Огонёк

Двалин уехал. Потискал на прощание Кили, смачно стукнулся лбами с Балином, нахлобучил Фили золотую гриву с затылка на глаза и посидел молча возле Торина. Тот, казалось, дремал, но Наис, притихшей в уголке, почудился отголосок беззвучного мысленного разговора. И не Двалин вел его — он слушал, недоверчиво ухмыляясь, и изредка покачивал головой. Потом сгреб Торина в охапку: — Глупости все. Бывай! — уложил обратно и вышел, не оборачиваясь. В наступившей тишине Наис с опаской глянула на Торина — он улыбался. Впервые за много дней и почти настоящей улыбкой. Вечером весь отряд синегорцев вместе с узбадом Даином собрался у его постели. Даже Фили принесли на руках и устроили на кровати подле дяди. Бомбур приволок эль, Наис с Бофуром согрели его на огне, разлили по разномастным кружкам — и выпили за тех, кто в пути. Воины кхазад пели, курили, хохотали, вспоминая какие-то эльфийские фонтаны и капустные листья. Ори прочел малоприличный стишок про сплав в бочках, Фили шутливо зажал рот и попросил не упоминать яблоки. Кили описал в красках странствия по Лихолесью и переправу через Зачарованную реку. Бомбур при этом виновато вздохнул и погладил свой упитанный живот. Торин смотрел на них, полулежа на плече старшего племянника — и в глазах у него блестел огонек веселья. Фили, которому запрещали курить, набил для него трубку, но приминая табак или раскуривая, тянул дым сам и блаженствовал. Наис глянула с укором и получила в ответ лишь озорную ухмылку, такую редкую на лице наследника Короля-под-Горой. Когда обсуждение перешло от похода к нынешним делам, Торин устало прикрыл глаза. Синегорцы зашушукались, разлили по последней… Фили потом всю ночь кашлял до кровавых следов на платке и виновато косился на Наис поверх чашки с теплым отваром. Усталость же Торина как рукой сняло: Наис не раз заглядывала к нему от Фили и каждый раз видела, что он не спит, а смотрит в потолок отсутствующим невеселым взглядом. К середине ночи ей надоело тревожиться, и она украдкой добавила в остатки теплого эля сон-траву, чтобы он все-таки отдохнул. На следующее утро Оин распорядился снять швы с ноги Кили. Тот немедленно упросил Бофура вырезать ему удобный костыль, а получив его, целые дни проводил возле Фили, ухаживая за ним с немалой сноровкой. Наис оставалось только присматривать и готовить мази для перевязок и отвары. Бофур, поставивший на ноги раненого в голову при Азанулбизаре брата, предложил Оину хоть изредка подменять Наис возле Торина. Оин согласился и тут же вручил ей список лекарств, которые нужно было приготовить. Среди людей многие хворали после стылой воды Долгого озера, в которой им довелось искупаться, когда горел Эсгарот. Жизнь под землей теперь только мешала им поправиться, а у целителей кхазад недоставало снадобий. Через три дня после отъезда Двалина выпал снег. Потом растаял. И снова лег — уже, видно, до весны. Свет в Горе стал совсем зимним, сероватым и домашним. По утрам Наис привычно поднималась в темноте и стирала постели и повязки в холодной купальне при свете лампы, пока не просыпались Фили и Кили. Потом она разводила очаг, грела завтрак и воду для умываний. Еду присылали с общей кухни, но для Торина готовили то, что не приходится жевать — кашу, болтушку или кисель… Голодная спозаранку Наис всегда урывала пару-тройку ложек, пока пробовала, не горячо ли, и могла оценить, насколько повар вкладывал душу, делая это хлебово повкуснее при скудости их припасов. Торин же по-прежнему обращал мало внимания на мир вокруг и лежал целыми днями, погруженный в свои раздумья. Любые попытки Оина растормошить его и заставить двигаться приводили лишь к новым приступам судорог, и после тяжелого сна от лекарств он уходил в себя еще глубже. Старый целитель вздыхал, Наис наблюдала исподтишка. Но Торин ни о чем не просил, кроме как оставить его в покое. Наконец Оин разрешил Фили встать. В тот же вечер они с братом и Балином уселись возле узбада, и Фили решительно заговорил, взяв неподвижную руку в свои: — Надо придумать, кто и как будет сообщать тебе все, что происходит в Горе, и передавать твои распоряжения. Я узнаю завтра у родича Даина, что уже сделано, а ты скажешь мне, чем надо заняться в первую очередь. «Нет», — показал глазами Торин. Фили смешался, Кили удивленно поднял брови: — То есть, как это «нет»? Ты не хочешь знать, что происходит в Горе? «Нет». — Не хочешь? «Нет». — Но кто же будет… Торин посмотрел на Фили. — Я не смогу! — горячо запротестовал тот. «Нет». — Но… Торин! Я не хочу! Без тебя… «Нет». — Я не знаю Гору! И Даин не знает! Мы не можем принимать решения без тебя! «Нет». — Торин, — очень мягко окликнул Балин. — Ты хочешь участвовать в жизни Горы? После недолгого колебания последовал отрицательный ответ — но Торину он встал дорого, синие глаза даже заволоклись слезами… Наис накапала сонного зелья в чашку с водой, опасаясь, что душевное напряжение прорвется очередным приступом. — Неужели ты считаешь, что кто-то откажется исполнять твои приказы? — Балин ласково погладил его по плечу. Торин ответил удивленным взглядом: — «Нет». — Тогда в чем дело? — изумился Кили. Балин подумал недолгое время: — Ты считаешь, что это будет… неудобно? «Да», — ответили синие глаза, но пальцы сжались нервно, и Наис осторожно приблизилась с чашкой. — Но разве ты не хочешь помочь нам? — удивился Кили. — Задавай вопросы попроще, а лучше и вовсе помолчи, — остановил его Балин. — Торин… Ты думаешь, что не сможешь помочь? «Да». Наис стояла достаточно близко, чтобы разглядеть, что ресницы у него слиплись от влаги. Сердце захолонуло: да оставили бы его уже в покое, ведь наверняка он об этом и думал все эти долгие и тяжелые дни! — Он и не сможет вам помочь, если вы будете его изводить, — строго сказала она, стараясь подражать Оину. — У него сейчас свое дело — подняться. Кили обернулся медленно, глазищи у него стали размером с хорошую плошку. Балин поперхнулся. Под ледяным взглядом Торина у Наис от смущения заполыхали щеки. Вот только… она стояла сзади. И ему пришлось закинуть голову, чтобы увидеть ее. Это было даже не движение — тень движения, но оно было! И… обошлось. Балин охнул. Торин растерянно моргнул. Фили торжествующе улыбнулся: — Целителям, может, и вправду виднее. Раз для твоего выздоровления нужно много времени и сил, то с делами Горы нам придется справляться самим. Но если что-то пойдет не так — ты позволишь спросить у тебя совета? Они долго смотрели друг на друга. Наис впервые заметила, что у обоих одинаково яркие синие глаза… Кили упрямо тряхнул головой: — Чтобы спрашивать совета, всем надо знать, что творится. Можно, я буду приходить к тебе и рассказывать, Торин? «Да». — Нужно, Кили, — добавил Фили, потрепав брата по волосам. — Чтобы в случае чего не принимать решения в спешке, верно? Торин в ответ только улыбнулся. Балин сначала недоуменно покрутил шеей, потом со вздохом встал: — Прости меня, Торин, я тебя не сразу понял. Не беспокойся, мы справимся. Фили крепко обнял дядю и на миг сунулся носом ему в грудь: — Страшно… Если Наис не ошиблась, Торину почти удалось шевельнуть рукой — видно, хотел погладить племянника по голове. Фили выпрямился, морщась от боли в груди и откашливаясь, но четыре косы по плечам разбросал гордо, а подмигнул — весело: — Но если я натворю что-нибудь не то, ты всегда сможешь меня выпороть! Кили прижался лбом ко лбу Торина: — Я завтра приду, правда! Тот указал ему глазами на Фили. Но Кили отмахнулся: — Ага! Все равно приду, он не маленький! — Пойдем, маленький! — фыркнул его брат. — Вцепился, как крепежный крюк: приду да приду. Сказано — лечиться, значит, лечиться! Балин на прощание одобрительно кивнул Наис. Ей показалось, что она сделала что-то хорошее… У Торина было необычно спокойное лицо: напряжение последних дней явно отступило, когда он принял решение. Наис вдруг сообразила, что это решение обрекало его на общество одних только целителей… — Торин, — тихо позвала она и тут же отчаянно смутилась, сообразив, что впервые назвала его по имени. — Прости, узбад… Он перевел на нее взгляд и улыбнулся. *** Пони недовольно фыркали, шевеля ногами в сугробах, возвышавшихся мало не до мохнатых животов. Лошадям было проще, но они тоже вспотели и залоснились. Гномы посасывали трубки, нахохлившись под капюшонами: с неба сыпалась противная ледяная крошка, пятнавшая чистое снежное покрывало на развалинах Дейла. — Что здесь было, почтенный? — спросил Бард, обернувшись в седле и ткнув в ближайшую груду камней под снегом. — Трактир, — тяжело вздохнул Балин. — Не первый, но и не самый скверный. — Угу, — Бард нахмурился, потер подбородок. — А здесь? — Амбары для приезжих купцов. — Почти уцелели… — Да. — Ты о чем думаешь, Лучник? — Даин, подбоченившись, толкнул пони вперед. Бард покусал губу, прежде чем ответить: — Думаю, не здесь ли по весне строиться, король Даин. — Ты все еще думаешь, наследник Гириона? — Балин отметил осторожность человека тихим смешком в бороду. — Предки были не глупее вас. Дейл выстроен в отличном месте, и когда оживет Эребор, здесь снова поселятся и люди, и кхазад. Это неизбежно: торговые пути пролегают там, где они и должны быть. Король эльфов прикрыл глаза от летящей снежной крупы, оглядел руины: — Что выгоднее для Эребора, почтенный гном — чтобы Дейл вернул былое могущество сразу или через время? Я помню этот город и помню расцвет королевства Трора… — Тот расцвет позади, Владыка Трандуил, а новый когда еще будет, — осторожно возразил Балин. — И все-таки он будет, — лесной король махнул перчаткой. — Но когда-то Эребор и Дейл расцветали вместе, и каждый был нужен другому. Теперь же, если оборванные погорельцы будут строить голыми руками, гномов окажется на этом месте больше, чем людей, намного больше… Что же для вас выгоднее, почтенные мастера? — О чем это ты? — подозрительно сощурился Даин. Трандуил только бровь изогнул: мол, можно подумать, ты не понял. Неловкая тишина повисла над развалинами: никто из гномов не спешил отвечать. Наконец Бард не выдержал, пришпорил лошадь, завернул за угол: — Почтенный Балин! — позвал он оттуда. — А здесь что было? Когда советник завернул за угол, Даин подтолкнул пони ближе к скакуну Трандуила: — Ни стыда, ни совести у вас, остроухие. Сказано же было — до весны! — Я не могу запретить ему мечтать, — спокойно ответил Трандуил. — Быть может, и вам полезно будет послушать. — Мне — так бесполезно, — огрызнулся Даин. — Тот юноша… — Трандуил очень непринужденно сделал вид, что забыл имя. — Фили, кажется… Слушает тебя и этого советника. — То да потому! — король Железных холмов гневно выпрямился. — Не буду я петь в уши Фили, чтобы он поперед Торина лез! Не буду и не надейся! Вам все кажется, что мы жадные — а мы просто честные, Лесной король, много честнее… — Остерегись, Владыка Даин! — А ты на носу заруби себе и Барду своему: честно торговать — это выгодно, понял? Обманом хапнешь — больше потеряешь. — Шторм в винной бочке, — презрительно бросил Трандуил. — Мальчишка жизни не видел и не понимает, а вы разнюнились и на поводу у него идете! Если сын Траина в сознании, может, стоит с ним поговорить? — Только подойди! — взвился Даин. Трандуил встревоженно наклонился с седла: — Что-то не так? — Все не так, — гном устало вздохнул, но не стал продолжать разговор, а прислушался к голосам из-за угла. — Ты мне вот что скажи: этот твой мечтатель вообще понимает, что ему шею свернут в тихом закоулке и не поморщатся? — Так уж и свернут! Если на то пошло, то вам выгоднее отдать ему все, чтобы шею сворачивали ему, а не Королю-под-Горой… — До Короля-под-Горой еще добраться надо, у нас в головах тоже не окалина. А Бард твой — вот он, как на ладони. — Бард не мой, — терпеливо сказал Трандуил. — Определись уж, — отрубил Даин. — На оба стула сядешь — на земле окажешься, Владыка эльфов. Да и с чего ты взял, что нам выгоднее отдать золото? — Если не ради безопасности короля, так хоть для торговли будет лучше. — Не угадал ты, бессмертный король… Твоя правда: если Дейл не будет отстроен, расцвет Горы отложится. Только учти, что на голое место приходят самые отчаянные, самые храбрые и самые деловые. Честные или нет — уж как повезет. И наживут они сказочные, небывалые богатства, и перегрызутся за них, как водится. Но настанет день, когда Дейл вернет былое могущество. А дай теперь Барду золото — думаешь, он удержит его? — Может удержать, — твердо ответил Трандуил. — Я его знаю! — Дурак, — с удовольствием заявил Даин. — В своем лесу весь ум растерял. Бард-то один! Шмальнут разок из самострела — и нету Барда. Ликуй, дрянь, растаскивай золото! Лесной король задумчиво посмотрел на заснеженные руины. — Твоя правда, — улыбнулся он вдруг. — Но знаешь… Ты его все-таки послушай. Если у него хватит сил на все, что он задумал… Я хочу это видеть, Даин, сын Наина. Не со стороны смотреть — участвовать. Руки приложить к такому делу! Засиделся я в лесу. Мечтать разучился! Слишком много видел печальных исходов добрых дел… Он почти просительно заглянул в глаза гнома: — Понимаешь? — Понимаю, — буркнул Даин, отводя взгляд. — Только объясни уж, сделай милость: как так вышло, что ты лишь сейчас про мечты вспомнил, а Торина чуть в своем дровяном сарае не сгноил, а? — А как так вышло, что ты к Эребору не пошел? — невозмутимо отпарировал Трандуил. Даин окончательно уткнулся в бороду: — Ладно, поехали уж, послушаем твоего мечтателя. Эльф озорно подмигнул, звонко шлепнул перчаткой своего коня по крупу: — Клянусь твоей бородой, ты разучился мечтать, сын Наина! Тебе вправду стоит послушать этого человека! — Я бы лучше Торина послушал, — Даин тяжело вздохнул и тронул пони. — У него мечты как-то… Осмысленнее. Трандуил зорко глянул на него: — Да, хорошо бы им поговорить. — Не твои ли лекари сказали, что это невозможно? Так что иди со своим Бардом теперь сам знаешь куда. — Ладно, не горячись, сын Наина. Послушаем пока Барда… *** — Погоди, узбад, — Бофур перехватил под плечи, перевернул набок. — Вот. Сейчас еще подушку подсуну… Первое время Торин радовался, когда возле него оставался Бофур. Удивительно, до чего же быстро мир для лежачего больного сужается от всего, что было, до размеров единственной комнаты и нескольких знакомых лиц! От рассветов и закатов над горами — до пятен рассеянных лучей из световода, неспешно переползающих по стенам. От десятков важнейших дел, от звона молотов в кузнях и клинков на полях сражений — до трещин и узоров на потолке, в которых голодный ум находит каждый день новые картины. От толпы вокруг — до узкого круга сиделок и посетителей, которые лишь изредка приносят обрывки вестей оттуда, из широкого мира, который теперь кажется призрачным и недостижимым… Приходил Кили, все еще ковылявший с костылем, но неизменно бодрый, как земляная белка. Только пока мальчишка вываливал накопившиеся за день новости, Торин позволял себе вспомнить о том, внешнем мире, не боясь свихнуться от безнадежности. Пока он любовался счастливой улыбкой Кили — живого, хвала Махалу! — можно было думать лишь о том, что оба наследника живы, что Фили справляется отлично, что Одинокая гора снова принадлежит кхазад, и на землях наконец-то царит мир, а дел в этом мире и на его долю хватит и еще останется. Но иногда по ночам снились яркие, разноцветные сны, после которых не хотелось просыпаться, а проснувшись, не хотелось жить… И пока рядом не было Кили, он запрещал себе думать о делах Горы. Никогда в жизни Торин так долго не лежал. Никогда так тяжело не болел. И теперь казалось, что он никогда и не замечал, сколько пищи для размышлений можно найти в мелочах, которые обычно проходят мимо, не касаясь разума. Он наблюдал и думал. А что еще остается делать, когда ты скован неподвижным телом, а боль стала такой же привычной частью жизни, какой раньше была сила? С Оином все понятно: смотрел на него лекарь с чистым любопытством, точно на редкий камушек непонятного достоинства. Сделает — не сделает. Сумеет голову повернуть — или так и останется. Шевельнется или нет. Интересный случай. Умелые руки разминали сведенные мышцы, принося облегчение. А еще при нем не нужно было сдерживаться, даже наоборот — целитель должен видеть все. Из Бофура сиделка вышла — чистое золото. Желания того, кто не может ни двинуться, ни голос подать, угадывал по глазам с первого раза, даже порой не переспрашивал. Руки ловкие, да и сильные: никогда не уронит по нечаянности, не причинит лишней боли, меняя постель или обтирая. Воды поднесет — никогда не прольет, не капнет. Бофур кормил его с ложки и веселил детскими песенками, будто хотел сказать: «Глянь, до чего смешно и какая это все ерунда!» Стесняться при Бофуре не приходилось: как-никак мужчина, воин. Шутил иногда еще, да так забористо и в такие неподходящие моменты, что Торин краснел — и хохотал внутренне до упаду. Не зря Бофур Бифура когда-то на ноги поставил, а ведь Бифур еще и не вполне в разуме был… Счастливец Бифур, который был не в разуме! При Наис все становилось иначе. За первые недели, которые она ходила за ним почти в одиночку, Торин измучился так, что будь здесь Двалин — точно попросил бы все это прекратить. Она ничего не знала о гибели своего отца, и теперь он чувствовал себя виноватым, глядя в доверчивые и очень знакомые карие глаза. Мало того — она очень подружилась с Фили и Кили, и теперь он всерьез боялся, что кто-нибудь приметит внешнее сходство железнохолмской целительницы с наследниками узбада Синих гор. В нынешнем состоянии он не сумел бы им ничего объяснить. С такой насмешкой судьбы приходилось мириться: мальчишкам и так досталось крепко. Да и этой Наис тоже. Но Двалина не было, не было и иных рук: Оин целыми днями пропадал в лечебнице, Бофур с остальными расчищал залы Эребора. Оставались только мягкие ручонки Наис, отчаянно робевшей — и от этого еще более неловкой. Удержать тяжелое, сползающее тело она не могла — и роняла в такое положение, что все мышцы сводило судорогой, а от боли глаза на лоб лезли. Не раз проливала на рубашку настой или бульон. Упавшие капли щекотали, оставляли следы, раздражали напоминанием, что вытереть их нечем. Первые разы, когда она его мыла, ему хотелось залезть на самое высокое дерево, лишь бы не знать, какую грязь видит эта молоденькая девочка, хоть десять раз она будь целителем. Потом притерпелся, но глаза закрывал, скрипел зубами, мысленно ругался в семь загибов с переборами. Стыдно было… Какие уж тут шутки. Бинты с ран Наис отмачивала по полчаса, а ведь их было много. Он по три раза успевал умом тронуться, не от боли — от ее ожидания, пока она заканчивала перевязку. Нежные ладошки не мяли толком — едва поглаживали сведенные мышцы, а раз силы не хватало — шла в дело иголка, и вот тогда уж выть от боли хотелось. Но девочка глядела испуганно и виновато, и приходилось сдерживаться. Одно Торин терпел от Наис охотно: когда она мыла и расчесывала ему волосы. Тогда ее медлительные руки становились безудержно приятными, от прикосновений к голове клонило в сон без всяких зелий, и в полудреме он видел ее округлые локти под закатанными до плеч рукавами, когда она обтирала ему лицо полотенцем. Но это случалось нечасто: раз в день, на ночь, она переплетала ему косы. Раз в несколько дней, если Бофур не успевал раньше, мыла ему голову. Все остальное время присутствие Наис было мучением. А потом Торин стал примечать за собой странное. Оин вечно торопился — оно и понятно, дел у него была полная борода. Повязки рвал махом, как положено и привычно, но почему-то всегда потом болело сильнее, чем после сводящей с ума медлительности Наис. Если лекарь приходил не с большим осмотром, а так, наспех перевязать и проверить — никогда не ждал, пока Торин сам шевельнется или ответит на вопрос. И от его посещений оставался горький привкус отчаяния — калека. Несчастный, навечно прикованный к постели, беспомощный кусок плоти, в котором по ошибке задержался ясный, желающий дела разум. Бофур был добр и ловок. Он всегда расправлял каждую складочку на простынях, так устраивал руки и ноги, чтобы никакого неудобства не чувствовалось. Кормил бережно, не отнимал ложку раньше, не раздражал упущенными каплями. Баловал, как ребенка, шутил. Веселил. С ним было хорошо и спокойно, но жить по-прежнему не хотелось. Казалось, это навечно: ловко устроенная постель, заботливо обтертое чистое тело, еда с ложки — вкусная, в самую меру горячая. И мир, сузившийся до размеров тихой маленькой комнаты со знакомым узором на потолке. Зачем шевелиться? Зачем что-то делать? Как-то Бофур проговорился случайно: — Я ведь с тобой куда ловчее, чем тогда с Бифуром, узбад. Ох, и злился я на него тогда, а на себя еще больше… Злился! Вот оно, правильное слово! Злилась на него Наис или нет — Торин не знал. Но знал, что сам при ней злился на нее и на жизнь до судорог и зубовного скрежета. Она не угадывала желания, она молча смотрела теплыми, безмятежными глазищами. Как он пытается повернуть голову, чтобы избавиться от складки воротника, впившейся в шею — и не может. Как сводит у него пальцы в попытках сдернуть одеяло, под которым жарко. Как он ловит губами ложку, потому что иначе с нее опять упадет мерзко щекочущая капелька. Но сны, в которых он видел себя здоровым, оставляли по себе меньше горечи, если, проснувшись, он слышал с лежанки у кровати ровное дыхание Наис, а не ошалелое всхрапывание чуткого Бофура: «Что нужно, Торин? Что сделать?» Даже если он не мог ее добудиться, и поутру приходилось менять всю постель — он злился остаток ночи на нее, себя и весь мир, а не предавался разочарованию после счастливого сна. А еще она никогда не бросалась ему помогать… Когда задуманное не удавалось, она все-таки спохватывалась, должно быть, по глазам видя, что он уже близок к отчаянию. Но иногда — иногда! — у него получалось. У самого. И это всегда было ошеломительным счастьем, смешно сказать, едва ли не большим, чем победы в поединках или заключение союзных договоров. Повернул голову — сам! — подвиг. Сумел зацепить непослушной рукой и стащить с себя одеяло — событие! Переложил ногу, отлежанную в неудобной позе — праздник. И этот праздник бывал только тогда, когда возле него находилась Наис. С того дня, как Торин понял эту нехитрую истину, он начал скучать без своей неловкой сиделки. Хотел попросить Бофура дать ему больше свободы — но каждый раз екало сердце, до того искренне весельчак радовался своей ловкости и его удобству. Не стал его огорчать. Просто откладывал все, что ему хотелось попробовать, до времени, когда возле него будет кареглазая девочка в вылинявшей рубахе и истрепанных штанах. Дочь когда-то друга, потом врага. В этом новом мире, состоявшем из единственной комнаты и нескольких знакомых лиц, мордашка этой девочки означала для него и в прошлом, и в настоящем, то самое желание подняться, которое столько раз его уже поднимало.