводили стрелки». Я попытался понезаметнее отойти за спину Матвея, но поздно. Впрочем, он мои вялые телодвижения заметил, подняв голову. Зуб даю, Сонькины тирады Штирлиц в упор не слышал, зато перехватив «линию обстрела», неожиданно сам меня заслонил. – Нет, – произнёс лаконично и четко. – Да, – фыркнул мазохист. Они стояли на расстоянии двух метров, и атмосфера между ними излучала убийственно электрические разряды. Был бы зефир – подноси, и жарь – не хочу. Не сводя глаз с не-зека, блондинчик жестом Цезаря поднял вверх правую руку: – Голосую «за». Остальные, видимо, раздумывали, взаправду ли я бесстрашный каратист, Брюс Ли и ниндзя в одном флаконе, но я-то всего лишь пандамэн, а реальный герой азербайджанско-марвеловских комиксов, защитник угнетённых, вызыватель междометий, директор школы чародейства и волшебства, кавалер ордена Мерлина первого класса, уважаемый чародей, председатель Визенгамота Альбус Персиваль Вульфрик Брайан Сонька мило улыбается мне во все сорок пять. Остальные руки единодушно прямо-таки взмыли вверх, будто их кто-то дёрнул за невидимые нити. Особенно яро и решительно голосовала Кролик. Мда, выперли. Пофигистично кивнув народу, я поплёлся к хижине. «Подойдя к избушке поближе, они увидели, что она вся из хлеба построена и печеньем покрыта, да окошки-то у нее были из чистого сахара». Вообще-то, на «землянку» дряхлая пародия на охотничий домик тоже не тянула. Одно-единственное окно вместо стекла покрывала непонятная мутная плёнка; крыша выглядела так, будто вот-вот не выдержит: на черепицу смотреть больно, как бы не шандарахнула по голове; дверь заросла мхом, но открылась. Правда, не с первого раза. «Стуки-бряки под окном — Кто ко мне стучится в дом?» – Я с тобой, – замогильный голос сзади. У меня аж сердце куда не положено мигрировало, заставив панически захлопнуть дверь обратно. Я ж сказки Гримм почти наизусть помню, а тут ещё ситуэйшн располагает. От души выругавшись, пихаю незваного помощника локтем в живот. Зайти в этот позор всего рода людского для меня не проблема – если Полковник чего-то хочет, значит умереть по-нормальному мне в ближайшее время не светит. Весьма печально. – Отойди, – ответил «помошничку». Отвернувшись, я поднял голову, чтобы первым делом наткнуться на решительно поджатые губы Штирлица. Опустив голову, решил, что если уж с его губами договариваться безнадёжно, может, с прессом повезёт. – Уйди, – решительно приказал кубикам под рубашкой. Кубики загадочно молчали, однако заговорили губы – причём явно то, что замалчивал пресс. – Нет. Мне-то спектакль Соньки более-менее ясен, а вот сей экспонат твёрдо решил вытащить меня из несуществующей горячей точки. Не скажу, что я благодарен. – Свали, – пояснил ещё раз, общедоступно, но экспонат, наоборот, поверх моей головы подпёр рукой дверь, а уж если отнять его силу от моей то в результате стопроцентно выйдет жирный минус. – Зайдёшь после меня, – видимо, пытается заставить меня посмотреть в свои глаза, но я больше заинтересован тем, что пониже. – Не вмешивайся. Наш воистину лаконичный диалог пользу делу не принёс – тормозит только, и кому-то определённо нужно привести пару убедительных доводов в своё оправдание. Доводом выступает камень. Я сквозь стеклянные линзы очков прекрасно вижу его, летящего в нашу сторону, брошенного лёгкой рукой новоприобретённого приемника мольфара. Камень – очень маленький остроугольный камешек – совершает идеальную дугу, попадая в плечо Матвея. Тот вздрагивает, одним полурезким-полуплавным движением оборачиваясь, одновременно почти до конца вынимая из кармана нож. Говорит – неслышно, даже не шепотом: «Я отрежу тебе язык», причём, судя по нему, говорит серьёзно, без дураков, а Сонька, солнечно улыбнувшись, с сильным замахом бросает в него второй камень – в то же плечо. Он попадает, заставляя Штирлица податься этим плечом назад и прикрыть ладонью начавшую кровоточить рану. Я, не вмешиваясь, молча думаю о том, что Сонька реально неплохо читает по губам, а Штирлиц едва ли добродушно пожмёт ему руку, когда подберётся ближе. Заступаться за кого-то – не моё хобби. И, тем не менее, блондинчик выигрывает мне время. Дёргая дверь на себя, юркаю внутрь, скорее инстинктивно, чем сознательно запираясь на щеколду. «…за руку и ввела их в свою избушечку. Там на столе стояла уже обильная еда: молоко и сахарное печенье, яблоки и орехи. А затем деткам были постланы две чистенькие постельки…» Внутри домишко выглядел не лучше, чем наружи. Пахло сыростью и нежилым помещением. Обстановка – как в хижине Тарзана: громадное тряпчатое нечто, аля кровать, стол и два стула. На столе – оригами из желтой бумаги – объёмный кораблик. А вот и послание «свыше». Мрачно перекривившись, догадываюсь – надо подойти и забрать. В дверь тарабанят – щеколда угрожающе трещит, но держится. Повертев бумажку в руках, дохожу до мысли, что хитро сложенную фиговину нужно обратно превратить в чистый лист. Однако руки иначе как из задницы у меня с роду не росли, поэтому процесс движется медленно и безалаберно. За дверью Штирлиц опустился до требовательных призывов к здравому смыслу и прочим штатским, мол, кто бы там ни был, открывайте немедленно. И почти в такт звук бьющихся о деревянную поверхность мелких остроугольных камешков. Движение за движением придавая клочку бумаги стандартную форму, ощущаю неприятную слабость сначала в кончиках пальцев, потом до их конца, по ладоням до самых локтей и выше – плеч. Но остановиться невозможно. Развернув, с мутной пеленой перед глазами читаю: Я на дне, я печальный обломок, Надо мной зеленеет вода. Из тяжелых стеклянных потемок Нет путей никому, никуда... Помню небо, зигзаги полета, Белый мрамор, под ним водоем, Помню дым от струи водомета, Весь изнизанный синим огнем... Если ж верить тем шепотам бреда, Что томят мой постылый покой, Там тоскует по мне Андромеда С искалеченной белой рукой.* Что за ересь? Это любовное послание даже выводит из себя. Ну написал он стих, и что? Это пророчество? Предсказание? Если да, то можно было бы его так и озаглавить, чтобы попонятнее. Кривясь от отвращения, кидаю ненужную бумажку обратно на стол и иду открывать дверь. Поднимая щеколду, по наитию оборачиваюсь – на столе снова аккуратно сложенный кораблик. Чуть не пропахав носом землю, внутрь вваливается Штирлиц. Первым делом он подозрительно оглядывается по сторонам, а убедившись в отсутствии реальной опасности, грубо хватает меня за плечи, чтобы так же молча и не слишком ласково вытряхнуть, убивая последние остатки извилин. Отворачиваясь, чтобы не смотреть в глаза, морщу нос: да цел я, цел. Сзади, на возвышенности, маячит фигура Соньки, за ней остальное стадо. По моим скромным соображениям мазохисту к нам на расстояние вытянутой руки лучше не подходить, но он, похоже, придерживается иного мнения. Неожиданно дверь, стукнувшись обо что-то, с жутким скрипом медленно захлопнулась обратно. Передергиваю плечом, мол, отпусти. Матвей убирает клешни, поворачиваясь, чтобы как положено поприветствовать стадо, и тогда замираю, замечая кровавые цветы, растёкшиеся по его рубашке в районе плеч, рёбер, всей спины. Кое-где пропитанная кровью рваная ткань уже начала прилипать к коже. С непонятной даже мне интонацией спрашиваю: – Зачем? Не оборачиваясь, говорит, будто проделывает подобные штуки каждый день: – Так надо. А. Ладно. Всё ясно. Хотя нет, нифига не ясно. Дверь Штирлиц с тщательностью обременённого стажем опера тщательно вскрывает сам. За ней – Сонька, и ему таким же тщательнейшим образом достаётся кулаком в глаз. Не так уж сильно, на мой взгляд. Сонька по инерции отшатывается и тут же падает на землю, наплевав на имидж, авторитет и влёгкую заработанную репутацию птицы-говоруна – умной и сообразительной по умолчанию – среди и не волков-то на самом деле, а обычных шакалов – поедателей падали. В принципе, звучит мило. Мне даже нравится. Я даже готов приобщаться к таинствам этого стада. Может быть. Правда, увы, если я не волк, то и не шакал – уж точно. Не хватает урона и склянок яда в вещмешке. От своих мыслей отстраняюсь только тогда, когда звонко щёлкает выдвинутое лезвие раскладного ножа Штирлица. Этот ножик – не тот, коим сей благородный блюститель порядка и справедливости намеревался меня напугать-прирезать, но, чую, тоже так, ничего: острый, блестит. Матвей почти не взбешенно – внешне, по крайней мере, поставил ноги в объёмных полувоенных болотного цвета гриндерсах по обе стороны скрючившегося на боку Соньки, поигрывая ножом в пальцах и, наверное, раздумывая, стоило ли применять уличные правила боя, в которых лежачий не неприкосновенен. Чего-то не хватает. А, точно, книги. Нахмурившись, я поискал её взглядом и обнаружил валявшейся открытой с тем самым остроугольным камнем и пылью на произвольно отлистанной странице. Рядом – стадо. Школьные мальчики и девочки. Из всех не по себе только Феде и Кролику. Первый пытался уговорить Веника вмешаться, но безуспешно. Зыркнув на геймера, парень криво ухмыльнулся: – Этому – бесполезно. Разве что хочешь заиметь симпатичную дырку, например, в почке. Тогда суйся сам. Кролик не знала куда деть руки, но трусливо молчала. Остальные молча наблюдали. Не вмешивались. Я тоже стоял в стороне. Штирлиц не стал ни бить мазохиста ногами, ни как-либо издеваться. Он присел на корточки, зажав нож между указательным и безымянным пальцами снизу и средним сверху. Быстрым красивым движением перекатил его в исходное положение, приставив к бьющейся жилке на горле. Соньки. Аккуратно провёл по ней вдоль – не особо нежно, едва надавливая по тёплой, покрывшейся потом и пылью коже холодным лезвием. Каким-то даже хирургическим движением. Медленно и молча. Стадо вокруг затаило дыхание. * * * От третьего лица. Со стороны это выглядело вооружённым нападением. С одной стороны. С другой – назвать действо определённым словом у любого из наблюдателей сцены не получилось бы. Потому, что высокий худой, но, как оказалось, достаточно сильный и опасный для общества парень явно сдерживался, чтобы не воткнуть в лежащего нож и одновременно будто изначально собирался только оскалиться, сделать ритуальный круг вокруг дико заколдованной жертвы-не-жертвы и уйти прочь. Второй же откровенно наслаждался, самодовольно скалясь в лицо нападающего. Он словно собирался фыркнуть: «Грубая сила? Банальщина» и разлечься поудобнее, снизу зрителем кинотеатра наблюдая за разворачивающейся сценой кончины ГГ. Он жадно вдыхал запах крови – чужой, им же вызванной, запах адреналина, причём по большей части исходящий не от них двоих – от остальных. Остальных, кроме… «Жертва» грязными ногтями оставила борозды на земле, где удобно расположилась, краем глаза наблюдая за одним, совершенно не заинтересованным драмой зрителем: тот кинул в сторону рассеянный взгляд и снова скрылся в хижине. Одним, так как «отвести» второй нет возможности, им нужно удерживать нападающего от лишнего движения, навести марево, скрыть, что под ленивой расслабленностью дичи, скорченной в позе эмбриона, скрываются жесткие злонамеренные движения замершей кобры. Когда нож у самого горла, уйти из-под удара невозможно, поэтому остаётся, гипнотизируя взглядом, отползать по миллиметру. И что бедной жертве приходится терпеть за, подумаешь, немного неудачную шутку? Телодвижения замечены, но нападающий молчит. Как всегда – молчит. То ли принимает новые правила, то ли и сам внутренне хохочет – его прочитать, просканировать никак не получается, что иногда нервирует прямо-таки до бешенства. Отвратный молчун в изначальные планы никак не входил – с его учётом никто ходы не просчитывал, предполагалось: остальные – серая масса. Массовка. Ещё пара движений, и можно вынырнуть. А что если… Долгий похотливый взгляд на грани фола – настолько неожиданный, что найфера проняло. Он отшатнулся, но жертва, ускользнув, не смогла удержаться, ухватив того за руку и дёрнув на себя, к стене. Почувствовав спиной холод дерева, жертва под семью парами жадных к зрелищам глаз потянулась к чужой ширинке, сжав её холодными длинными пальцами. Но тут же, мгновенно, в стену оглушительно громко, возле самого уха, срезав прядь, с силой воткнулся нож. С ним - тёмный от бешенства взгляд, от которого по спине жертвы градом пот и оживлённая жарким возбуждением дрожь. Следом, в тон удару, морозяще-ледяное: – Нет. А через секунду уже не холодный, не надменный, но абсолютно безразличный взгляд. – Как скажешь, ледышка, – насмешливо, затем в сторону: – Шоу окончено. Похлопайте нам, что ли. Довольная улыбка, когда сначала раздаются редкие хлопки и чуть позже – полноценные аплодисменты. И не важно, насколько опасно представление, и вообще было ли оно повседневным цирковым номером с дрессированными псами и львом на привязи. Жертва первой, не считая бесцеремонно смывшейся некультущины, удручённо цокая языком, входит в домик: опять что-то не то, что-то не так. Алиса о таком не предупреждала. Она вообще в курсе? Весело выцокивая похоронный марш, жертва быстро приблизилась к сидящему в углу на корточках мальчишке. Он немного раскачивался на манер маятника, но дышал ровно, как спящий, правда с открытыми бессмысленно-пустыми глазами и крепко зажатым в пальцах надорванным посередине бумажным корабликом. Наигранно скорбно пожав плечами, жертва закрыла мальчишке глаза и, подняв его на руки, положила на кровать, лицом к стене. А то если психованный найфер обнаружит неполадки ценного экспоната своего экипажа, градус Цельсия внутри хижины значительно повысится. «...старуха-то только прикинулась ласковой, а в сущности была она злою ведьмою, которая детей подстерегала и хлебную избушку свою для того только и построила…» «Я на дне, я печальный…» * автор стиха И. Анненский. ** Вставки сказки братьев Гримм «Гензель и Гретель» в переводе П. Н. Полевого.