Chance out!

Мне хорошо запомнилось, как мы отметили двадцатилетие Тоширо. Это праздник в Японии, когда все молодые люди, которым исполнилось двадцать, отмечают свое совершеннолетие - после Нового Года. Обычно это происходит в семейном кругу, но у нас была исключительно мужская компания - ехать зимой в Орегон никто не хотел, а мама Тоширо все еще дулась на него. Приехал только Ричард. Тогда я его увидел в первый раз вживую. В тот день мы даже общались больше, чем с именинником. Удивительно, правда? Хотя я знал, что отец Тома тоже не в восторге от его выбора спутника жизни, мы быстро нашли общий язык. По словам хозяина, он был хорошим человеком, но с причудами, и я в этом убедился. Для начала, его речь и внешний вид повергают в культурный шок: немыслимое сочетание старого уличного слэнга и научных терминов, особенно, когда он говорил о работе, медвежья мощь и клетчатые рубашки, из-под которых выглядывали футболки с ядерными принтами. Круглые стариковские очки, которые он носил, когда читал что-либо, и длинные космы с деревянными бусинами. Я уже видел фотографии Ричарда, но нужно смотреть и наблюдать, чтобы проникнуться обликом ученого-путешественника. По нему сразу видно, что он работал в полевых условиях, но при этом он не вел себя, как Маугли из тропиков. Если честно, то Ричард поражал своей проницательностью и способностью выудить из человека любую информацию. Мой неразговорчивый Том - и тот не всегда выдерживал. А ведь он прошел испытание Сарой, когда она пыталась узнать о наших с ним отношениях. На празднование совершеннолетия мы собрались посидеть в баре. Мне было семнадцать, так что я не высовывался, пил безалкогольный коктейль, а Ричард и Том взяли по бутылке Кирина* (на самом деле просто кто-то должен был отвезти их до дома, так что я еще и был за рулем). Мне сначала было неловко сидеть с отцом своего возлюбленного, к тому же еще и брата, поэтому я молчал в тряпочку, жалея себя и думая, что это худший вариант из всех возможных. Но потом Ричард подмигнул мне и начал виртуозно выводить Тоширо из себя, рассказывая мне о его детстве. Я чуть не умер со смеху, до сих пор стыдно. Я думал, Том на меня тогда обиделся, но это было не так: он видел неловкость между мной и своим отцом, поэтому был только рад, что напряжение немного разрядилось. Мне было приятно, что Ричард не задавал неуместных, неловких вопросов о нас. Мы отлично провели время, как друзья, и мне этого было достаточно: я знал, как некоторые пары стремятся поделиться счастьем со всеми дорогими людьми, как бы, мама должна знать, папа должен знать, а некоторые родители давятся вопросами вроде: "Ну... Э... И кто из вас "типа" девочка?..", но мы не могли позволить себе такого. Как друзья - достаточно неплохое начало. Вполне нормально, что Ричард не видит, как я под столом сжимаю руку Тоширо. - Значит, ты любишь футбол и бейсбол? - Я состоял в школьной сборной по футболу, был форвардом. Но команда у нас была довольно слабая, мы так ни разу не прошли в большую игру. - Форвард - это хорошо. У тебя крепкие ноги и плечи. Быстро бегаешь? - Сейчас игру пришлось ненадолго оставить, недавно я сломал ногу... Так что не могу себе позволить. Думаю, я пока не в форме. - В Перу я научил местных играть в футбол. Сам я не очень умею, но правила знаю. Мальчишки из деревень - ни телевизора, ни газет, про футбол едва только слышали! Эх, хорошо, что у нас был мячик. Волейбольный, правда, но пошел на ура. - Опять эти байки про спорт и приключения, - проворчал Тош, - а как же я? Это мой праздник! - Прости, сынуля, я не играю в компьютерные игры, а рисовать умею разве что чертежи да планы! - Ричард потыкал пальцами в плечо Тома. - Не плачь, а то я расскажу ту историю, когда ты залез маме под юбку. - Не смей! - вспыхнул он. Я зажал рот рукой и прыснул. Мы просидели там до поздней ночи: в интернате меня уже не ждали, чисто формально я был с приемным отцом, поэтому я мог не беспокоиться. Совершенно не японский праздник. День рождения мы отпраздновали на другом конце Америки, в Мосс Бэй, а праздник совершеннолетия должен был включать в себя какие-то обряды и ритуалы, все из себя такие традиционные, но в итоге ничего этого не было. - Обычно для празднования совершеннолетия дети возвращаются в круг семьи, - сказал мне Тоширо. - По правилам ты должен был праздновать это еще в прошлом году, - заметил я. - Фактически, ты был в кругу семьи тогда, и сейчас ты тоже с семьей. - Я имею в виду родительский дом, - проговорил он. - Возможно, когда тебе исполнится двадцать, мы уже сможем вернуться к маме и отпраздновать твое совершеннолетие. М? Что думаешь? - Тебе так важно, чтобы мама приняла тебя? У тебя такой замечательный отец. - Этого недостаточно. Мы с тобой оба жили в неполной семье, Джейс. Ты тоже прекрасно понимаешь, что такое "неполная семья". - Но в нашей семье тоже нет женщин... - Я не об этом, придурок... Этого разговора Ричард не слышал. С того раза он еще не раз навещал нас зимой и летом, оставаясь на пару дней. Пока я был в школе, он иногда помогал мне с учебой, ведь никто так не объяснит математический анализ, как самый настоящий ученый. Потом, когда моя нога стала совершенно здоровой, мы, бывало, гоняли мяч во дворе (Томас играл в футбол только клавишами и мышкой), а потом возвращались, покрытые потом и пылью так, что нас было нельзя отличить друг от друга, на коленях - ушибы, на ладонях - ссадины. Том велел отцу убираться и больше не приезжать калечить меня, потом отправлял его в душ, а меня отчитывал. Это было, как перелистнуть страницу книги: вот четная, вот нечетная. Как только Ричард выходил из тесной ванной, туда заходили мы вдвоем, и раскрывалась другая жизнь, по-настоящему личная. Томас сам отмывал меня, оттирая пыльный налет городских дворов холодными нежными руками, полоскал мне волосы, обрабатывал и заклеивал все мои ранки, молчал, надувшись, а потом спрашивал: - Ну, какой счет?.. Как после этого не хотеть изнежить его до изнеможения? Я был так счастлив. Даже квартирка-клетушка, испорченные отношения с мамой и жизнь в интернате не омрачали этого счастья. Ну. Может быть. Совсем. Немножко. Но все было поправимо.

***

Два года моя жизнь напоминала домик из кубиков. Первый кубик: занятия в школе, второй кубик: город и занятия с репетитором в квартире Тоширо, третий кубик: сам Том, и последний кубик: снова интернат и сон. Каждый день одно и то же. Только на выходных я мог с утра поехать к Томасу и проводить весь день с ним, но, как водится, обучение длилось шесть дней в неделю. В моей прошлой школе тоже была шестидневка, но по субботам по большей части проводились факультативы, спортивные встречи, концерты, кружки, поэтому я прогуливал, как только мог: почти всегда. Однако тут такой фокус не прокатывал. Вы знаете, что такое жизнь в интернате? Это тотальный контроль над каждой твоей секундой. Это полный игнор личного пространства. Это унитарное расписание, в котором только три-четыре часа отводятся на то, чтобы ты мог вырваться и провести время с любимым человеком. И конечно, ночевать приходится обязательно в школе. В семь часов тебя еще нет в интернате? Ждем пятнадцать минут, потом звоним родителям и в полицию. Сдохнуть можно. Иногда у меня появлялось ощущение, что я нахожусь в концентрационном лагере. Не в смысле, что там с нами обращались жестоко, нет, учителя были милые, да и мои соседи в большинстве своем неплохие парни, хотя попадались среди учеников и задиры, но! Шаг влево, шаг вправо от этого расписания и от этих правил - ... Как бы описать? Очень Серьезные Последствия. - Ты сделал домашнее задание по музыкальной литературе? И даты выучил? Я закивал. Страшнее гнева репетитора мне было недовольство Тоширо. Он нанимал мне учителей, с которыми я занимался пять дней в неделю по полтора часа: начиная от сольфеджио и заканчивая историей. Я не мог себе позволить лениться, если хозяин ради меня чем-то жертвует, поэтому поднимался до университетского уровня, как мы того и хотели. Было бы просто подло не оправдать его надежд, когда он так хочет помочь мне исполнить мою мечту, однако... На занятия уходило почти все свободное время. В школе я делал домашнее задание и для общей программы, и для музыкального образования. Времени побыть с Тоширо было всего ничего... - Почему ты уходишь, когда я занимаюсь? - У меня есть дела, - поцеловал меня в висок, - к тому же, ты будешь отвлекаться на меня. - Но разве ты не хочешь хотя бы проверить, как я занимаюсь? - Я же прихожу и расплачиваюсь с учителями. Они мне докладывают о твоих успехах, - он погладил меня по щеке. - Я думаю, что ты молодец. Я прижался к нему и устроил голову на его плече. Тепло, которое я не хотел терять. Ласка, которую я в воспоминаниях собирал по крупицам и довольствовался этим. - Ты просто скучаешь? Я спрятал покрасневшее лицо. Раскусил. - Я прихожу в пустую квартиру... Тебя нет. Это угнетает. - Хочешь, чтобы я завтра остался дома? - У тебя же дела. - Я хожу на собеседования, а по утрам подрабатываю. Что такого? - А если ты из-за меня не получишь вакансию? Мне нужно было уезжать, потому что до автобусной остановки нужно было идти минут десять, и на автобусе еще минут десять, и до школы еще пять, а комендантский час не заставит себя ждать. Но я так не хотел повторять эту каждодневную пытку расставания с Тоширо. Он видел это, а я рассмотрел отражение своих же чувств на его лице. Как вообще живут люди, которые ходят на свидания? Они не видятся каждый день, только в специально отведенное для этого время, пару раз в неделю, а в остальное время только переписываются или созваниваются. Наверное, я слишком привык жить с Тоширо. Постоянно находиться под его контролем, быть доступным для него двадцать четыре часа в сутки, протянуть руку и коснуться его тогда, когда захочешь. А не изводить себя во все остальное время тем, что через пять часов тридцать семь минут он вернется в эту "бетонку". Но как я могу ему это сказать? Я был уверен, что он так же себя чувствует, и ему чего-то да стоит сдерживаться и не унести меня куда-нибудь в далекие леса, чтобы там поместить в башню и никуда не выпускать (сомневаюсь, что наши фантазии схожи, но он так часто в последнее время называл меня принцесской, что удержаться невозможно). А если я ему еще претензии выставлю, это будет эгоизмом чистой воды. Но что поделать, если я так по нему соскучился? Это все равно, что давать жаждущему по одной капле воды в день. Сколько мне нужно Томаса, чтобы напиться? Он весь. Он погладил меня по голове; его руки всегда такие холодные и нежные. Я закрыл глаза и потерся о его плечо. - Джейс, что бы я ни нашел, это лишь временная работа. Потом я переведусь или вообще уволюсь. Эти собеседования сейчас не играют такой важной роли. Я же не пропаду, у меня есть подработка. Мне тоже мало пары часов по субботам и воскресенья. Я всю неделю буду присутствовать на занятии, чтобы убедиться, что учителя тоже делают свою работу хорошо. - Я хочу, чтобы ты чувствовал себя комфортно. Тебе точно это не будет в тягость? - Джейс, Джейс, Джейс, - он поцеловал меня в висок, - как-нибудь я тебе расскажу о тяжкой жизни детей в летних лагерях. Пока - цени то, что у тебя есть возможность выбираться из своего интерната. Все в порядке. - Мне пора, - пробормотал я смущенно. Все так. Я не хотел ему возражать. Наверное, надо было. - Я провожу тебя до остановки. Или тебя подбросить? - Не нужно, я доберусь сам. Отдыхай, - я отрицательно помотал головой. - Ты весь день на ногах. - И я весь день без тебя. Я провожу. Или возьми машину, если хочешь, я все равно завтра дома, так ведь? - Лучше забери меня после занятий, раз уж тебе не сидится на месте, - буркнул я, не желая от него отцепляться. Он ласково щелкнул меня по уху. - Пойдем. Я оделся, накинул пальто на плечи Томасу, застегнул ему все пуговицы и повязал шарф на шею. - Не холодно? - Нет, все в порядке. Я кивнул и приблизился, оттесняя его и прижимая к двери. Если бы можно было задержаться... Пятнадцать минут после уроков - так мало. - Мне так нравится касаться тебя и доводить до грани, - шепнул я ему на ухо и поцеловал. Он захватил своими губами мои и притянул к себе за воротник: пальцы так сжались, что я ощутил их хватку кожей. Как хозяин целует меня - подгибаются колени. Я потерял разум, и мои ладони соскользнули с его плеч, так что Тому пришлось меня подхватить, а я увлек его за собой, выбросив порывисто руки вверх и обвив его шею. - Дай мне то, чего я хочу, - попросил. - Тебе пора, - зло и взбудораженно ответил он, отталкивая меня. Сердится за то, что я полез к нему прямо перед выходом. Я поднялся и обнял его; он отвернулся, и я поцеловал его в макушку. - Прости. Мы еще не занимались сексом с того времени, как он приехал в Вашингтон.

***

После той недели Тоширо уволил одну учительницу, которая занималась со мной сольфеджио, и нашел пожилого репетитора, бывшего учителя в музыкальной школе, ушедшего на пенсию - старичок не выдерживал буйства десятков юных неофитов, решивших приобщиться к музыкальной культуре, но любви к преподаванию и структуре нот так и не потерял. Когда я спросил, почему он решил заменить мне учительницу, он ответил: - Мне не понравилось, как она на тебя смотрела и наклонялась к тебе. Вот ревнивец.

***

Томас обещал мне как-то рассказать, как его отправляли на лето в детские лагеря, и рассказал. Это случилось как-то в одно из осенних воскресных дней, когда мы несколько часов наслаждались обществом друг друга. - Мама меня часто летом отправляла меня в лагеря, когда я был маленьким. Она работала, а у меня школы не было, смотреть за мной некому, поэтому ссылали в лагеря еще лет с семи. - Ты это произносишь так, как будто это было настоящее наказание за провинности. - Не знаю насчет провинностей, но это было действительно наказание. Папы не было, она едва справлялась с работой и кое-как сводила концы с концами, а настроение у нее было постоянно репрессионное. Так что я еще не знал, где хуже. Но сейчас я бы ни за что не вернулся в эти дома отдыха, санатории или куда там еще она меня отправляла. В первый раз меня отправили в лагерь со стоянкой на реке. Мне было семь лет, и вожатые делали упор на ориентирование и выживание в лесу. И я - там. Представляешь? Когда я только приехал, я умудрился заблудиться даже в лагере. В итоге все лето я просидел в комнате с книгами, сколько меня не вытягивали на улицу, я даже ни разу не попытался. Впрочем, никто не хотел со мной носиться там, как с золотым яйцом, так что три месяца я вылезал оттуда только для того, чтобы поесть. Когда вернулся домой, мама спросила меня, как я провел лето, и я ответил: "Отвратительно!". Она закатила скандал, говоря, что платит за то, чтобы мои каникулы были интересными, старается, выбирает лагерь, а я ей говорю, что это было ужасно. Я спросил ее, хочет ли она, чтобы я сказал то, что ей будет приятно, или все-таки сказал правду. Она закатила глаза и велела мне решать самому. Я еще не знал, что такое "отвратительный" летний лагерь, но впредь я выдавливал улыбку и говорил, что все прошло просто чудесно. Когда мне исполнилось восемь, она меня отправила в летнее стояние физкультурного клуба в городе. Это было еще хуже. Каждый день нас поднимали в шесть, потом была часовая пробежка, и я приползал постоянно последним, пятнадцать минут на завтрак в столовой с беснующимися физкультурниками, оставшиеся сорок пять - душ, переодеться, потом йога, аэробика, пилатес, прыжки, плавание... Я халтурил везде, где только мог, поэтому меня заставляли выполнять всякую грязную работенку, но восьмилетний ребенок не слишком хорошо с этим справляется, так что это длилось недолго, к тому же, даже при том, что я ленился выполнять все упражнения, уже на второй день каждый мускул моего тела истошно болел при малейшем движении. Если можно болеть истошно, но мне кажется, что именно так и обстояло дело. Я приехал домой облезлый, обгоревший, вымотанный, потому что так и не привык ко всему этому, вдобавок, на последнем месяце я растянул запястье во время игры в волейбол, потому что добрые ребята из команды соперников решили загасить об меня мяч, а я, как дурак, попытался отбить. Слабаков и слюнтяев нигде не любят. Мне следовало уже тогда это знать и не лезть, куда не просят, но при всей своей нелюдимости и необщительности я моментально заводился, если на меня начинали наезжать. Стоило кому-то начать задираться, как я тут же переставал заикаться и трястись, зато моментально лез надирать обидчику задницу, не стесняясь использовать любые преимущества и грязные приемчики. Ты знаешь, дети жестоки. Все, кто выделяется, моментально становится объектов насмешек, а я, малявка-японец, идеально подходил на роль агнца невинного. Невиннее меня была только девочка, не помню ее имени, помню только, что она была черной. Не такой темнокожей, как афроамериканцы, а совершенно черной, как лесная земля или черное дерево. К сожалению, мы с ней не сдружились. Говорят, общий враг объединяет, но не в том случае. Я ведь тоже был жесток, и она была жестока, просто мы были слабее, и тем не менее так же измывались друг над другом. В десять лет я в первый раз сошелся в открытом конфликте с другими детьми. Проще говоря, подрался. Откровеннее говоря, меня побили. Это было в лагере, где работали над асоциальными детьми. Не только над такими угрюмцами, как я, но и над детьми из неблагополучных семей, аутистами, задирами, ребятами с психическими отклонениями и прочими моральными и умственными уродами. Некоторые не знали правил приличия. Некоторые не заботились о чувствах других. Некоторые просто делали то, что они хотят, неважно, насколько это было омерзительно или жестоко. Некоторые не разговаривали. Проще говоря, сумасшедший дом для детей, полная больничка малолетних преступников, где воспитатели обещают сделать из них людей, а на самом деле являются такими же детьми-волонтерами, что просто хотят заработать на летних каникулах. Обычно мой задор, когда я лез на своих врагов, как танк, противников обескураживал, и они предпочитали не ввязываться в драку. Но тогда это не сработало, и я крайне удивился, когда меня скрутили, приложили головой о кафель и хорошенько поработали ногами. Мое счастье, что я потерял сознание, а пришел в себя уже в местном госпитале, под действием обезволивающих... - Ты хотел сказать "обезболивающих"? - Может быть... Когда мне было двенадцать, я уже вкусил все прелести социальной жизни и не хотел больше туда соваться. На мое счастье, в подобные заведения меня больше не отсылали, то был последний раз. Меня отправили в обычный санаторий. Я мог целыми днями рыться в телефоне или читать книжки в библиотеке, рисовать или бродить по местному саду, в который никто и никогда из детей не выбирался. Вместе со мной в комнате жили еще мальчики, то ли трое, то ли четверо... А может, двое. Все постоянно приходили и уходили, а кроватей там было восемь, поэтому я никак не могу вспомнить. Имена и лица тоже как в тумане. Я не разговаривал с ними, не разговаривал в столовой, не разговаривал во время переклички, не отвечал на вопросы, так что мне дали прозвище "Рыба", потому что думали, что я немой. Однако, выбрав такую тактику, я тоже просчитался. Ночью меня как-то схватили, раздели и выкинули из комнаты, как нашкодившую собаку выселяют в конуру. Шуметь я не шумел, но злости накопилось изрядно, когда я шел к дежурной воспитательнице, прикрываясь ладонью, как срамной бездомный. Но мерзавцы сказали: "Он сам вышел. Разделся и пошел в коридор. Не знаем, мы спали." Это сделало меня еще злее. Последней каплей стала моя одежда, сложенная аккуратно на тумбочке, и выговор от воспитательницы, которая напомнила мне, что выходить ночью после комендантского часа запрещено. Я лег спать, а наутро, когда мальчишки начали подшучивать надо мной и изводить шуточками и вопросами, я взял один из деревянных стульев, отломал у него ножку (ты ведь знаешь, что деревянные стулья в санаториях крепкостью не отличаются, особенно к комнате, где постоянно бесятся мальчишки) и отколошматил всех. При этом пострадали окна, стены, на которых остались типично картонные вмятины, а также психика моей матери, которой с "благодарственным" письмом отослали нерадивого отпрыска. Когда я приехал домой, я долго ревел из-за того, что так и не смог ни с кем подружиться, а только вышел из себя и порвал нити связи с окружающими меня людьми. Мне тогда казалось, что я буду долго за это расплачиваться. Наверное, так оно и вышло.

***

Меня никто никогда в лагеря и пансионаты не отсылал. К моим услугам была няня-гувернантка и дворецкий, которые присматривали за мной, словно бабушка и дедушка. - Лори? Лори? Лори? Лори?.. - Что, мой хороший? - А где мой атлас? Мне нужно сделать домашнее задание. Мне десять лет. Я только что прочитал Жюля Верна, проглотив "Двадцать тысяч Лье", "Детей капитана Гранта" и "Таинственный Остров", словно это были три маленьких орешка: расколол и слопал, получив огромное удовольствие. Океан почему-то был моей страстью. То, что пугало других, меня восхищало. К сожалению, моей любви к морским глубинам никто из знакомых не разделял. - Наверное, я его убрала, когда ты повзрослел и забросил его. Ты ведь сейчас читаешь научную фантастику? - Да, но я хотел сделать доклад о рыбах в субтропиках. Там есть перечень с иллюстрациями мужских, женских особей, мальков и икринок. - Хорошо, тогда я сейчас достану. Лори опустила лестницу к чердаку, поднялась, и там, среди совершенно одинаковых коробок, стоящих в идеальном порядке, начала искать ту самую коробку, в которой крылся источник необходимой мне информации. - Куда же я ее поставила. Ах, вот! Нет... Эта? Тоже не она... Или я убрала книги к окну?.. Я поднялся за ней. Лори - дама преклонных лет. Она не носила длинные юбки с передником, украшенным плиссированными оборками, не надевала чепец на голову и не завязывала волосы в пучок. Она была похожа на обычную бабушку или учительницу - теплый свитер и брючки или блузка с юбкой, сережки из старого золота, оставленные ее мамой, и браслет из деревянных бусин, подаренный дочерью, давно выросшей. У Лори были худые, тоненькие ручки, такие маленькие, что напоминали мышиные лапки мамы-мышки. Ей я мог рассказать то, чем не мог поделиться даже с мамой. Хотя уже к десяти годам я не хотел навещать маму. И единственная фраза, которую я ненавидел, была: "Вы же не хотите расстроить вашу маму? Не хотите сделать ей хуже?" Когда Лори сердилась на меня, она говорила это. И еще обращалась ко мне на "вы", как к юному обалдую-хулигану. От этого хотелось самому себе уши надрать. - Держи, мальчик мой. Вот здесь все твои детские сборники о море. - Спасибо, Лори. Я унесу это в свою комнату, - я кивнул, взял коробку, но она выпала из моих рук - слишком тяжелая, а мое тело - слишком слабо. Я посмотрел на тонкие запястья Лори и устыдился. - Что такое? - она подняла коробку. Я снова взял ее, на этот раз схватив изо всех сил, прижал в груди и убежал вниз, чуть не свалившись на крутой лесенке. В своей комнате я разобрал содержимое коробки. Внутри были плакаты с кораблями: огромными парусниками, фрегатами, военными линкорами; книги, посвященные мореплавателям, японские сказки о морях и океанах, детские рассказы про героических капитанов, атласы и энциклопедии об обитателях морей и большая карта, сложенная в несколько раз. На карте были подписаны все моря, океаны, крупные озера, реки, заливы, проливы и бухты. Забыв про нужный мне атлас, я разложил карту на полу. На сгибах образовались белесые заломы, а края щеголяли потрепанными обрывками. - Джейс? Я посмотрел в сторону двери: там стояла Лори. - Что случилось? - Жалко карту, - сказал я. - Хорошая карта. - Расстроился из-за карты? Можно купить другую, еще лучше. - Я знаю. - Любимая вещь? Это понятно. Не хочешь чая с яблочным пирогом? Время как раз для полдника, наверное, Вернон уже приготовил чайник. - Не хочу есть. - Почему? Я сжал слабые пальцы. - Я такой жирный, вялый и бессильный. Мне тошно от самого себя. Ненавижу себя. - Ооо... Ну вот, здравствуйте, - проговорила Лори, подошла и села рядом со мной. Я, делая вид, что не обращаю внимания, сложил карту, убрал ее и достал атлас. Лори молча наблюдала за моими действиями, но мне показалось осуждение в ее глазах: мои пухлые пальцы были неумелыми и неловкими, хотя я усердно занимался на фортепиано, а тело - хилым и тяжелым. - Пожалуй, тебе нужно поработать над собой, а не отказываться от пищи, - произнесла она наконец, - обычно люди начинают корить себя за внешний вид лет с двенадцати, когда становятся подростками, но, видимо, у тебя этот процесс начался раньше. - Я не понимаю. Ведь люди, которые едят меньше, худеют, - резонно заметил я. - А те, кто много занимаются и кушают полезную пищу, вырастают высокими и сильными, - возразила она мне. Я неправильно ее понял, подумав о письменных упражнениях, но потом до моего измученного подобной учебой мозга дошло, что она имеет в виду мерзкую физкультуру. Я еще не знал, насколько она может стать спасительной для меня. - Ты хочешь стать высоким и сильным? - спросила меня Лори. Я вздохнул. - Высоким и сильным... Подойдет. - Тогда ты будешь почти вылитый отец, - сказала она, - у тебя его глаза, словно серебристый шелк. - Мои... глаза? Никто никогда не говорил мне про глаза. И про моего отца тоже. Отца я едва помнил, а глаз-щелок за пухлыми щеками и не разглядеть. - Хочу быть похожим на отца, - увереннее произнес я. - Хочу быть, как он. - Отец твой - герой, - сказала Лори, - твоя мама его очень любила. И до сих пор любит, я уверена. Я не знал, любит ли мама отца. Я даже не был уверен, помнит ли она его. Но я точно хотел, чтобы меня тоже любили. Кажется, я произнес это вслух. - Любовь может распуститься, как цветок, и процвести всю жизнь либо угаснуть через несколько дней, может вспыхнуть, как фейерверк, и так же быстро угаснуть, но остаться в памяти красотой и страстью, она может наполнить сердце, как вода наполняет озеро, а может уйти, если не давать ей пищи. Это не зависит от твоей внешности. Не думай о людях, которые будут падки на твою красоту. Я не понял слов Лори, ведь из зеркала на меня смотрел толстый десятилетний мальчишка. О какой красоте может идти речь? А Лори как в воду глядела.

***

Однажды я поехал со школой на побережье. Мне было пятнадцать лет, и я был немного счастлив: моя жизнь перестала напоминать одно сплошное мучение. Вспомнив о своей детской любви к морю, я согласился на экскурсию, не раздумывая. Но какая это была экскурсия - нет, обычная поездка с классом к океану. Была осень, я остро чувствовал угасание жизни, и мне наперекор хотелось жить. Мы приехали в Сент-Джаст - небольшой городок на побережье. Океан в Англии с трудом можно так назвать: Сент-Джаст находится на стыке Бристольского залива, Кельтского моря и Ла-Манша, так что справедливее будет сказать, что любовался я морем. По большей части мы ходили по городу и слушали лекции про шахты и олово, но это для меня было скучновато. А что делать на океане, если купаться нельзя? Правильно - ни-че-го. Тем не менее, я хотел его увидеть, прямо как те два чудака в фильме "Достучаться до небес". Но никто не пускал детей на берег, покрытый провалами и шурфами от шахт, уцелевших и провалившихся. Это было опасно. Ночью моя буйная и пьяная голова решила, что мне нужно сбежать. Сердце этот порыв активно поддержало, и я без особого труда выскользнул из гостиницы и отправился к Кельтскому морю. На мое счастье, погода стояла ясная, безветренная, хоть и холодная. Звезды и луна на темном, не заляпанном смогом небе давали мне свет, поэтому, когда дорога вышла за пределы города и превратилась в расхлябанную от осенней сырости тропу, мне удалось не заблудиться. До сих пор не понимаю, как же я не провалился в одну из дыр. Удивительное везение. Если бы я упал, мог бы сломать себе что-нибудь, а поиск ребенка в одной из сотен шахт - дело почти безнадежное. Я оказался на обрыве. Мелкая рябь океана сливалась в туманные искры где-то у горизонта, мелкими созвездиями переходя в небеса. Луна стлала свою дорогу почти до самого берега. И я не пожалел, что пришел, хотя мне было холодно и страшно, я испытывал какой-то дикий бешеный восторг от того зрелища, которое мне открылось. Это освежило мою память о книгах, которые я прочитал, о картах, которые я рисовал, о названиях рыб и ракообразных, моллюсков и млекопитающих, растений и кораллов, которые я выучил. И я наконец увидел это гигантское водное пространство, вмещающее в себя те миллиарды ощущений, не менее гигантское, чем воздух, которым мы дышим, и познал его мощную ужасающую красоту, припорошенную для влюбленных дураков вроде меня звездными искрами, бегущими к моим ногам. И я пообещал себе, что когда-нибудь покажу нечто подобное девушке, которая меня полюбит. Главное, чтобы я не забыл.