Огонёк

Заныла от тяжести рука, привычная и к оружию, и к инструментам. Ворон, топтавшийся по перчатке, удобной ношей не был. Роак и другие крылатые мудрецы всегда спокойно восседали на плече, а этот гладкий молодой паршивец вертелся туда-сюда, взблескивая бусинками глаз, хлопал крыльями и с любопытством разглядывал подгорные чертоги. Дойдя до своей комнаты, Балин ссадил вестника на стол. Ворон наклонил голову и выразительно уставился на остатки ужина. Пришлось накрошить ему хлеба в мисочку, залить мясной подливой. Птица осталась недовольна: тихо каркнула, поставила когтистую лапу поближе к блюду с мясом. — Раздели со мной трапезу, друг, — улыбнулся Балин. — Угощайся тем, что понравится. Звук, изданный вороном, больше всего напоминал хрипловатое мурлыканье. Крылатый вестник еще раз покосился на еду, подхватил кусок мяса покрупнее и начал рвать его на волокна, прижав к краю мисочки. Придется мыть стол, ничего не попишешь. Голодный и жадный сотрапезник радовал: напоминал всех тех молодых и охочих до удовольствий, кто наполнял сейчас подгорье. Юный ворон был столь же бесхитростен и столь же хорош, как любой едва вышедший из доростков воин кхазад или вытянувшийся, но еще не поумневший человек. И пыжился так же. Юнец, которому впервые доверили важное дело… — Мудрый Роак ничего не просил передать, кроме письма от синегорского каравана? Ворон раскрыл рот и едва не выронил кусок мяса, успев только подхватить его на лету и обрызгать иссиня-черную грудку подливой. Вскинул голову, сглотнул. — Р-разговор-ры! — высказался он наконец, когда еда проскользнула в зоб. — Крылатый народ узнал что-то новое? — Балин взял свечу, чтобы запалить трубку, откинулся на спинку кресла. Ворон промолчал, снова сунул клюв в мясо и крошки. Да и где могли узнать что-то новое вороны, если бурлили все разговоры исключительно в подгорье? Балин вытащил из поясного кармашка свою старую памятную книжку. Все слухи, все возможные для них причины они прилежно расписали с Фили и Даином. Вот только обрывки собственных невнятных мыслей, которые Балин заносил в эту книжечку, в те росписи не вошли. И теперь было время их обдумать… Ворон изредка постукивал клювом по миске. Балин поймал себя на том, что постукивает по столу пальцем, разглаживая закрывающуюся книжечку. Всмотрелся в строчки, пролистнул несколько страниц. Нет, недалеко он сам ушел от молодых и горячих! Вот, к примеру, запись: «Глядя на узел на кочерге, думай о семье». Что он имел в виду, когда это начеркал? «Напомнил Торину, что молчание — самый неопровержимый довод. Лучше бы промолчал, дурак». С похода, на покоробившихся от воды и покрытых жирными пятнами страничках нацарапано то угольком, то мелком из воска: «Если тропа не нахожена, наверняка она дрянь». «Кили уже мастер забывать нужные вещи, но еще не умеет заменять их ненужными». «Бофур сказал, что походный котелок всегда привязан к своему хозяину. Не потерять бы его брата!» «Нори на любой стоянке найдет причину отсутствия дров». «Полезно: на камзол нашивать не бисер, а монеты». Или вот, ровные чернильные строчки, уже поближе к нынешним делам: «У приятелей займи, друзьям дай взаймы. Вздор: у таких приятелей можно разве вшей призанять». А вот то, над чем он желал подумать… «Девиз бургомистра: самое устойчивое сиденье — собственный зад». И сразу поперек страницы: «Где долг Эсгароту?» Странно все-таки разум работает. Мысль тогда и отлиться толком не успела, но сразу обрела верные грани. Черная птица, сидящая напротив, подмигнула Балину озорным глазом, полезла искаться под крылом. Разыскать бы, где бургомистр укрыл монеты, которые ему почти сразу отсчитал Глоин в уплату по договору с жителями Озерного города. А монет немало было, вдруг такое богатство не спрячешь. Каравану, отправленному в Дорвинион, этих денег точно не досталось, смету и расписки Глоин Фили приносил, да Фили в местных ценах побоялся без чужой помощи не разобраться. Не поленился Балин, успел прикинуть вместе с Бардом и другими жителями, во что отольется перестройка Города-на-Воде. И понять успел, что тех денег хватить не может. Но — помалкивает бургомистр. Ведет себя так, будто Эсгарот уже восстановлен. Значит, не сомневается почему-то, что на Эсгарот ему добавят. Откуда? Из доли Барда намерен потребовать? И уверен, что получит? Странно, даже сам Бард в этом не уверен. Или — наоборот, он не сомневается, что Эсгарот восстановлен не будет. Куда тогда намерен пустить отданное для его жителей золото — на Дейл? А какая выгода лично бургомистру от возрождения наследства Гириона? Или — и это кажется самым диким предположением — бургомистру решительно все равно, будет ли восстановлен Эсгарот. Но тогда где и для чего он припрятал деньги? С бургомистром многое непонятно, зато Бард ясен, как опорный столб: для устройства Дейла ему нужно золото. В немалых количествах. Балин не сомневался, что Торин ему золото даст, если сочтет его мысли достаточно разумными. Дейл нужен Одинокой горе не меньше, чем гора нужна Дейлу. Значит, Дейлу — быть. Бургомистру же Дейл не нужен — это тоже ясно, но только при условии, что Эсгарот будет восстановлен, и Дейл станет ему соперником в торговле… Ворон неожиданно запрыгнул Балину на плечо, сбив его с мысли. Осторожно прихватил прядку волос, протянул через клюв и выпустил. Не то благодарил, не то ласкался. Не то клюв от подливы вытер, паршивец. Похлопал крыльями. Точно кто-то стопку бумаги над ухом переворошил. Нынешнее жилище Балина было в верхних уровнях, так что пришлось лишь встать и пройти несколько шагов до смотрового окошка в скале. — Передай мою признательность и привет мудрому Роаку, — попросил Балин и сам склонил голову перед гладким нахальным посланцем. Ворон спорхнул с руки на проем. Каркнул хрипло, поклонился и улетел. Балин глянул ему вслед и задумчиво направился обратно к столу. Посмотрел на закрывшуюся книжечку. Так в чем же была мысль? Ах, да… Дейл бургомистру не нужен. Но так ли это? Дейл может быть соперником Эсгарота, это так. Может им и не быть. Бургомистр не желает восстанавливать Эсгарот. Или желает? Не может ли он пожелать себе более лакомый кусок — Дейл и торговые связи с Одинокой горой? Но как он намерен использовать Барда? События — как мозаика на полу. Пока укладываешь каждый камушек, не видишь целого, видишь лишь кривые или ровные камушки. Надо посмотреть издалека, чтобы оценить картину. А что, если именно так и посмотрел на происходящее бургомистр? В конечном итоге выходит, что именно бургомистра может устроить все, о чем нынче гадают в подгорье. Дейл или Эсгарот, король Бард — или Бард-изгнанник, Торин или Фили на троне Одинокой горы. Но при одном условии: если сам бургомистр при этом сбережет достаточно влияния. А чем можно сберечь то влияние при любом повороте? Чего следует ждать, к чему готовиться? Ведь бургомистр должен вести к чему-то определенному. Одному. Тому, в котором он сумеет выступить… объединяющим началом? Миротворец бургомистр против скандалиста Барда, умеющего только стрелять, но не править или дружить? Похоже на правду, ох, похоже! Скорее всего, правда и есть. Бургомистр пребывает в выгоднейшем положении, потому что не преследует никакой видимой и ясной цели. Кто сумеет выступить против него? Кто не имеет собственного интереса в исходе событий, кроме мира? Кого нельзя обвинить в предвзятости? Кто не участвует в этой игре? Свои интересы у каждого, от Барда до узбада Даина. Слухи, расползающиеся нелепыми мокрицами, одна противнее и жирнее другой. Мелкие склоки и споры, заготовки дружбы и согласия… Только тот, кто смотрит со стороны на картину, может оценить замысел мастера. Владыка Трандуил многое видит, но вмешиваться в людские дела не станет, а в дела кхазад ему даже носа сунуть не позволят. Он обещал поберечь Барда — и на том спасибо. Даин присматривает за Фили. Если игра затеяна бургомистром, он их всех просчитал заранее и на всех имеет заготовленные планы. Торин? Вот только о нем бургомистр ничего не знает достоверно. Только его просчитать не может. Просто потому, что никто, включая самого Торина, не знает, хватит ли ему сил вмешаться в нужный момент… Но дни идут, и если бургомистр действительно что-то затевает, то событий надо ждать в самое ближайшее время. Чего же им следует ждать? Бунту взяться неоткуда, слишком доброе согласие царит между народами. А вот какое-нибудь событие, могущее поколебать это согласие, весьма вероятно… Балин покачал головой и начал вытирать стол после вороньей трапезы. *** Времена года для подземных жителей сменялись почти незаметно. Зимой тише становились звуки с поверхности, рассеяннее и короче — лучи света, и холоднее — сквозняки. Но чем глубже спускались галереи, тем менее ощутимой была разница между суровой северной зимой и радостной и бурной весной. Разве что говорливые ручейки, бежавшие в расщелинах и питавшие подземные воды, могли рассказать, что на поверхности стало теплее и светлее. Зима после Битвы Пяти Армий выдалась необычайно снежной, и теперь глубинные уровни галерей оказались под угрозой затопления. Население Эребора было невелико, дальние выработки пока пустовали. Вода стала полной хозяйкой древних ходов. За время владычества Смауга крепи потолков кое-где ослабли без присмотра, и еще до того, как вскрылось Долгое озеро, глубоко под Одинокой горой грозно зарокотали обвалы. Гномы почти не обращали на них внимания: не доходили руки. Железнохолмские рудокопы наспех обследовали завалы, а Фили и Даин отмечали обвалившиеся штреки и засыпанные штольни на картах Эребора. Все усилия обитателей Горы уходили пока на то, чтобы укрепить, починить и обследовать уровни не глубже мастерских и плавильных печей. Люди много помогали им, заодно перенимая часть гномьих секретов, но шум обвалов в глубине тревожил жителей Озерного города, не привыкших к подземельям. Поэтому разговоры о восстановлении Эсгарота, о Дейле и о золоте загуляли к весне с удвоенной силой. Люди, а вместе с ними и гномы, косились в сторону юга, ждали окончательного поворота зимы. Весна здесь приходила позже, а зима была куда холоднее, чем в Железных холмах или Синих горах, но наконец-то она пришла, первая весна отвоеванного древнего королевства. В одну ночь загудел вокруг Одинокой горы могучий южный ветер. Хлынул теплый дождь, умывая скалы и приминая последние островки снега, оставшиеся в тени отрогов. Разбуженные шумом воды и ветра обитатели Эребора высыпали из проходов и услышали далекий тяжкий грохот: Лесная и Быстротечная тронулись и взламывали теперь с двух сторон ледяную корку на Долгом озере. Жители Эсгарота всегда опасались ледохода. Точно вздыбленные лошади, лезли друг на друга льдины, крошились с треском, оплавлялись в черной ревущей воде. В прежние годы бывало так, что сваи не выдерживали, лед в щепу сминал волноломы и причалы. Били в настилы освобожденные волны, и дома содрогались под ударами разгулявшегося озера. Под Горой людям было нечего бояться, но многие скорбно качали головами, думая кто — об участи останков обгоревшего города, беззащитных перед мощью воды и ветра, кто — обо всей радости, которая приходила в Эсгарот вместе с ледоходом так же, как и страх, но оставалась гораздо дольше. Бард Лучник был из последних: раздувал ноздри, с наслаждением прислушиваясь к грохоту ледохода. Голова у него шла кругом от мечты и предвкушения новой жизни. Бургомистр рядом молчал как рыба, прикидывая, в какой момент люди соберутся все-таки требовать у гномов исполнения обещаний, и не снесет ли взбесившаяся вода уцелевшие строения на самом краю Эсгарота. А еще он слушал тихие разговоры людей у Главных ворот: голоса сливались с шумом воды и ветра. Стоит бросить под этот закипающий котел малую горсть дров, как вода взбурлит и взметнется, грозя залить пламя под ней. Гномы не разделяли людских страхов и не слишком понимали их радости от наступления весны, но с удовольствием слушали веселый перезвон дождевых струй, обмывавших Гору. Балин принюхивался к весеннему ветру. Самый воздух Эребора был совсем иным, нежели в Синих горах, — лишенным горьковатой нотки морской соли. После стольких лет в приморье это казалось непривычным. С приходом теплых дней волнение выплеснулось из подгорья наружу вместе с людьми, покинувшими непривычные пещеры. Приказов и установлений не потребовалось, да, может, их и не стали бы слушать. Погорельцы, свыкшиеся за зиму с гибелью старого уклада, точно перелетные птицы, растеклись по окрестностям и загалдели в поисках удобного места для новых гнезд. Сразу стало ясно, сколь многие среди них желали перемен: руины Дейла огласились веселым шумом, грохотом топоров и ломов, и жителей там сразу стало едва ли не больше, чем в приозерных руинах. Но не только людей увлек порыв восстановления древнего города. Эльфы сползли с Вороньей высоты и тоже перебрались к истокам Быстротечной. Даже железнохолмские мастера, выделенные по приказу Даина на помощь Эсгароту, через одного обнаруживались в том же самом Дейле. Фили и Даин помалкивали. Бард, сам несколько растерявшийся от количества своих сторонников, благодарил за помощь. За весенние дни Лучник похудел и осунулся от постоянного недоедания и недосыпа: не давали ему покоя чудовищная жажда деятельности и ощущение небывалой силы, очутившейся в его руках. Было чему радоваться и тем рыбакам и плотогонам, которые возвратились к обугленным развалинам Города-на-Воде. Проснувшаяся рыба сама лезла в наспех подготовленные сети, восполняя прошедшую голодную зиму. Пока дети и женщины били баграми на берегах жирных нерестовых щук и таскали с разрушенных причалов на крючки плотву за плотвой из плотно сбитых косяков, шлявшихся по озеру, мужчины просушили уцелевшие лодки, кое-как оснастили их веслами и отправились вверх по Лесной на заготовку древесины. В устье реки столкнулись с плотами, которые эльфы собрали на старых лесосеках и спустили на реку сразу, стоило лишь пройти основному валу льда. Подданные короля Трандуила заодно освободили свой лес от валежника и расчистили дороги. Теперь на плотах возвышались кучи хвороста, сучьев и других древесных отбросов, которые не годились для стройки, но топливом могли служить — лучше не бывает. Недолгое, но жаркое лето следовало использовать для просушки бревен, чтобы осенью всем миром заново отстроить Город-на-Воде. Да и в Дейле требовали замены сгоревшие или подгнившие балки и перекрытия… Гора, много лет пребывавшая в тяжком забытье от дыхания дракона, изготовилась к новой жизни: шумной, веселой и богатой. Каменистые пустоши расцвели буйством вереска, наполнились птичьим гомоном и свистом проснувшихся евражек, покрылись пятнами колючей зелени… Под землей были расчищены завалы, проверены механизмы, запасы руд, угля и камней. Даже жилища для мастеров успели подготовить, хотя бы временные. Где-то по зеленым землям Эриадора уже пробирался караван гномов, возвращавшихся в свой старый дом. Ждали этот караван, с которым должны были появиться рабочие руки, пони и всякая необходимая для жизни подгорного народа мелочь. Ждали еще один, тот, за которым еще осенью Даин отправил вестников в Железные холмы, чтобы там за зиму успели изготовить нужные части и детали для пуска плавилен и мастерских Эребора. Ждали торговцев из Дорвиниона и других, более дальних земель. Вести о гибели Смауга и падении Эсгарота разлетелись еще по осени, так что от торговцев ожидали не обычных товаров, за которые нынче нельзя было надеяться выручить много у бедствующих погорельцев, а самого необходимого: простых тканей, скота и зерна, семян и саженцев. Чем ближе были караваны, тем острее становился вопрос, чем же с ними расплачиваться — и пожелают ли хозяева сокровищ Одинокой горы поделиться с людьми и эльфами, с которыми они так дружно и спокойно прожили тяжелую голодную зиму. К разговорам о необходимых тратах чутко прислушивались властители, но пока никто не решался вновь обсуждать этот вопрос. Если бы спросили каждого гнома и каждого человека в отдельности, никто не возвысил бы голоса против соседей, не усомнился бы ни на миг в готовности и необходимости поддержать друг друга в общем деле. Точно так же ни один не промедлил бы оказать другому помощь в самых простых делах. Никто не сомневался, что двери народов открыты друг для друга, но в промежутке между сваренной похлебкой, выправленными гвоздями и клятвами в вечной дружбе лежали поводы для недоумения. Любое обсуждение, выходившее за рамки мелких забот, неизменно заканчивалось шумной склокой вне зависимости от народности или занятий собеседников. Сцеплялись между собой те, кто вернулся в Эсгарот — и те, кто пришел в Дейл. В подгорье вспыхивали перебранки, следует ли отдать золото людям — или приобрести им необходимое вместе с их благодарностью. Гномы припоминали людям осаду Эребора, люди гномам — разбуженного Смауга и свежие пепелища. Гуляли невообразимые сплетни, начиная от старых слухов о смерти Короля-под-Горой и заканчивая совсем свежими — о лишении наследства Фили. Отсутствие приказов понятной власти принесло непривычную свободу, туманившую даже самые рассудительные головы. Ожидание настоящего дела изматывало самые сильные характеры. Неопределенность мучила слабых и заставляла ожить страхи. Котел вскипел и должен был выбросить пар с минуты на минуту. В день, когда на далеком берегу у выхода Быстротечной из Долгого загорелись сигнальные огни, оповещающие о приближении торгового каравана, люди и гномы, не сговариваясь, поспешили к Эребору. Из Эсгарота полетели быстрые лодки. Из Дейла выступила смешанная переругивающаяся толпа. В глубоких штольнях и мастерских гномы побросали работу, пригладили бороды и затопали наверх — к Залу Королей и Главным воротам. *** Кили ворвался в комнату так, будто и не хромал после ранения. У Наис со звоном вылетел из рук гребень. — Там… Бард! — выдохнул Кили, глядя круглыми от ужаса глазами. — Люди… Пришли… Фили… Не знает, что делать. Торин приподнялся на кровати, спокойно поднял руку: «Тихо». Кили сглотнул, справился с собой и продолжил почти ровным голосом: — Караван из Дорвиниона в дневном переходе. В Зале Королей собрались эсгаротцы, от эльфов посольство и все наши. Орут, что надо спросить тебя, как быть с сокровищами. А как крикнул кто-то, что тебя и в живых нет, такое началось… Как бы драки не было. Наис повернулась и с удивлением заметила, как в синих глазах полыхнули насмешливые огоньки. — Вы разобраться не можете? — с издевкой спросил Торин. — Не можем, — обиделся Кили. — Не ты ли нам запретил отдавать им золото? — Кому отдавать? Младший принц растерялся: — Так ведь всем нужно… — Не за золотом они теперь пришли! — рявкнул Торин. — Ладно, я сам, — и повернул голову к Наис: — Косу плети. Побыстрее. — Зачем? — растерялась она. — Затем, что я сказал! — грохнул молотом его голос. — Кили! Одежду. Принц расширил глаза, кивнул — и мигом испарился. — А ты встанешь? — осторожно спросила Наис. Торин гневно тряхнул головой и отбросил одеяло. С видимым усилием спустил ноги с кровати. Потянулся за гребнем на полу. — Ладно, — сдалась Наис, вдруг поверив, что встанет и дойдет, хоть до Зала Королей целых четыре лестницы. Присела рядом с ним на кровать, ухватила за спутанную кожаным ремешком прядку на виске: — Не крутись. Когда примчался Кили с охапкой вещей, собранных, похоже, наспех из своих и братниных, Наис уже защелкнула стальной зажим на височной косе с одной стороны. Королевская прическа проста. Пока Кили торопливо натягивал на ноги Торина штаны и меховые носки и застегивал ремешки сапог, Наис успела расчесать волосы с той стороны, где у Короля-под-Горой сохранились роскошные кудри до лопаток. С другой, где волосы были всего на три пальца длиной, на лицо Торина падали упрямые колечки, закрывая шрамы. Наис хотела затянуть их шнурком — он отстранил ее: — Оставь так. Рубашку… — и тут же удивленно посмотрел на племянника. — Кили, где ты это взял? — Балин нам твои старые вещи отдал, какие нашли. Надо же Фили в чем-то послов принимать, не в лохмотьях походных. Пожалуй, и на тебя сейчас налезет. В четыре руки Наис с Кили напялили синий королевский шелк поверх простой холстины. Одежда, шитая на него в юности, теперь все-таки жала: Торин недовольно повел плечами. Кили перебросил его руку через свое плечо, начал поднимать. Наис, торопясь, поправила штаны и затянула сперва завязки, а потом, поверх рубахи, кожаный ремень с узорными бляхами. — Пояс у брата стащил? — узбад только что не расхохотался. — Ага. Узор-то один, — торопливо оправдался Кили, краснея, как раскаленная болванка. И тут же восхищенно присвистнул, а Наис села на пятки, растерянно глядя на Торина снизу вверх. Потому что он стоял. Сам! Качало его, конечно, будто он здорово перебрал эля, но он все-таки стоял. И улыбался им обоим. — Плаща не надо. Пошли! Наис подлезла под его свободную руку. Ей было не привыкать к тяжести его тела, да и в сторону Кили он старался валиться сильнее, но все-таки за первые шаги к двери ей показалось, что у нее сейчас переломится спина. Потом стало неожиданно легче, будто он вспомнил, как пользоваться собственным телом. Уже передвигал, а не просто волочил по полу ноги, пару раз подворачивал лодыжку, шипел сквозь зубы — но все-таки шел почти сам. В соседней комнате, той самой, где долго лежали Фили и Кили, остановился, махнул рукой на кресла перед камином: — Зови сюда Барда и Даина. Стоило Кили заколебаться, он добавил нетерпеливо сквозь сжатые зубы: — Думал, я до Зала Королей добреду, что ли? — Но там… — Я сказал, зови Барда! Сюда! С караваном разберитесь сами! — Понял. Сделаем, — Кили качнул головой с сомнением, на пороге обернулся. — А бургомистр? — С ним мне говорить не о чем. — А Трандуил? — Захочет прийти — вы не остановите. Кили кивнул, фыркнул себе под нос и исчез. Торин постоял, тяжело дыша и опираясь на плечо Наис. Потом вдруг выпустил ее: — Ну-ка… С явной опаской глянул на пол впереди. Она хотела поддержать его, но шарахнулась от вспыхнувшего гнева в синем взгляде: — Не лезь! Качнулся. Стиснул зубы так, что желваки заходили. Устоял, перенес вес, шагнул снова. Пять шагов через комнату дались ему так тяжело, что остриженные прядки прилипли к мокрому виску, когда он рухнул в кресло. Поднял на Наис сияющий взгляд, показавшись совсем молодым, чуть ли не ровесником Кили: — Хорошо-то как. У нее оборвалось сердце, когда она поняла, чем были для него эти пять шагов через комнату — и почему так важно было сделать их самому именно сейчас, перед тем, как показаться чужакам. — Подойди. Глаза у него блестели от счастья. Она встала рядом, но он потянул ее за руку, заставляя опуститься на колени возле кресла. Взял за подбородок, заставил поднять голову: — Спасибо тебе. Наис замерла в смятении. Она сама не знала, чего ей хочется больше — вырваться и убежать или, наоборот, обнять за шею и… Легким движением он погладил ее по щеке, запустил пальцы в косы на затылке и прижался на миг лбом к ее лбу. Этот жест она видела много раз — так они прощались с Двалином, так ластились к нему племянники… Твердая рука отстранила ее. Торин улыбнулся: — Теперь исчезни. Людям ни к чему тебя видеть. Наис подхватилась с пола, ловя воздух пересохшими губами. Быстро спросила, пытаясь справиться с голосом: — Что-нибудь нужно, узбад? — Сколько можно повторять? У меня есть имя! В дверях ее остановил короткий оклик: — Наис! — Да? — Принеси трубку и кисет. Она не ответила. Вбежала в спальню, прислонилась к двери, стараясь унять бешено стучащее сердце. Она целительница! Женщин куда больше, чем лекарей! Женщины народа кхазад, которые не могут получить в мужья своего избранника, находят радость в своем мастерстве… Но не может же быть, чтобы она выбрала — так! Слезы обожгли глаза. Теплая, родственная ласка. Глубокий, красивый голос… Она ведь помнила, как он не мог ни говорить, ни двинуться! Она прикасалась к нему много недель и месяцев, не чувствуя ничего, кроме сострадания и желания помочь! Да, восхищалась им — но мужество, ум и красота стоят того, чтобы ими восхищаться. Восхищение — это ведь не любовь… Наис опустилась на холодный пол и уткнулась головой в колени. Если это любовь, она бы отдала все, чтобы никогда этого не понять. Потому что даже ей, в любви не искушенной, было ясно, что его привычка к ней и вся ласка, которую когда-либо он обращал на нее и будет, обязательно будет обращать впредь из благодарности, с любовью ничего общего не имеют. Она слишком хорошо успела узнать его, чтобы не понять этого теперь. Лучше бы она его никогда не узнавала! Вспомнила, как часто говорила о своем выборе: быть работницей, а не матерью семейства. Ссылалась на других женщин. Но она никогда не думала, чего стоило этим другим похоронить в своей душе любовь, хотя прекрасно знала, что многим, если не всем, пришлось сделать именно это. С досадой утерла мокрые щеки. Она целитель. И пока ее не освободили от долга сиделки при узбаде, бежать ей некуда. А значит, придется вернуться хотя бы для того, чтобы принести трубку. Едва не расплакалась снова, вспомнив, сколько раз они курили одну трубку на двоих: она раскуривала, подавала ему… Он и двинуться не мог! А ей тогда было все равно, что она касается губами чубука, которого только что касались его губы… Ему было все равно тогда, все равно и теперь: он, наверное, и не вспомнит. Взяла кисет и трубку. Глянула в миску с водой: припухший нос и заплаканные глаза Торин непременно заметит. Но он занят и не станет спрашивать сразу. Потом, наверное, тоже. А если и спросит, можно отговориться чем-нибудь или сказать, что он ошибся… Потом — это вечером. Когда они останутся вдвоем, как обычно. Наис перевела дух. Очень скоро они непременно расстанутся. Даже не важно, что он ее не любит и никогда не полюбит, важнее то, что она его просто больше не увидит. Зато вечером… Вечером они будут вдвоем, как обычно. Это счастье ей ненадолго, потому что он уже встал и скоро будет совсем здоров. А еще скоро придет караван из Синих гор. Двалин обещал ей помочь узнать, что стало с ее отцом. И тогда ее здесь больше ничего не будет удерживать, а дома, в Железных холмах, наверное, заждался дед, и не хватает целителей… Это ее счастье — ненадолго. Мастерство — на всю жизнь… Таков обычай, и обычай мудр. Ей довелось услышать у постели Торина совсем иные речи, заставившие на какое-то время задуматься о возможности выйти порой за пределы, установленные законами и обычаями, но эти размышления привели ее только к нынешнему отчаянию… Наверное, она просто не способна понять то, что понимают властители, а потому не следует даже пытаться примерить их решения в смутные времена к собственной жизни.