Огонёк

Первые дни после битвы запомнились Наис каким-то мучительным кошмаром похуже самого сражения: ей еще никогда так не приходилось ни волноваться, ни уставать. Сначала ей поручили перевязки — но под присмотром. Гилфи никогда не устраивал ей испытаний, просто разрешал попробовать самой и мягко поправлял ошибки. Оин не дал ей никаких указаний и заинтересованно наблюдал. Наис понимала, что он хочет убедиться в ее умениях, чтобы оставить на нее своих подопечных. Но когда он ни словом, ни взглядом не выражал своего отношения к ее действиям, она начинала сомневаться в себе. Да еще и Двалин бросал исподлобья недоверчивые взгляды, от которых она еще больше терялась и роняла все из рук. В тот же день заглянул узбад Даин и заставил Наис вспомнить и выложить все подробности гибели Гилфи и того воина из Эсгарота. Она отдала вещи Гилфи и медальон человека, но этот разговор растревожил слишком свежие горести, и она после ухода Даина еще долго всхлипывала и роняла слезы в котелок, где варила мазь. Потом был Кили, красневший, как девушка, стоило Наис подойти к нему хоть с ведром, хоть с повязками. Наис даже спросила Оина, не лучше ли будет для Кили, если за ним станут ухаживать мужчины — но Оин насмешливо глянул на нее из-под бровей и громко заявил: — Доверие к целителям — полезное умение для воина, дочка. Сейчас он тебе в глаза смотреть не может, потом мне постыдится признаться, что что-то не в порядке — куда это годно? Глядя, как Кили смаргивает слезы смущения и крутит головой после этой отповеди, она с трудом подавила смех: — Ты чего меня боишься? Я же не горный тролль! — Лучше бы здесь был горный тролль, — пробормотал он, прикрыв лицо локтем здоровой руки, и тут же фыркнул: — Кстати, о троллях… Когда Оин все-таки выдал Наис указания и ушел, Кили полдня развлекал ее походными байками. Вот только румянец у него на щеках играл болезненный, а повязка становилась мокрой и легко отделялась от воспаленного шва. Кили вздрагивал всей кожей от прикосновений, пока Наис ощупывала его ногу. — Болит? — Ага… После перевязок с мазью у него поднимался жар, который он переносил плохо: бредил и метался, пытаясь соскочить с лежанки. Наис обтирала его ледяной водой, держала на лбу тряпку, поила отваром, унимающим лихорадку. Кили в бреду пытался отплевываться от горького отвара — приходилось силой разжимать ему зубы и вливать лекарство. Фили ненадолго пришел в себя к восходу луны. От слабости он с трудом держался в сознании, но все-таки успел расспросить Двалина и поблагодарить разбуженную голосами Наис за себя и за брата, прежде чем она сообразила спросонок, что ему нельзя разговаривать. Почти сразу у Фили начался мучительный кашель, снова пошла кровь горлом, и его пришлось напоить сон-травой, чтобы он не тревожил рану. Остаток ночи Наис следила за его дыханием и сердцем — глубокое беспамятство от сон-травы некоторые переносили плохо. Наис и дальше занималась Фили и Кили в одиночку, пока остальные возились с Торином… То, чего боялся Оин, на второй день все-таки случилось: к дыханию раненого стали примешиваться влажные хрипы, губы посинели, и он явно стал бороться за каждый вдох… Оин в тот момент ушел в общие лекарские шатры, прийти смог не сразу — и пришлось управляться самим. Двалин и смешной усатый Бофур с помощью Ори несколько часов, сменяя друг друга, помогали раненому дышать: вдували воздух ему в рот, через каждые несколько выдохов перебрасывали его через чье-нибудь колено, избавляя от скопившейся в легких бурой жидкости… Наис отодвинули в сторону. Она не осмелилась запротестовать: для такого дела ее сил хватило бы ненадолго. Все, что она сумела сделать — это разыскать у Оина порошок, который употребляли, когда кто-нибудь начинал задыхаться от каменной крошки в шахтах, развела немного в чашке. Бофур, оказавшийся неожиданно ловкой сиделкой, ухитрился напоить Торина этой смесью. Но силы в порошке было немного, и оставалось только надеяться, что раненый продолжит дышать сам. Полог палатки держали откинутым, и Наис приходилось следить за тем, чтобы двое других их подопечных не замерзли. Для здоровых же она варила бодрящий отвар, помешивая его одной рукой, а второй придерживая холодную тряпку на лбу Кили. Подставляла ведро, когда ему становилось совсем худо. Сама, в одиночку, перекладывала Фили, стараясь действовать как можно бережнее и едва не надрываясь от тяжести, когда меняла постель. Отпоила отваром Ори, когда он, не жаловавшийся ни на что, вдруг растянулся на полу у выхода из шатра в глубоком обмороке. Сунула по чашке отвара Двалину и Бофуру, заподозрив, что им тоже худо, и по благодарным взглядам поняла, что не ошиблась… Только к вечеру они заметили признаки улучшения, и когда дыхание Торина восстановилось настолько, что помощь стала не нужна, Бофур свернулся клубком на плаще и провалился в тяжелый сон запредельной усталости. Двалин, сгорбившись, посидел на краю лежанки, потом оперся спиной на изголовье — и тоже мгновенно уснул, положив руку на плечо раненого. Пришедший Оин посмотрел на них и на мечущегося в бреду Кили, предложил Наис сменить ее — но она отказалась. На старике лица не было, он третий день стоял у стола с лекарскими ножами в руках, и казалось, что если он немедленно не сядет — то заснет прямо стоя… Прежде чем Наис успела предложить ему свой плащ под голову, он уже прикорнул на собственном кулаке и захрапел на весь шатер. К середине ночи и Кили забылся тяжелым, тревожным сном. Когда звезды в отверстии шатра стали бледнеть, Наис тоже начала одолевать дремота. Для борьбы со сном она решила переделать хотя бы часть утренних дел. Тихонько, чтобы не потревожить Двалина, разложила подле Торина все для перевязок… Подкинула углей в жаровню для тепла и раскрыла одеяло. О том, что перед Наис живое существо, а не статуя, напоминала только кровь на повязках да слабое и по-прежнему хрипловатое дыхание. Боли он не чувствовал, но Наис все равно старалась делать все как можно бережнее. На нем и так не было живого места — но многие свежие ранения рассекали старые шрамы, и смотреть на это было не столько жалко, сколько почти больно от ощущения нарушенной красоты… Наис часто думала все эти годы, каков же он, неизвестный узбад из того же клана, что и повелитель Железных холмов. Но чего не ожидала — так это того, что он будет настолько хорош собой, и что ради спасения жизни им, целителям, придется изуродовать такое прекрасное творение Махала. Черные волосы с широкой проседью — половину этих волос она сама сбрила острым ножом, когда обрабатывали рану на голове. Их же, целителей, руками изумительно правильное лицо украсилось на скуле швом от расширения раны. Впрочем, Наис утешила себя тем, что когда волосы отрастут заново, то прикроют след от тонкого разреза… Да не очень и навредили целители: боевые шрамы будут куда страшнее. Ей нечасто доводилось видеть потомков королевских родов. Гилфи рассказывал, что среди человеческой расы высокое происхождение дает особые привилегии. Кхазад же все вели свое происхождение от Праотцов — и никогда не забывали об этом. Семейства смешивались, и кровь простых рудокопов текла в жилах королей подгорного народа. Гилфи рассказывал еще, что людские короли и воины часто гнушаются простой работой, а оттого по рукам и коже человека можно понять, высокого ли он рода. Наис это тоже казалось странным: все кхазад выбирали ремесло по душе, а потому сыновья королей порой во время ученичества целыми днями отмывали закопченные котлы или махали киркой в забое. После рассказов Гилфи Наис всегда хихикала над человеческой ленью и самомнением, ведь по внешности кхузда можно всегда определить его занятие — но не происхождение. А теперь, глядя на Короля-под-Горой, Наис поняла, что и у них есть традиции, накладывающие отпечаток на потомков королевского рода. Узбад Торин владел кузнечным ремеслом, сказал Двалин, и это было видно: все его тело там, где его не мог прикрыть кузнечный фартук, покрывали следы от ожогов, какие оставляют брызги окалины. Кузнецам, крепким, но складным, не свойственны ни вечная согбенность рудокопов, ни ленца и любовь к обильной еде погонщиков караванов, ни худоба вольных охотников, питавшихся лишь тем, что они могли унести на себе или добыть, — такую она углядела у Кили. И все-таки что-то еще, неуловимое, объединяло Торина и его племянников, а быть может, и узбада Даина, и выделяло их среди других. Возможно, разница крылась в боевом оружии. Со времен Ногрода повелось, что меч стал оружием королей кхазад, и многие приемы боя, перенятые у эльфов, требовали почти эльфийской ловкости и сложения. Поэтому многие хоть и знали, с какой стороны браться за меч, но предпочитали в бою более привычное оружие: молоты и секиры, длинные копья, кнуты или шестоперы. Кто-то отменно управлялся копьем или стрелял из лука без промаха. Но наследники престола обязательно обучались мечевому бою. Торин Дубощит был мечником. Кили тоже, сообразила Наис: легкость фигур и изящество линий, приобретенные отработкой боевых стоек и движений, отличали обоих. И Фили, причем даже в большей степени, чем его брата и дядю, потому что еще и руки его выдавали какое-то тонкое ремесло, не то ювелира, не то резчика. Заканчивая перевязку и отвлекаясь от своих рассуждений, Наис подумала, что можно проверить свои мысли, выспросив у Оина или у Двалина про излюбленное оружие Фили. Глянула в сторону его лежанки, чтобы убедиться, что все в порядке — и увидела, что он смотрит на нее широко раскрытыми тревожными глазами. Она вскочила, подошла: — Проснулся? Нужно что-нибудь? Только не разговаривай громко, шепни или глазами покажи… Фили поднял на нее тоскливый взгляд: — Что с Торином? В синих глазах отражалась такая боль, что Наис замялась, думая, что же ему ответить. — Выжил, — осторожно сказала она. — Оин почти уверен, что теперь будет жить. — А… рассудок? А возможность… Наис закрыла ему рот ладонью: — Не говори много. Этого пока никто не знает и не узнает, пока он не придет в себя. Он отвернулся, закусив губу. Закашлялся — но много легче, чем в первое свое пробуждение. Наис подала ему смягчающий горло отвар. Фили сразу показался ей более спокойным и серьезным, чем его младший брат… Вот и теперь он покорно выпил отвар, без лишнего смущения принял все ее заботы — но не пытался острить над своими увечьями и не улыбался, а все поглядывал то на Кили, то на Торина, будто прикидывал что-то. — Ты бы поспал еще, — предложила ему Наис. — Скорее поправишься. Фили помолчал. Потом разлепил губы: — Я не усну. — Болит? — Наис пощупала стук его сердца, проверила повязку. — Или что-то не так? Он осторожно покачал головой, метнул по подушке замызганные грязью светлые волосы с четырьмя косами наследника престола на висках: — Все в порядке. Мне есть о чем подумать. — С Кили все будет хорошо, — попыталась успокоить Наис. — Я не о нем, — Фили покосился в сторону измученным взглядом. — Я о Торине… Говорят, мой долг… — он чуть напрягся, говоря громче, и Наис положила руку ему на плечо: — Ш-ш-ш, тебе вообще не следует разговаривать. — Я наследник, — Фили безнадежно посмотрел мимо ее лица в потолок. — Я все сделаю… Но я так хочу, чтобы он поправился! — Я тоже хочу, — вдруг брякнула Наис неожиданно для самой себя и смешалась под удивленным взглядом Фили. — Все этого хотят. Знаешь, что… Раз ты не спишь, давай, я тебе голову вымою, неприятно же так лежать. Кили проснется, ему тоже надо… — Кили не надо, — шепнул Фили, криво улыбаясь. — Терпеть не может, когда волосы трогают. Он опять глянул в сторону и беспомощно прикусил губу. Наис поднялась и плеснула в чашку с водой несколько капель успокаивающей травяной настойки. Оин, видимо, почуял запах, всхрапнул и завозился — но не проснулся. Наис поднесла чашку к губам Фили: — Выпей, полегче будет. А я сейчас нагрею воды и помою тебе голову. Ты-то не боишься, когда тебе волосы трогают? — Нет, — он наконец-то улыбнулся по-настоящему. — Я люблю. Как и Торин. — Ему пока нельзя. Она пристроила на жаровню котелок с водой и вышла наружу. На земле лежал тонкий слой инея, утренний морозец заставил ее зябко поежиться, но прогнал остатки дремоты. Она затащила тихонько в шатер лохань и умывальный кувшин и подсела к Фили, вооружившись гребнем. Фили блаженно прикрыл глаза, стоило ей начать расплетать его косички, свалявшиеся в светлый войлок, а когда теплая вода из кувшина полилась на волосы, и вовсе едва не заурчал сквозь дремоту, в которую его погрузила травяная настойка. Наис тоже улыбалась самой себе, разбирая выгоревшие за долгий поход прядки. Волосы у Фили были чуть ли не светлее ее собственных — редкость среди народа кхазад. Она промыла их дважды, потом отжала ладонями и осушила мягким полотном. Фили дремал, только изредка кашлял и морщился от боли в груди. Такие раны напоминают о себе подолгу… Наис уже заканчивала расчесывать подсохшие волосы Фили, когда Оин сел на лежанке и потер руками глаза: — О, очнулся наш второй герой! — пробормотал он, вставая, и потрепал Фили по голове. — Полегчало? А то тебя Балин очень хочет видеть, вот не знаю, разрешить ли ему… — Зачем? — насторожился Фили, приоткрыв глаза. — До тебя теперь всем есть дело, сынок, — мягко сказал Оин. Он долго смотрел на то, как Наис гребнем отделяет прядки для кос на висках. Потом осторожно спросил: — Сколько кос тебе теперь заплести, подумал? Синие глаза Фили бешено сверкнули, он дернулся сесть: — Да как ты сме… — и зашелся в приступе кашля, оборвавшем его речь. Оин бережно придержал его за плечи, подождал, пока он перестанет задыхаться, устроил поудобнее на подушках: — Ты не злись, сынок, а подумай. Все теперь на тебе осталось, и Торин тебе доверяет. Но помочь он тебе не сможет, а дел тут много. Подумай сам, как лучше, Фили: четыре косы… или все-таки две? Принц с отчаянием покосился в сторону Торина, закусил губу, долго молчал. Потом повернулся к Наис: — Плети четыре, — неожиданно твердо сказал он и добавил полушепотом: — Пусть мне будет труднее, но у него… не будет… оснований мне… не доверять. И снова захлебнулся, прикрыл рот ладонью. Оин налил в чашку теплого питья и, подавая ее, погладил принца по руке: — Это ты хорошо решил, сынок… — посмотрел на приготовленные отвары и повязки, кивнул одобрительно. — Наис, дочка, заканчивай с его косами и ложись, отдохни. Еду мы тебе от завтрака оставим. *** Бургомистр отложил перо и поглядел на собеседника. Если бы Смауг не спал беспробудно, а хоть иногда интересовался делами окружающих Гору земель, он бы никогда не упустил из виду Барда Лучника и не стал подворачиваться ему под выстрел… Мысли дракона не простирались дальше защиты себя самого, а оттого ему было не понять, как такой мрачный и угрюмый человек может пожертвовать собой ради груды лачуг, что по недосмотру именовалась Городом-на-Воде. Воротник на шее жал — бургомистр досадливо повел головой из стороны в сторону. Все переговоры с гномами сперва зашли в тупик, а теперь и вовсе остановились. Что-то скажут люди о «Короле Барде» в противовес «денежному мешку», когда Бард оказался не в состоянии даже вытребовать оговоренную плату! Он и стоял теперь напротив, подавленный и насупленный. Ранешнее пламя, возгоревшееся в его взоре от слов самого бургомистра о Дейле, поугасло, и честный, верный, прямодушный Бард был убит раскаянием вернее, чем Смауг — его черной стрелой. — Где же твой дух справедливости, дорогой Бард? — сварливо уточнил бургомистр. — Ты решил не требовать с гномов платы за все, что они причинили нашему народу? — Я все думаю, честно ли я поступил в этой истории, — собеседник мрачно покачал головой. — И все больше мне кажется, что на месте Короля-под-Горой я бы повел себя точно так же. — Ты нарушил бы слово? — бургомистр искренне удивился. — Ты отказал бы нуждающимся и беспомощным? Озеро высохнет раньше, чем я поверю в подобное! — Нет, но мне бы тоже показалось странным, что вооруженные люди требуют чего-то, взывая к своей беспомощности. И уж подавно не стал бы считать себя обязанным тому, кто снюхался с вором, обокравшим меня… — То есть, раз у гномов нашелся вор и перебежчик, ты готов не взять ни капли платы за разрушенные жилища для жителей Эсгарота? — бургомистр похлопал Барда по плечу. — Кажется, тебе просто надо отдохнуть после битвы. Наследник Гириона угрюмо покачал головой: — Кажется, если бы я не взял Аркенстон у полурослика или вернул камень без всяких условий, мы бы куда скорее получили плату. — С чего ты взял? Это же гномы! — Я видел этого Торина Оукеншильда в бою. Трясущиеся лишь за свое добро так не сражаются. — А честные не отказываются платить свои долги, — огрызнулся искушенный в людских нравах властитель Эсгарота, теряя терпение. Вера же Барда в людей (в данном случае, в гномов) порой бывала для него очень утомительна… Уже не раз он вытаскивал своего начальника стражи из разных неприятных историй, навроде того дурацкого обвинения в потраве рыбы. Бургомистр хмыкнул, припомнив почти детскую обиду Барда: кто ж знал, что его мысль прикармливать зимой рыбу в полонках обеспечит бедноту такими богатыми уловами, что на радостях они станут бить вдвое меньше полонок! А по весне оказалось, что среди постоянно живущих под Эсгаротом рыбьих косяков случился замор… Храбрости Барда и заступничества бургомистра хватило тогда, чтобы отмахаться от разъяренных жителей, и на какое-то время показалось, что Бард поумнел. По крайней мере, исправно нес службу, не пытаясь облагодетельствовать весь город разом, не старался оправдать воров голодом. И даже теперь от своей мечты о Счастливом Городе Дейле благоразумно отказался в пользу насущных проблем отстраивания Эсгарота — к сердечной радости бургомистра, искушавшего его не вполне намеренно, но удачно. Бургомистр даже испугался, что простодушный Бард чересчур поумнел и стал опасен, когда он не только пристрелил дракона, но и догадался столковаться с этим своим ловким шерстолапым воришкой и выбить плату у Короля-под-Горой. Но вот — опять за рыбу деньги! В приступе благородного раскаяния Бард готов от всего отказаться. Пусть откажется, бургомистр не возражал бы вовсе, если бы не один Бард теперь имел право требовать с гномов сокровища. Взывать к его алчности смысла нет: он ее лишен. Попытаться воздействовать через его семью — тоже бессмысленно. Жена человека, занимавшего высочайший пост в городской страже, для пропитания ходила на рыбный промысел с братьями на их парусной лодке. Громогласная и красивая тетка была куда более любима в городе, чем ее угрюмый муж, но почему-то обожала его и преклонялась перед ним. Бывало, заступалась за него среди сплетничающих товарок во всю мощь своего голоса, а иногда и рук, вооруженных веслом. Но несмотря на всю дурную славу Барда и сварливость его супруги, они слыли за добросердечных горожан и как-то умудрились прикормить на своей кухне бесчисленное количество бродячих кошек, соседских детей и попрошаек, оттого денег у них никогда не водилось… Нет, воздействовать на Барда можно только через жалость. Бургомистр решительно встал и кивнул Барду на выход из шатра. За полотняными стенами вздыхало предзимнее Озеро, по которому уже плавали первые льдинки, а вокруг шумел лагерь погорельцев. Сновали угрюмые женщины с обломками дерева и ведрами, визжали передравшиеся дети, где-то орала чудом спасенная из пламени коза. — Взгляни. Разве хоть кто-то из них переживет зиму, пока ты будешь играть в благородство? — бургомистр подпустил в голос печали. — Ты же всегда мечтал дать нашему народу больше, чем он может получить от своих уловов на Озере и торговли с эльфами. Теперь только в твоих руках есть возможность подарить кров и пропитание всем этим людям. Неужели ты откажешься от этой возможности? — Я не отказываюсь, — буркнул Бард. — Но мне кажется, что я сделал слишком много ошибок, чтобы теперь решить все миром… — Разумеется, ты допустил ошибки, Бард Лучник, — бургомистр добавил в речь меда. — Ты честен и полон сострадания, душа твоя терзалась болью за Эсгарот и людей, которые тебе доверились… — Так что же мне теперь делать-то? Господин бургомистр, я бы с охотой вернул проклятый камень и принес извинения Королю-под-Горой за одно то, что он нас спас в битве! Но если он так и не исполнит свои обещания, как ты говоришь… — Полно, мой дорогой Бард, если ты настолько уверен в его честности, то он, разумеется, не меньше твоего проникся твоей отвагой в бою, чтобы отдать тебе все, что пообещал. — Если бы можно было поговорить с ним теперь, я бы не промедлил и часа, — Бард задумчиво покачал здоровой рукой раненую. — Но с ним не поговоришь, а значит, придется иметь дело с другими, и что может быть у них на уме — я не знаю. Бургомистр увлек Барда обратно в шатер, полагая, что память собеседника уже достаточно освежена видом пострадавших жителей. — Что ж, полагаю, если ты вернешь гномам Аркенстон, это будет для них знаком твоей доброй воли. А что до переговоров о твоей части сокровищ, которую тебе пообещал полурослик, думаю, что это дело не воинов, а тех, кто привык торговаться и считать деньги… — и добавил, глядя во вспыхнувшие радостью глаза Барда: — Если ты, конечно, доверишь мне вести переговоры о твоих сокровищах… — Они не мои, а для всех людей и для города. Этих сокровищ хватит и Эсгарот отстроить заново, и Дейл восстановить, и эльфам еще в уплату останется, если верно то, что рассказывал этот недомерок! — Разумеется, ты их потребовал не для себя, — улыбнулся бургомистр. — Никто не сомневается в этом. А значит, и получить их тоже надо попытаться всем миром. Так что же, доверишь мне переговоры? — Конечно! Лишь бы не допустить новых стычек и разногласий… — Бард передернул плечами. — Я мирный человек и не гожусь в правители в лихие времена, — задумчиво сказал бургомистр, видя, что Бард смущенно отводит глаза. — Но тем сильнее мое желание не допустить лихих времен, когда я не сумею обеспечить безопасность моего народа… Что ж, познакомь меня с Владыкой эльфов, и мы втроем займемся переговорами с гномами. К зиме нужно приобрести хоть самое необходимое, иначе нам не пережить холодов. Гномы тоже должны бы это понимать… А Аркенстон уж возвращай сам. Когда Бард ушел, бургомистр вернулся к прерванным подсчетам. Бард был слишком прямодушен и честен, чтобы поинтересоваться, что же такое считает бургомистр… А подсчитывал он, сколько нужно золота на восстановление Эсгарота и в каком виде его выгоднее потребовать. И он не намеревался добиваться у гномов даже лишнего медяка в пользу Барда. Отстроенный Дейл? Король Бард? Для того чтобы быть властителем, не надо убивать дракона — надо видеть дракона в каждом человеке и уметь им пользоваться… Барду это невдомек. И отстроенный Дейл ни Эсгароту, ни его бургомистру не нужен. Пусть Бард со своим дурацким благородством вернет камень гномам: у них не будет причины с ним расплачиваться. А бургомистру есть что предложить соплеменникам столь по-человечески жадного и черствого Короля-под-Горой. Как бы они ни сражались в битве, гномы тоже… искушены в торговле и подсчете денег, разве не так? *** Новости с востока в Синих горах восприняли больше с удивлением, чем с радостью. Старейшины общины сидели и угрюмо таращились в пивные кружки. Заговорить никто не решался: решительно неясно было, о чем именно следует говорить. То ли прославлять подвиги героев — как на тризне, то ли вспоминать отвоеванный Эребор и строить планы на будущее — как на празднике… Вот и сидели старики, окунали усы в пиво, вздыхали. — Ну что, — нарушил молчание Витр, — надо готовиться к переселению… Если кто-то захочет остаться… Старшина загудела: кто-то говорил, что уходить надо всем, кто-то — что прямого приказа не было, кто-то заметил, что бросать окончательно место, где они видели столько добра, не следует. Молодые воины чувствовали себя неуютно, точно угри в масле: многим хотелось петь песни, вслух мечтать о легендарной Одинокой горе, но в споре стариков их бурлящая радость казалась неуместной. Нерешительно тренькала арфа, все переползая из веселых мелодий в печальные — и обратно… Хлопок в ладоши заставил всех обернуться — и ахнуть слитно: на пороге залы стояла принцесса Дис в окружении женщин. Не в печальном наряде была мать и сестра героев последних вестей — одета она была празднично. Черные косы, скрученные в тугой узел, оттягивали ее голову назад. Щедро подведенные краской глаза сверкали горделивым огнем. Две косы на висках, знак высокого рода, вились вместе с нитями золотых серег — и среди черноты волос рассыпали искорки алмазные капли на кончиках ниток. С плеч до пола падал синий узорный платок с золотыми кистями, синее же платье обрисовывало статную фигуру и мягко расходилось от бедер книзу, падая легкими складками, из-под которых выглядывали сине-белые оборки пышных юбок. Вместо обычной тяжелой обуви, на ногах принцессы были ботиночки с каблуками, добавлявшие ей роста. Женщины свиты Дис, от девчонок до старух, тоже были наряжены для танцев: летящие юбки, убранные волосы, каблуки, подбитые металлом. Когда принцесса сделала шаг на свет, не глядя ни на кого и гордо поводя плечами, они вскинули руки — и ударили в ладоши, скрещивая пальцы особым образом, чтобы звук получался глуховатым… Вперед вышла жена Глоина. Толкнула своего мальчишку подальше на лавку, а сама прошла к столу, выразительным взглядом обводя собрание. Тихо, пока еще осторожно и с оглядкой застучали кулаки и ладони по дереву: гномам не надо было объяснять, что происходит, слишком многое в их жизни начиналось и заканчивалось обрядовыми песнями и плясками. Присоединялись ладони, постукивали каблуки и щелкали пальцы — ритм ширился, усложнялся, ускорялся, восьмидольный, древний, как сама земля. Ударом по струнам всхлипнула арфа — принцесса обернулась на звук, медленно поднимая руки с концами платка. Точно пробуя, ударила каблуком о каменные плиты. Трижды хлопнула в ладоши перед собой — и взорвалась арфа звоном струн, а Дис развернулась и пошла, пошла по широкому кругу. Перестук каблуков слился с хлопками ладоней, синяя юбка заколыхалась, подоткнутая к поясу, а платок поплыл, соскальзывая с плеч… Голос жены Глоина взвился к каменным сводам, и Дис застыла, только золотые кисти платка вились вокруг ткущей узоры руки, да прищелкивали пальцы в такт постукиванию ног в плиты пола. Звон арфы, хлопок — и удар, и опять полетел по кругу синий платок вместе с пышными юбками. Другие женщины тоже сдвинулись с места, колыхнулись оборки, слитно заговорили каблуки — Дис плыла навстречу, кружилась, разбрасывая золотые искры. Замирала, прислушиваясь, и снова срывалась, рассыпая дроби и увлекая за собой взгляды. Не хватало арфе затейливых наигрышей и резких аккордов — играл не Торин. Не хватало Дис ее мальчишек, которые следовали за ней, повторяя движения. Не хватало чуть хрипловатого пения Балина и бешеной россыпи каблуков его брата. Но кто-то из молодых гномов уже влетел в круг лихим разворотом, упал на колено перед Дис — вскочил сразу, хлопнул ладонью о каблук, ударил по колену, пошел вперед. Рудокоп Судри запел. Жена Глоина поднялась на стол, подобрала юбки повыше, застыла на миг — и на месте, на месте все быстрее начала выбивать дробь, замедлилась, перестукивая каблуками, вновь ускорилась — и, как гвоздь, вбила фигуру танца в дерево. Шарахнул Витр по столу кружкой, расплескав пиво: — Мы вернули Одинокую гору! — пророкотал он. — Радуйтесь, кхазад! Славьте героев! Хлопали ладони, звенели арфы и взлетали голоса — дети Махала танцевали древние танцы. И плыла по кругу в шелесте синих и белых юбок, в извивах рук и щелчках каблуков и пальцев Дис, дочь Траина, внучка Трора — сестра Короля-под-Горой. Пляской огня и камня заклинала судьбу, умоляла Гору и Махала пощадить ее родичей…