Огонёк

У Дис в ярости глаза делались почти прозрачными. Вот такими-то глазами она теперь и смотрела… За много лет при королевской семье Двалин узнал, что Дис порой превращается в застывший вихрь — и узнал, как она срывается. Обычно удар принимал Торин. Или Балин. Сам Двалин до сих пор старался не попадаться, но выбора не было… — Что с ними? — и тихим рыком, со слезами пополам: — Расскажи мне правду, Двалин. Он как можно спокойнее пригладил бороду: — Что тебе рассказать, моя леди? Главное ты знаешь: все живы, Одинокая гора вновь наша. Перед ним будто хищник вздернул верхнюю губу над клыками… Дис, дочь Траина, в ярости опаснее снежной пятнистой кошки. И глаза такие же. Вот-вот охлестнет себя по бокам хвостами черных кос — да и бросится. — Вороны вести приносили советникам, а не тоскующей женщине. Расскажи мне, Двалин! — Все живы, моя леди. Потрепаны крепко, но живы. Мальчишки поправились, поди, пока я добирался… Да когда уезжал, малой уже поднялся. — А Фили? — И Фили почти в порядке был, — буркнул Двалин и добавил: — Леди Дис, меня советники ждут. Она дернула плечом, поправив сползший платок: — Подождут. Вороны от Даина приносили им вести. Не облезут советники, если ты сперва отдохнешь и перекусишь. У них, небось, от сытости щеки лопаются, а у тебя с дороги живот к спине прилип. Это уже была прежняя Дис: не накормленным и не обласканным от нее сроду никто не уходил. А не ел он и вправду давно. Почитай, как распрощался с печальным Взломщиком и Гэндальфом у границ Ривенделла, так и гнал в Синие горы, останавливаясь в селениях разве затем, чтобы купить овса для пони и пополнить свои припасы. В Синие горы. К ней. Ладонь Дис нежно гладила чисто выскобленную деревянную столешницу. Этот стол Двалин с Торином сколотили чуть ли не первым делом, как поселились здесь, и много лет потом за ним ели и совещались, на нем чертили планы, чинили всякую мелочь и штопали друг другу шкуры. За этим столом Дис шила, Торин учил мальчишек писать, а Двалин объяснял им на кубиках расчет несущей балки… Потом появились общие залы, где обитатели Синих гор собирались каждый со своей работой и вели неспешные разговоры, играли или пели. Семье узбада положено было быть со всеми: старая кухня оказалась заброшенной. Но в печали, усталости или просто желая побыть в одиночестве, все они неизменно приходили сюда. Даже мальчишки, почти не помнившие бедные и голодные годы, и те порой прятались здесь, чтобы обсудить новую шалость или довести до ума поделку… Теперь же кухня выглядела обжитой, как раньше. И мясным супом пахло так, что кишки в голодном брюхе связались в узел. Неужели, пока их не было, Дис проводила время у старого стола, за который когда-то они садились все вместе? И готовила сама, как в старые времена, будто они ежечасно могли вернуться… Дом! Жили здесь, строили, радовались — и тосковали по Одинокой горе. Неужели теперь в могучих стенах отвоеванного королевства им будут сниться крошечные залы, в которых прошли их молодые годы? Она поставила перед ним миску, положила хлеб и уселась напротив. Сердце Двалина заболело при виде серебряных ниток в черных косах на висках: когда они уходили, седины у нее не было… Пока он рассказывал, каково пришлось ее сыновьям, она улыбалась, то счастливо, то с печальной гордостью. Изредка вворачивала похвалы их отваге и разуму. Попеременно ужасалась и хохотала над случаями из похода. Печально качала головой, слушая историю осады Эребора войсками людей и эльфов. А Двалин почти не понимал, что он говорит и что глотает, потому что только теперь понял, до какой степени спятил, позволив себе даже тень чувств к Дис, дочери Траина… Принцессе рода Дурина. Сестре Короля-под-Горой. Матери наследников трона Эребора — теперь уж об этом можно говорить смело и прямо. А у него аж дыхание спирало от счастья видеть ее сидящей за столом напротив, в домашнем платье и с простыми косами… Вот только недосказанность лежала между ними на старом столе. В синих глазах Дис читал Двалин вопрос: «Как ты уехал, друг, почему оставил моих любимых, зачем?» Она убрала миску, обмахнула столешницу полотенцем, завернула хлеб. — Когда мы едем, Двалин? Я буду готова хоть завтра, но тебе, наверное, лучше отдохнуть… Что тут ей скажешь? — Леди Дис… Завтра мы никуда не поедем. И послезавтра тоже. К весне соберем все нужное, к лету, глядишь, доберемся. Быстрее большой караван не довести. — Но… причем тут караван? — она помолчала, прикусила губу. — Да, глупо… Я подумала, что ты приехал за мной… Хорошо, оставайся, раз у тебя важное дело, а я найду себе провожатых. — Это невозможно, моя леди. — Что значит «невозможно», Двалин? — холодно переспросила она. — Там мои дети и мой брат, и я нужна им. Я знаю, что если бы не важное дело, ты бы их не оставил. Я не виню тебя. Но я должна ехать как можно скорее, и ты не сможешь мне ничего возразить. — Смогу, — обреченно уронил Двалин, ожидая возвращения бури на свою голову. — Должен возразить, моя леди. Я обещал твоему брату, что сам привезу тебя к нему. — Я не сомневалась… — начала Дис и вдруг тревожно вскинула голову, смяла в пальцах бахрому платка. — Ты что-то скрыл от меня? — Ничего. Но поверь мне, чем позже мы приедем, тем лучше. Она смотрела на него, ожидая объяснений, и в синих глазах поднимался ужас. — Мальчишки поправляются, сказал ты. Значит… Торин?.. Что с ним, Двалин, что?! — Очнулся. В разуме. В памяти. — Но?.. Продолжай! Расскажи мне все! Толку по капельке выжимать ее кровь? Иные вести взять неоткуда… — Не говорит, не двигается и может разве что моргнуть. — Торин?! — голос ее взвился и оборвался. — Махал… За что?! Двалин потянулся через стол — хотел взять ее за руку, но она вскочила, заметалась: — Я должна ехать! — Нет, леди Дис. Торину плохо сейчас. Очень. Я взял с него слово, что он нас дождется. Прижалась у стены, запахнув платок, точно летучая мышь под сводом: — Дождаться? Зачем?.. — Попрощаться. Я дал ему слово помочь умереть, если он не встанет. Рванулся из-за стола: показалось, она сейчас упадет. Дис отвела его руки, постояла, опустив голову и тяжело дыша: — Все… так плохо? Двалин заставил себя улыбнуться: — Ты же знаешь его, леди Дис. Оин не теряет надежды, но говорит, нужно время. А твой брат не любит неизвестности. Надо дать ему время, как можно больше. Целители последнего слова не сказали, мальчишки помогут чем смогут… Не надо нам туда торопиться. Хотел положить ей руку на плечо — поддержать, успокоить, но она подняла на него тоскующие синие глаза: — Я понимаю, друг мой. Я-то знаю, что значит ждать. Неизвестно чего и неизвестно когда… Я всю жизнь жду вас, Двалин. Всю жизнь, всегда, отовсюду. Я смогу подождать еще. Но мальчики… Но Торин… Ты уверен, что так будет лучше? Он кивнул, не в силах открыть рот, чтобы ее утешить. — Хорошо. Расскажи теперь мне, что нужно там в первую очередь, — бесцветно-ровным голосом сказала она и вдруг горько усмехнулась. — Столько лет мы жили своим долгом, народом и бесконечными заботами. А теперь вдруг все это стало хорошим предлогом, чтобы позаботиться друг о друге. Но ждать тяжело, Двалин, я знаю. Нам все-таки надо поторопиться. Там разберемся, что делать, но надо поторопиться, обязательно, ведь они же нас ждут! *** — Кх-ха! Не знаю, какого рожна тебе понадобились хроники чуть ли не времен пробуждения Праотцов, дядя, но кашляю я теперь не меньше Фили… В этом книгохранилище все завалено пылью еще с до-Смауговых времен! Кстати, Торин, не объяснишь ли заодно, как в твоем списке очутились лекарские руководства? Если у тебя есть повод не доверять Оину, ты только скажи. Но готов поклясться, что ты себя накручиваешь… — Это для меня, Кили, не волнуйся. Оин поручил мне составить пропись грудной мази для людских детей, они что-то хворают под землей. — Хочешь сказать, что знала, будто в здешнем хранилище найдутся именно эти книги? — Конечно, нет! Торин подсказал. Спасибо, Кили. — Ого! Кажется, нам надо радоваться, что в Синих горах книг меньше, а то Балин бы нас тоже заставил указатель хранилища наизусть выучить. Для улучшения памяти… Наис, а ты не благодари, а лучше плесни мне настоечки от кашля. Я к тебе еще Ори за ней пришлю, а то он усосал все, что ты для Фили готовила, и все равно чуть не лопнул, до того пыли наглотался. Кстати, эти книги на староэльфийском, Наис, разве ты на нем читаешь? — Читаю немного. Надеюсь, этого хватит. — Придется тебе его подучить… Ты просто себе не представляешь, как читает Торин! — Страницы переворачивать — я как-нибудь справлюсь, Кили, честное слово. — Страницы переворачивать — ага, размечталась! Клянусь бородой прародителя Дурина, это будут кипы исписанной бумаги и десяток чертежей шириной в стену. Ты чертить-то умеешь? — Н-нет… — Вот-вот! И наверняка никогда не читала такой мути, как давно устаревшие торговые соглашения… Торин, не надо на меня укоризненно смотреть, и старые, и новые теперь читаю я! Никакой сон-травы не надо, правда, но Фили не может успеть везде, хоть он разорвись. — Я действительно никогда соглашений не читала, но это не значит, что я над ними усну. Ты когда-нибудь трактаты о строении костей читал? Эльфы заместо одной понятной картинки пишут десяток листов унылых слов. Вот где снотворное! — Ой-ой, верю на слово! Некогда мне читать эльфийские трактаты о строении костей. Да, Торин… Ты не хочешь рассказать нам, зачем тебе старые планы Дейла? Я ведь тоже слушал Балина… Не хочешь? Ладно, ладно, знаю: дуракам полработы не показывают. Если ты избавишь Фили хотя бы от Барда, я тебе буду невероятно признателен. Даин скоро пришибет либо его, либо Трандуила… Бургомистр, кстати, был бы очень рад, если бы Даин их пришиб… Знаю, Торин, знаю. Слежу уж как могу. До чего противный человек! Два слова сказал — будто слизняк по бороде прополз… Но и от Барда жизни нет. Я скоро дырку себе просижу на заднице, слушая его бесконечные речи… Прости, Наис… — Дырка на заднице у тебя, позволь заметить, и до Барда была. Это я тебе как целитель говорю. — Очень смешно, ага… Торин, глянь, а Наис у нас зубастая, оказывается! Хм. И все-таки, покажи, как ты читаешь на староэльфийском. Ты не подумай, я не сомневаюсь, просто… Пока я здесь, я быстрее тебе расскажу, что надо будет делать. Считай, что я тебе завидую: по дядиным записям учиться интереснее, чем у любого учителя, уж мы-то с Фили знаем! Почитай. — Сейчас? Ему бы поспать, Кили. — Ну почитай ему свое руководство — от него заснешь скорее, чем от любой травы! — Ладно… Ты и для письма все принес? Какое писало красивое… Уз… Ой, прости! Торин, так удобно? Ой, я тебе косу придавила? Так лучше? — Кха… Небывалое бывает! Рядом с дядей хорошенькая девчонка! Кому рассказать — не поверят, а, Торин? Понял, понял, уже заткнулся и не мешаю. Но знаешь, кроме шуток… Я тут на людей смотрю, аж страшно делается: как можно настолько не уважать женщин? То пихнут, то обругают, а те, даром что не мельче, так и рот раскрыть боятся, не то что в лоб двинуть хорошенько. Говорят, кто-то из Даиновых ребят одному буяну все-таки ума добавил… Да не смотри ты так, дядя, не я это, я ж однорукий и еле хожу! Ага, не нашли, люди-то под горой не видят. Зато эсгаротки, бедолаги, как услыхали, так от нас хоть шарахаться перестали. Но все-таки страшненькие они, нескладные какие-то… Наис, в выписке надо страницу обозначить. А то потом не разберешься. — Вот так? — Ага, ну хоть так. Я тебе набросаю потом список обычных пометок. Так вот, про девушек… Торин, я тебе привет принес, кстати. Я тут рыжую эльфу встретил, помнишь? Трандуилову стражницу. Они неплохо обосновались, к пещерам-то им не привыкать. Вот она хорошенькая, согласись. Не по-нашему, но полюбоваться приятно… Дядя, ну что ты надо мной смеешься? — Кили, подскажи, пожалуйста. Я не знаю вот этого слова. — Ага! О чем я и говорил, Торин! А ты говоришь, она тебе читать будет… — Погоди, разберемся, невелика трудность. Торин, давай, я буду руны называть и выписывать? — Вы определенно подружились… Наис, как ты его терпишь? Хотя после знакомства с обычаями Эсгарота я уже не удивляюсь, можно и не такое потерпеть. Торин, когда ты рассказывал про людей, что они могут женщину обидеть, я не верил, признаться. Теперь вот готов поверить, уж и навидался, и наслушался. Кстати, Даин тут случайно при бургомистре брякнул, что за тобой девушка ухаживает. Страшно подумать, что эти люди могут наговорить, но беда это небольшая, верно? Они же Наис не увидят, мы уж постараемся… *** Давно ставший ежедневным разбор бумаг и новостей закончился. Выходя, Кили зацепился опротивевшим ему костылем за дверной косяк и ловко связал одним ругательством косяк, костыль и Барда Лучника с жителями Эсгарота. Вот только Торин после его ухода даже не задремал, а провалился в сон, глубокий, хороший, без всяких трав. Наис подумала, что не станет его будить через час, хоть и будет время упражнений: жалко, не так уж часто он засыпал вот так, крепко и сладко. Пусть спит, сколько сможет. Во сне он не помнит про собственную беспомощность. Глянула на весы и коробочки с порошками на столике в углу — следовало заняться лекарствами. Но прежде она распахнула пошире ставни на воздуховоде, чтобы проветрить комнату, и подошла к постели. Подтыкая одеяло и привычно растягивая его без единой лишней складочки, посмотрела в лицо Торину. Он редко спал днем, а ночью от огня масляной лампы на его лицо ложились тяжелые тени, добавлявшие и черноты кругам вокруг глаз, и резкости складкам у рта… Сейчас солнечные лучи из светового хода подарили мягкий, рассеянный свет, не тревоживший спящего. Наис разглядывала Торина с каким-то новым любопытством. Даже когда он лежит здесь бессильной колодой и не может выдержать больше часа напряженного внимания, к нему продолжают ходить за ответами на важнейшие вопросы… Она вспомнила ту мысль, которая появилась у нее, когда она впервые его увидела: да, он удивительно хорош собой. То, что сперва царапало сердце, как красота разбитой мраморной статуи, теперь потускнело, подернулось налетом болезни. Белизна кожи сменилась нездоровой бледностью и лихорадочными пятнами на скулах, зримо исхудало сильное, тренированное тело, застывшее величие сменили уродливые судороги. И все равно — хорош. Увидеть бы его хоть раз в полной силе, с кузнечным молотом или с мечом в руках — кажется, зрелища лучше нельзя себе представить… А вот сможет ли он снова когда-нибудь взять в руки молот или меч… Наис припомнила немало случаев, когда увечье или болезнь закрывали кхазад дорогу к мечтам. Хоть бы Аск, тот первый раненый, которому она помогала в далеком детстве: ведь он так и не стал рудокопом. Или Бифур, синегорец с топором во лбу, который резал чудесные игрушки из дерева и тоже выглядел вполне счастливым… Она как-то спросила у Бофура, о чем мечтал его двоюродный брат, но Бофур только вздохнул и попросил не говорить об этом. Лекари ценят жизнь. Любую жизнь, равно короля или последнего бродяги. Но не должно ли лекарю знать, чем именно жил его подопечный, чтобы в точности знать, чем ему помочь? В Железных холмах дед Наис стоял высоко. Старый рудознатец хоть и не входил в число самых приближенных советников узбада Даина, но все же пользовался большим уважением. Гилфи тоже был не из последних. Но они занимались лишь своими делами, и Наис никогда не думала, сколько вещей проходят мимо ее собственной жизни. За те несколько недель, которые она провела возле Торина Оукеншильда, она словно побывала в другом мире. Широком, огромном и страшном. А ведь ее отец, дед, Гилфи наверняка превосходно знали мир за пределами Железных холмов! Казалось, еще немного, и из беззаботного трепа неугомонного Кили, из спокойных слов старого Балина и красноречивого молчания Торина она поймет без всяких объяснений суть давних споров между отцом и дедом. Пожалуй, впервые она задумалась, в чем заключаются устои народа кхазад, которые она впитала всем своим существом и по которым жила, не особо вникая в их значение. Чти свой клан и Махала, трудись на всеобщее благо и цени свой труд по достоинству, заботься о родных и не связывайся с чужаками — вот, пожалуй, и все, чем руководствовались кхазад. Жизнь женщины и вовсе ограничивалась подземными чертогами, пусть эта жизнь и была свободной и заполненной делами. Теперь впервые высунувшаяся из-под земли Наис с любопытством и опаской рассматривала мир, лежавший перед ней. Не то, чтобы ей хотелось в него, но ей точно хотелось узнать о нем побольше… После бесконечных рассказов Кили о советах с иными расами она впервые задумалась, что в чужих обычаях тоже может быть свой смысл. По записям, которые делала для Торина, впервые смогла представить, какая громадная ответственность лежит на плечах властителей. Теперь смелость, недавно толкнувшая ее бросить слова о важности лечения, казалась ей бесконечным нахальством. Если бы она тогда понимала, что перед ней не рудокоп и не кузнец, который сумеет жить простой, обыденной жизнью, а тот, кто привык жить всем этим широким миром, она не сумела бы даже представить себе, как можно запереть его в стенах маленькой комнаты… И все-таки… Она тогда оказалась права. Потому что ему неуклонно становилось лучше. Наис бережно погладила черные тугие косы. Вот они-то скоро будут прежними. Даже возле поджившей раны уже пробивались упрямые кудряшки, черные с серебром. С тех пор, как Торин смог поворачивать голову, Наис приходилось затягивать ему косы изо всех сил и натуго вязать ремешками, иначе прядки непослушно вылезали в разные стороны, попадались под щеку или под спину, и он шипел и отплевывался сквозь зубы. Она и хотела, чтобы он все-таки заговорил, и боялась этого. Боялась, потому что он и так слишком часто сверкал на нее гневными синими глазами, в которых явственно читалось: «Дура криворукая». И ей предстояло услышать именно это, потому что чем легче ему становилось, тем больше она робела в его присутствии, становясь и вправду глупой и криворукой. Хотела же потому, что у него оказался изумительно красивый голос. Кили как-то предложил распевку — и, к всеобщему удивлению, Торин смог вывести простенькую мелодию, не промахиваясь мимо нот. Наис и не знала, что он музыкант — Кили рассказал шепотом. Вот еще горе: когда-то он теперь вновь возьмет в руки арфу. Но дни шли, и Наис все больше верила, что и арфу, и молот, и свое королевство Торин Оукеншильд все-таки вернет. Он уже научился поворачиваться, отталкиваясь локтями. Уже мог сидеть без подушки под головой, пусть недолго — но все же. Уже и для общения мог использовать простые слова: «да», «нет», «дай»… И такое умилительно-детское и такое страшное из уст воина и властителя — «сам». Пусть он еще половину звуков толком выговорить не мог, но времена, когда единственным проявлением жизни и рассудка становилось движение ресниц над больными синими глазами, миновали безвозвратно. Одно было плохо, а может, и хорошо — Наис не знала: чем больше удавалось Торину — тем больше он стремился делать. И тем чаще срывался, переоценив свою власть над непослушным телом. Наис иногда не успевала вовремя помочь ему, а он становился все нетерпеливее и нетерпимее к себе. Ей казалось почти странным, что тот, кто так мужественно держался без всякой надежды на улучшение, приходит в отчаяние от какого-нибудь пустяка теперь, когда уже столь многое может. Одну историю Наис скрыла даже от Оина — и сама старалась вспоминать как можно реже. Она только-только закончила с утренним умыванием, сменила простыни, сняла несколько повязок с полностью затянувшихся ран. Для Торина эти моменты с каждым днем становились все более и более мучительными. Бофур уже спрашивал как-то Наис, не лучше ли ему подменять ее каждый день с утра и вечером, чтобы Торину было спокойнее, но, подумав хорошенько, они отказались от этой мысли: с их подопечного станется терзать свое тело и испытывать свою выдержку с утра до ночи из самой глупой гордости. И все-таки Торин с трудом выносил ее заботы, и поэтому по утрам он бывал особенно требователен к себе. Пустяк. Чашка с водой, неосторожно поставленная слишком близко, протяни руку — достанешь. Наис складывала грязное белье в корзинку и не сразу обернулась, когда услышала шум… Попросить напиться он, конечно, не мог: куда проще повернуться набок, отталкиваясь сломанной рукой в лубке от простыни, сжимая зубы от боли в сведенных мышцах. Выпростать здоровую руку из-под неподвижного тела, потянуться… И опрокинуть злосчастную чашку рывком от внезапной судороги. Наис, не увидевшая большой беды, спокойно налила воды в другую чашку, повернулась к Торину — и застыла в ужасе: он уронил голову на край постели, тихонько всхлипывая. Если бы рухнула Гора, Наис бы так не испугалась, как она испугалась этих беззвучных и горьких слез. И сделала вторую ошибку, позабыла предупреждения Двалина — бросилась гладить его по спине, утешать какими-то глупостями, поить водой, почти насильно разжимая стиснутые зубы. Когда он с трудом проглотил воду, Наис увидела, куда он смотрит — и похолодела. Безнадежный, упрямый взгляд зацепился за осколки чашки. Острые. С режущими краями. И горечь плескалась в глазах лишь оттого, что он не мог взять любой из них и полоснуть себе по горлу — это Наис поняла сразу же. Целый день потом она вела себя тихо, как камень, гадала, чем же помочь Торину, который лежал, уставившись в потолок. Отказался делать предписанные Оином упражнения, ссылаясь на судороги. Прогнал одним взглядом завалившегося Кили, который только обиженно и удивленно глянул на Наис — и покорно убрался… Всю ночь она лежала, старательно притворяясь спящей, и слушала прерывистое дыхание, к заходу луны превратившееся в отчаянные всхлипы. Наутро подушка, волосы — все промокло насквозь, и, казалось, Торину было все равно, заметила она это или нет. Наис уже приготовилась мчаться к Оину и рассчитывать дозу успокоительного, которая отправила бы Торина на пару дней в мир снов, пока они придумают какой-то выход — но спас тоже случай. Точнее, ее неловкость. Миска с завтраком. Горячий взвар, пахнущий лесными ягодами. Постарался Бомбур, может, Кили подсказал, заметив неладное. Наис надеялась, что хоть вкусная и любимая еда поднимет Торину настроение. Торопясь остудить, она не заметила, как взвар смочил краешек миски, которая выскользнула из пальцев прямо ей на колени. Быть бы ей крепко ошпаренной, если бы Торин ловким движением хорошего воина не сбил посудину в сторону, на пол. — Спасибо, — пискнула растерянная Наис и увидела по его глазам, что он очень удивлен этой явно бессознательной, но точной реакцией своего тела. Неуверенным движением он шевельнул рукой, складывая один из самых простых жестов иглишмека: «Будь здоров». И улыбнулся, когда ему удалось и это. Сразу после завтрака Наис притащила с кухни стопку чашек, налила в одну воды и поставила на то же место, где чашка стояла накануне. Торин посмотрел вопросительно, но она постаралась изобразить самый беззаботный вид, и он тихонько фыркнул. Погибли еще три посудины — но постепенно Наис, все еще ночевавшая на лежанке возле его кровати, перестала бояться, что проснется от удара чашкой по голове и внезапного купания. И как только с Торина сняли лубок, он начал разрабатывать закоченевшие пальцы движениями древнего жестового языка. И вот теперь он крепко спал. Днем, без всяких трав, беззаботно забросив одну руку за голову, а вторую протянув вдоль тела. Наис еще раз погладила его по волосам, тихо радуясь, что может незаметно позволить себе такую вольность. Потом встряхнулась, досадуя на румянец на щеках и горящие уши. Кем бы ни был больной, она, в первую очередь, все-таки целитель. И, оказывается, может пригодиться в этом качестве кому угодно. Вот хоть бы и королям.