Пучина

      В воздухе переливались смех и музыкальные инструменты, начищенные до блеска маленькими ручками с длинными пальцами, которые без устали практиковали пианино в тихих классах деревенской музыкальной школы.       По старинке небольшую пристройку к школе звали претенциозно-пафосно — филармонией. Скорее всего, её нарекли так именно взрослые, настолько гордившиеся своими чадами, что с самого детства присваивали мнимо-великую важность их занятию музыкой. А вот маленькие жители города, привыкшие к строгости, так не думали. Они с детства знали, что у них в городе есть местный музыкальный оркестр. Когда спрашивали у матерей, а где же, собственно, сам оркестр, те с гордостью отвечали, что он находится в филармонии, в отдельном кабинете. И скуксившаяся ребятня, несмотря на свой юный возраст, уже тогда понимали, что это было гиблое место.       Лица родителей и стариков, пришедших поглазеть на своих отроков и сухо, чисто из вежливости похлопать их одноклассникам, светились от радости и предвкушения. А мамушки, бегающие за отпрысками, дабы поправить им костюмчики и галстучки, чуть ли не сбивали с ног даже коренастых юношей с тромбонами в цепких раздавшихся лапах.       — Так-то лучше, — отчеканила пухленькая дама, поправляя воротник высокому юноше.       — Мама, перестань, я же сегодня не выступаю! — Его искренность заискрилась на французском.       — И что? Пусть все знают, какой Жан Кирштайн сегодня пришёл хорошенький! Молодой, красивый, улыбчивый какой! Ну что за душка! Смотри, даже Марко пришла в новом платье, которое мы ей специально отшили на её следующее выступление. Она в нём такая куколка! Ну все завидуют тебе, ну все!       — Что правда, то правда, — влез в разговор господин Кирштайн, уже давно привыкший к французской речи супруги и сына. — А как заливисто поёт на итальянском! Право, хочется молиться больше богу, слыша эту певчую трель!       Жан смущённо улыбнулся, поглаживая свой отросший ёжик волос, чей цвет будто бы разлился горячим мёдом по косматой голове. Как бы госпожа Кирштайн ни зачёсывала строптивые локоны, всё равно через время вставали колтуны, взмокшие от пота с его утомлённого лба.       Посмеявшись ещё с парочки комплиментов, ласково отвешенных его прекрасненькой возлюбленной, Жан заметил краем глаза приближающуюся чёрную фигуру высокого мужчины. Его костлявая рука придерживала дрыщавую ручку колченогого маленького мальчика. Мужчина словно бы прибил, как к кресту, его ослабленную кисточку к своей ладони. Жан поспешил толкнуть плечом отца, увлёкшегося рассказом о любимой опере.       — Так-так-так, я тут вижу, мы все ликуем и торжествуем! — пропел налегке только что подошедший мужчина. Его обугревшее от старости лицо выглядело свежее, чем мерклое личико разодетого юнца со смятой тетрадкой в его болтающейся руке. Ещё чуть-чуть — и листы протопчут развесёлыми каблучками и щеголеватыми туфлями.       — Здравствуйте, господин Аккерман! — в один голос произнесла семья Кирштайн, кроме самого Жана, чей взгляд сосредоченно застыл на окаменелом лице мальчика, у которого болванчиком дёргался опухший глаз. Жану показалось, что он скоро вытечет из его маленькой глазницы, но парнишка этого даже не заметит.       Леви замер, опираясь локтем о рядом стоящий забор, и припирал его бедром. Жан помнил, Мордочка рассказывала, как одна из её сестёр, статная Кьяра, занималась в балетной труппе вместе с Еленой — высокой, как верстовая колба, дочкой резника. Кьяра всегда жаловалась и, чего греха таить, завидовала пластичной, несмотря на исполинский рост, пружинной Елене. Она работала за станком, как мотористка на заводе: долго, усердно и до мокрой пачки. Леви же, которого в балетную школу любезно привёл дядя, никак не мог разделить радости искусства — лишь горести потянутых связок.       Поговаривают, Леви, уставший от дядиных идей сделать из него человека культуры, слезливо умолял Елену растянуть ему сухожилия так, чтобы он больше не смог танцевать — может быть, даже ходить. Кто-то через окна видел, как ему Елена выворачивала гачи до вскрика. Правда, после этого дядя его вновь приводил на занятия как ни в чём не бывало, и Леви вновь и вновь вставал у станка, будто порабощённый гребец у весла на галерах. И последний день Помпеи настал ровно тогда, когда господин Аккерман зашёл за зардевшим от тренировок племянником не в школу, а в госпиталь. Делая очередной тур с двумя оборотами, Леви упал в обморок, и с тех пор он прихрамывал. Говорят, дядя тому запретил ходить с тростью.       Пожав руку отцу семейства, господин Аккерман перевёл взгляд на любопытного Жана:       — А ты чем нас сегодня порадуешь? Что сегодня исполнять будешь? Такой наряжённый, ну прям жених! А что невеста-то не выступает? И почему так долго не поёт? Куда пропала со сцены? Съели, что ли?       — А я сегодня не выступаю. И Мор… Марко тоже нет. Мы сегодня просто слушаем наших одноклассников.       — Всего-о-то! — протянул тот с горсточкой досады в голосе. — А вот мы с Леви сегодня будем выступать.       Где-то вдалеке раздавался развесёлый смех девушек в простеньких, но чистых платьях, развевавшихся на майском ветру. Лазоревые ленточки, вплетённые в их косы, пестрили в свете заливистого солнца-колоконца. Как же было приятно и празднично, как же хотелось жить!       — Bas-bonaus-Baavaunaus! — Кенни по-доброму зацыкал зубом, сощурив морщинистые глаза. — Талантливые дочурки уродились у папаши Ботт, да только много их! — И, обращаясь к Марко, добавил: — Прокормить столько тяжко! Сами-то бедненькие, а плодитесь да плодитесь. Но да, поёте хорошо, складно-ладно!       Жан сжал в крупном кулаке малюсенькую ладошку Мордочки, но, завидев её скривившееся от боли лицо, ослабил руку. Он отодвинул растерявшуюся девушку назад, прикрывая её своим плечом. Другая рука выглядела как покрытый красной краской кошонет.       Отведя взгляд от щебечущих сестёр Ботт, резвящихся на этом празднике жизни, господин Аккерман тотчас же вернулся к разговору, поправив покосившуюся шляпу:       — Учитель Бернер просто настоятельно рекомендовал, чтобы Леви сегодня исполнил его новое либретто. Какой чудесный учитель, этот молодой Моблит! Композитор-либреттист от Бога!       — Согласна! — воодушевилась госпожа Кирштайн. — Такой чудесный человек! Всегда деток вдохновляет. Я так рада, что он смог найти в вашем племяннике искру! Это так чудесно!       Жан наблюдал, как прослезилась мать от нахлынувших чувств. На его памяти она была эмпатичной доброй французской дамой, которая всегда радовалась маленьким шажочкам чужих детей. Особенно хорошо ей делалось на душе, когда Мордочку хвалили и в музыке, и в учёбе, чем не особо мог похвастаться сам Жан: он мог едва-едва правильно читать и грамотно писать по-немецки, но говорил на нём все же сносно, почти без акцента. Будучи итальянкой по матери и бельгийкой по отцу, Марко не только искусно освоила грамматику, но и зачитывала на литературных вечёрках своё наивное стихоплетение.       — И-мен-но! — Жану казалось, что господин Аккерман упивался достижением племянника больше, чем сам Леви. — Учитель Бернер — не просто золото, а сундук несметных сокровищ! Эта опера — дебют для моего мальчика! И над ней он бился по обедам в пивном садике и по вечерам в своей спальне!       — Скорее в спальне учительницы Хитч Дрейс в перерывах! — И после этих слов господин Кирштайн ударил себя по груди, сдерживая неконтролируемый смех.       Госпожа Кирштайн, заметив приподнятую бровь Жана и оробевшую моську Марко, драматично всплеснула руками, нарочито охая:       — Дорогой, тут же дети!       — И правда, детишки, сходите развейтесь там и пожелайте другим удачи. Леви, ты тоже присоединись к ним. — Лицо господина Аккермана сделалось плоским, злым, будто бы он увидел ползущую гадость. Указав на шею Леви, покрытую голубыми венами, он скоропалительно выговорил: — Так, а это ещё что такое? Сейчас же вытрись.       Леви на него так и не взглянул. Ему в руку лёг накрахмаленный платок.       — Сейчас же.       Леви, почти не шелохнувшись, выдернул руку из цепкого хвата дяди и, развернувшись на каблуках лакированных туфель, направился в малолюдное место. За ним сорвались следом Жан и Мордочка.       Платок вместе с тетрадью оказались в луже, напузыренной от стрекотаний крупного кузнечика.       Добежать до еле идущего Леви было не так трудно. Догнав его, Жан схватился за его субтильное плечо и выпалил:       — Ты чего сам не свой?       — Жан, ну разве ты не видишь! Вот же sciocco! — начала сетовать Мордочка, вытирая платком подсыревшие от жижи страницы.       — Э, а чего не вижу?       Она отмахнулась грязным платком, и коричневые капли полетели в глаз Жана. Тот недовольно ойкнул, неприятно прошипев.       — Леви, ты разве… готов? — Губы Мордочки сделались малюсеньким розовым кругляшком.       — Хочу засунуть это дерьмо в глотку Моблиту и как следует затолкать до самых кишков.       — Да, ты это сильно, конечно… — почесал Жан затылок, попутно пытаясь протереть помутневший глаз.       Леви принялся слюнявить палец и что-то оттирать с шеи. Его лоб сложился в одну большую морщину, а рот съехал набекрень. Кожа покраснела от трущих её пальцев. Жан задавался одним большим вопросом, чем сейчас занимался Леви.       — Ты чего?       — Да чтоб он подавился.       — Кто?       — Кенни. — Леви близоруко поднёс палец ближе к глазам. — Вроде оттёрлось, зараза.       — Что?       — Кирштайн, а не слишком ли много вопросов?       Его суровое выражение лица на тщедушной головке смешило Жана.       — Утром я дорисовывал натюрморт. Чтоб он им подавился.       Жану вспомнилось, что Леви действительно не на словах пытались затаскать везде, где только можно было продемонстрировать себя и деньги. Этого сурового юнца, вечно такого озлобленного, будто бы он познал все казни египетские, знали все в родной деревне Жана и Мордочки. Кенни — так он немилосердно называл его при других людях — по-изуверски таскал Леви из их еврейской деревушки Пфаффеноффен в соседскую Хагенау. Ничего путного в той скромной коммуне, кроме огромной синагоги, еврейской школы и производства шерсти, не находилось. Не давая единственному младшему члену семьи Аккерманов рассупониваться, его всесторонне развивали — «дядьке на старую радость». Даже если учителя не смели ни слова сказать на густо напомаженные картины, которые выглядели как огромные неряшливые наляпки или как певички из кабаре, Леви всё равно одиноко расхаживал по Хагенау, словно все труды его жизни были напрасны. Как помнилось вечно всё прознающей Мордочке, Леви недавно разочаровался своей предпоследней картиной и решил стереть её раз и навсегда с лица земли щекой Кольта Грайса, которому не повезло трудиться за соседним мольбертом. Когда Аккерман-младший переставал блуждать по пустынной христианской коммуне, Кенни заезжал за ним на «Пёжо Тип Труа», попутно собирая все кочки и хляби глухих нижнерейновских дорог, чтобы вернуть отпрыска обратно на землю обетованную — в поместье Аккерманов.       — А почему ты не смог отказаться? Ведь Гюнтер Шульц ходит специально в вокальный класс. Тем более, у него лирический тенор, прям как у Томаса Вагнера… А у тебя — тенор. Либретто же под него и написано. Учитель Бернер пишет их не просто так, а под своих учеников.       — Дядя вежливо поговорил с Моблитом, надеясь на взаимное понимание. Вот и повзаимились.       Жан уже догадывался, что могло бы произойти с несчастным учителем музыки, если бы тот посмел отказать монополисту единственной шерстяной промышленности во всём Нижнем Эльзасе. Жану слабо представлялось, как себя сейчас чувствовал учитель Бернер. Насколько он помнил общие классы с Леви, они в основном состояли из прекрасной гармоники и одного отдавленного медведем уха. Мордочка была права: Моблит был воистину святым человеком. Он почти единственный решил оставить Леви в своём классе вокала и услужливо попросил молодую учительницу Дрейс заниматься фортепиано «с этим горем луковым», которое приходило в школу с лицом, будто бы ему вот-вот устроят аутодафе. Жану казалось, что детвора действительно хотела предать Леви анафеме, чтобы он впредь не прикасался к музыкальным инструментам. Да и к палитре — тоже.       Молодые люди услышали приближающиеся шаги и мигом осеклись.       Жан почувствовал, как кто-то внезапно вырос за его спиной. Чья-то рука легла ему на плечо, и он развернул голову назад.       — О, Жан, Марко, добрый день, ребятки! Ну что, готовы к сегодняшнему концерту? — воодушевился было учитель Бернер, но тут же его взгляд встретился с Леви, и Жан был готов поклясться, что над головой учителя возникла грозовая туча, готовая взорваться даже при ясном тихом небе. — Так, а это что ещё такое? А ты здесь чего стоишь? До педалей не дотягиваешься, хотя б попоёшь — выше будешь. Давай, это, — уть! — дуй в филармонию и готовься.       — Наготовился на год вперёд, чтобы вас вынесли вперёд ногами из филармонии от всеобщего позора.       Взгляд учителя Бернера нёсся, словно рысь, то на знакомую тетрадь, с которой стекала грязь, в руках Мордочки, то на оглупевшую физиономию Жана, то на Леви, сложившего руки на груди. Отвернувшись, дабы выругаться в пустоту, Моблит похабно фыркнул. Тихая, но выразительная вульгарщина никак не смутила Жана, привыкшего общаться с рабочими отца, с которыми иногда приходилось столоваться в кабаке, когда надоедала слащавая жизнь жертвы повального культуркампфа и пресыщала гора литературы. А вот Мордочка никак не ожидала от своего эталонного учителя таких слов, и она прикрыла покрасневшие ушки, округлив глаза-пуговки.       Сзади подплыла знакомая фигура в федоре.       — Надеюсь, учитель Бернер, вы сейчас только что похвалили моего племянника за усердность, преданность работе, жертвенность музыке и редкий талант, а не решили расстраивать его перед таким важным выступлением.       — К-конечно… — только лишь мог он выразить.       — То-то же. Леви, пошли.       Жан провожал взглядом уходящего Леви: его подхватил дядя, словно трофейного дикого подранка, которого смогла усмирить только шальная пуля. Отдаляясь от них, они шли немо, будто до этого они сказали друг другу все важные слова — или, возможно, даже высказали.       Неловкая тишина повисла между ними: учитель Бернер беспрестанно дёргал себя за рукава, теребил пальцы, стягивал к косточкам манжеты, промокшие до нитки. От его лица всегда веяло спокойствием и вогезской прохладой у подножья горы. А сейчас оно походило на стухшее яйцо, которое всё равно пожарят и подадут на обед.       — И для чего… — начал было Жан, но прямиком вмешалась неугомонная Мордочка:       — Это вас господин Аккерман заставил?       В ответ лишь послышался несладкий протяжный вздох.       — Дети, давайте, это, лучше не лезьте. — Учитель Бернер не любезно забрал тетрадь, а яростно выхватил её у Марко, потряс страницы веером над кустом и начал их просушивать, промакивая блестящими листьями. Затем он многозначно потёр мочку уха и, уже говоря с самим собой полушёпотом, разочарованно добавил: — Может, так его дядька поймёт, какой у него племянник остолоп.       От былой молодцеватости и искрящейся улыбки на добром лице учителя и след простыл. Моблит неприлично носил рубашку, почти свисавшую с плеч, дабы не стеснять свою певчую грудь, и закатывал рукава до локтя. Из наблюдений Жана вылилась незатейливая аксиома. Настроение господина Бернера всегда перекликалось с этими самыми рукавами: манжеты доставали чуть ли не до плеч, если учитель заходил в класс бойко, шустро и налегке, едва не снося исполинскими руками подставки с нотами.       — Ладно, Мордочка, пошли места занимать.       — Угу.              Уже начала собираться галдевшая толпа. Неясно, что было громче: причитавшие родители, спесивые грубияны, которые надсмехались над выступавшими в сегодняшней программе, репетировавшие, чьи пальцы никак не ладили друг с другом, или громко-надрывистый вздох учителя Бернера.       В самом начале филармонии сидели горделивые родители, которые то и дело посматривали на своих копающихся чад. Огромной кучкой стояли на сцене радостно-суетливые выступающие, готовившиеся разбрестись по углам закулисья. У младшеклассников музыкальной школы инструменты казались больше их самих.       Жан пробивался грудью сквозь сгущавшуюся толпу и придерживал Мордочку за плечо, дабы она не столкнулась с воинственными мамушками, которые никак не могли перестать дёргать вечно не так лежащий сыновий воротничок. Пока Жан прорывался, он заметил Леви и Кенни: они разговаривали в самом углу филармонии, вдали от кучковавшегося марева. Леви на дядю даже не смотрел.       Дойдя до свободных мест с краю, Жан и Марко молча плюхнулись возле тучной семьи, мило беседовавшей со строго одетой дамой в сером платье.       — У-у-у, ребята, привет!       Жана от неожиданности передёрнуло. Из-под сидения переднего ряда вылез маленький мальчуган с вытянутым лицом, весь щупленький и в огромных роговых очках, вздёрнутых на горбатой переносице.       — Господи, не пугай так!       — Ребя-я-ята! — по-заговорщицки прошептал мальчик, всё так же оставаясь внизу меж ног Жана и Марко. — Я взял с собой… пи-и-иво! Будь-те? Ну шо, посудачим, пока взрослые кудылхаются? Колготу навести охота!       Мордочка непонимающе скривилась. Это Жан уже давным-давно привык к наречию своего юного знакомого, который переехал вместе с семьёй из Лотарингии, а для Марко это была откровенная тарабарщина.       — Ты чё, сдурел там? Бертольд, щас же отдай!       — Совсем отавлели, столыги, — посетовал тот и спрятал бутылку себе за пазуху жилетки. — Не топырься, это же чистый лагерь! Тут ни щугля. Только кокуха сидит на задах.       Марко вопросительно посмотрела на Жана, и он понял, что проще сделать, нежели объяснить, и полез за пазуху к Бертольду, второпях попятившегося назад под стул, на котором сидел грузный мужчина в шляпе.       — Вы-ле-зай.       — Не трогай его, а то совсем бардак начнётся… — Марко покачала головой.       И тут Бертольд понял, что одержал победу. Он вылез из-под сидения с мерзкой маслянистой улыбочкой, как неуклюжая каракатица, и залез на стул возле Жана, прикладывая ладонь к груди, будто бы притаил злую уловку.       Жан гневно косился на развеселившегося мальца: от него разило хмелем, а глаза чудливо бегали по рассевшимся головам.       Мордочка попросила Жана поменяться местами: она наверняка знала, что будет с Бертольдом, если он вдруг решится во время выступления негалантно открыть зубами бутылку припрятанного тёмного.       Как только Жан пересел, слегка оттоптав край платья Мордочки, тут же появился учитель Бернер, который ковылял до свободного места, едва дыша. Даже не спросив разрешения, он сел среди малышни тихо, скромно. Обычно он мог ненароком отдавить кому-то ногу и начать рассыпаться извинениями в спёртый от возмущения воздух, но тотчас же он сделался до неприличия кротким, будто бы вошёл не в филармонию, а в церковь. Достав из кармана платок, он провёл им по блестящему лбу.       — Господи, прости мою душу грешную, видит Бог — я этого не хотел. — И перекрестился с платком в руке, затем стал обмахиваться тетрадью, на которой было начиркано «Анастасия Романовна». — После — сразу на причастие.       Вот уже потягивались последние музыканты. Вслед за старшими классами скрипки лениво тащился Леви: чуть сгорбившись, он еле волочил ноги. Возле лестницы стоял Кенни. Когда Леви оказался на первой ступеньке, Аккерман-старший слегка хлопнул того по сутулой спине, и мальчишка вмиг выпрямился.       Леви проплыл призраком мимо Гюнтера Шульца, стоявшего около Порко Галлиарда. Последний плюнул Леви вслед.       Учитель Бернер не знал, куда себя деть: он теребил руки, будто бы месил тесто. Его кадык выглядел так, словно в глотке застрял кусочек яблока, который Моблит никак не мог ни проглотить, ни выплюнуть.       Казалось, что гардины через пару роковых мгновений сорвутся, как и Леви, стоявший ровно посередине сцены.       Мимо него проплыла прямо к фортепиано статная женская фигура, облачённая в громоздкое неподшитое платье, будто укутанная в зловещий саван. На его фоне она казалась исполинской девой, восставшим из-под завалин златовласым Колоссом Родосским, который воспрянул ото сна назло дельфийскому оракулу и своим воскрешением гневил стоявшего в шляпе Гелиоса. Леви поправил свой эбеновый костюм, как бы стряхнув с лацканов каменную пыль.       Раздались смешки.       В той девушке читались холодный нрав и размеренность действий: точно дочь офицера; но она была всего лишь из простой семьи. Когда она бездушно открыла крышку, словно гроб, в её очертаниях начала узнаваться та самая Елена.       Жан взглянул украдкой на учителя Бернера: он был ни жив ни мёртв.       Заиграла увертюра.       Пока Елена грузно перебирала клавишами вступление, Леви, чьё лицо было бледным, нежным и непорочным, распахнул объятия, как птенчик, желавший припасть к своей родительнице.       Как Христос, которого вот-вот распнут.       Зрители устремили взоры на Леви, глубоко набиравшего воздух в лёгкие.       Дождавшись решающей минуты и ноты, Леви унёсся ввысь.       Его душераздирающий крик выливался из неумело открытого рта, и он стал сыт по горло раскалённой солью, вставшей в глотке заострённым лезвием, и вместо крови хлыстала его боль.       Учитель Бернер начал потирать лоб, чуть согнувшись и сложив ногу на ногу.       Большинство взрослых сидели не с удовлетворительным видом, как Жан и Марко, а скорее с удовлетворённым.       — Сладко поёт, — подметили сзади Жана.       Марко посмотрела на возлюбленного вопрошающе, и без слов было ясно, что она как раз-таки считала наоборот. Такую бездарность, как Леви Аккерман, и впрямь днём с огнём не сыщешь — а тут вот как получилось, на сцену просунули, кинули, как котёнка. Когда Леви в очередной раз сделал непростительную ошибку в итальянском слове, она прикрыла глаза, тяжело вздыхая.       Леви, по-видимому, за это время так и не освоил итальянское произношение и потому опростоволосился в передаче унылого сюжета. Вместо мяса бояре вкушали собаку, наблюдая, как царицынские очи в последний раз завидели свет чумного пира. Душа Леви плакала, когда звонарь, спешивший донести до народа печальную весть, играл не в церковные колокола, а с женскими прелестями. Скорбевшие пастухи больше не паслись в срамных позах на зачахнувших лугах. Вместо годов, проведённых в вынашивании планов мести, в которых он купался, как в сокровищах, Иван Грозный гонял думы, находясь в клоаке.       — Мама дорогая… — протянула Мордочка, опершись подбородком о руку.       Бертольд же выглядел так, будто бы до концерта сам работал долго и нудно и вот теперь наконец мог насладиться жизнью всласть, потягивая ароматное пиво. Похоже, он больше радовался тому, что ловко стащил бутыль из-под носа отца-пивовара, нежели вслушивался в страдания юного исполнителя, вжившегося в роль Ивана Грозного, скорбящего по рано усопшей жене Анастасии Романовне.       — Ба, гляньте, во как кожилится! Ха-ха! — усмехнулся Бертольд, отпивая откупоренное его же челюстью пиво. Забывшись, он вытянул руку, державшую бутылку, и разлился задорным смехом…       …как и его пиво, когда ладонь титаноподобного мужчины наотмашь ударила Бертольда по руке. Хмель разнёсся по всему ряду.       Послышался грохот и испуганные крики: «Учитель Бернер!»       Моблит лежал на полу возле ног Мордочки. Его платок слетел с побледневшей ладони куда-то на соседний ряд.       Леви перестал петь. Фортепиано замолкло.       Жан бросился к учителю Бернеру, потряс его и слегка похлопал его по осунувшимся щекам.       — Да кто ж так делает! — завопила Марко, отталкивая его от тела Моблита. — С ума спятил! Лекаря! Лекаря! Срочно лекаря!       Леви ринулся к ступеням.       Кенни в филармонии как будто и не было.       — Ке-е-енни-и-и! — завизжал Леви, как порось, столкнувшись на пути с громоздким Порко Галлиардом, который уже очень долго поджидал его у выхода со сцены. Но отощалый Леви изо всех сил толкнул того в Шульца Гюнтера, который попытался дёрнуть перепуганного мальчонку за висящую нитку цицита. Одурелых от ненависти молодых людей кое-как удержали мужчины с первого ряда, и в воздухе взорвались оскорбления и крики вместо аплодисментов.       — Это он! Вонючий еврей! Вали обратно и больше не высовывайся, глухая мразина!       — Ты ничего не можешь! — сорвался на истошный вопль Гюнтер, который вот-вот бы расплакался от клокочущей в животе обиды. — Ничего! Ничего! Ты! Ничего! Всё у нас отнял!       — И работу! Его дядя прогнал с завода моего отца! Мы скоро сдохнем от голода! Я уже стёр руки, играя в кабаках на этом контрабасе! — уже ввязался не на шутку зардевший от эмоций мальчик. Он прижимал к себе огромный инструмент, как будто с ним сросся. — Почему мы с братом должны умереть?!       Леви вылетел из филармонии, будто бы соскользнул с порога, выпачканного канифолью, остатками которого Марсель Галлиард смазывал кормящий его семью контрабас.       Когда Жану надоело наблюдать за разгоравшейся вакханалией, он громко чертыхнулся:       — Пошли за ним. Нам здесь не рады.       Марко с содроганием держала его руку, наблюдая, как напуганная до чёртиков учительница Дрейс бежала за мужчинами, уносившими обмякшего учителя Бернера.       За руку уводили заплаканного Бертольда, который утирал пожелтевшим рукавом покрасневший крупный нос, ещё больше выросший от отёков.              Окончательно сбрендивший от позора Леви, еле перебирая убитыми ногами, устремился за идущим прогулочным шагом дядей.       — Ке-е-енни-и-и! — кричал он, чуть осипший от протяжного заунывного пения. — Кенн-и-и, я кому-у-у сказа-а-ал!       Кенни остановился.       Он развернулся, и вместо нахально-добродушного лица сверкала разъярённая пасть дикого зверя, который вот-вот набросится на свою жертву.       Жан встал как вкопанный и придержал набравшую скорость Мордочку, чтобы та не столкнулась с кустом. Быстро смикитив, что их легко найдут, он потащил Марко за заборчик.       — Сопляк, ты что наделал? Разве ж я тебя не учил, что надо стараться, а? — Он схватил Леви за шкирку и, оторвав его от земли, страшно посмотрел на него. Мальчик начал вертеть ногами, дабы нащупать почву. От страха он схватился за лацканы костюма дяди, чуть ли не вырывая пуговицы из петель. — Ответь, когда тебе задают вопрос!       — Я не хотел! Я никогда не хотел! Не хочу рисовать! Не хочу петь! Не хочу танцевать! Не хочу! Не хочу! Не хочу! — Леви уже плакал навзрыд, как бы тянув себя вниз, чтобы спуститься. — Отпусти! Отпусти! Не хочу! Не хочу! Не хочу!       — Я тебе что сказал? Ты хочешь, чтобы они все смеялись надо мной? — Он снова затряс его, нагибаясь всё ниже и ниже. Трясущиеся ножки Леви коснулись дорожки. — Ты хуже Галлиарда? Ты хуже того баламута Кирштайна? И Ботт с коровьей мордой? Ты кто?       — Я — Леви! — Мальчик уже захлёбывался слезами.       — Ты — Аккерман, балбес! Здесь нет никакого Леви. Но своим поведением ты доказываешь, что ты не заслуживаешь им быть! Ты — ярмо моё, понимаешь? Оболтуй, бездельник, балбес, бездарь! Ничего не хочешь! Даже не стараешься! Я нарочно того лоботряса Гюнтера согнал, чтобы ты хотя бы постарался не опростоволоситься!       Его лицо скукожилось в морщинистый мешок. Губы тряслись в припадке, а подбородок нервно подпрыгивал, будто бы из него что-то вот-вот вылезет.       — Я-я-я…       — Что — ты?!       — Я…       — Говори уже! Язык проглотил?!       — Я-я-я м-могу-у-у! — Он выпалил на одном дыхании вместе со своими последними силами.       — И что ты можешь?! И куда пойдёшь?!       — Да хоть в армию, чтобы не видеть твою противную вонючую морду! Я тебя ненавижу!       Мордочка зажала себе рот, услышав звон надменной оплеухи.       — Верно. Верно! Вот пусть тебя в армии и научат. Будешь всю жизнь ефрейтором харчки мыть! Поймёшь, как твой дядя всё время для тебя старался! Чтобы Леви всегда был образован! Когда будешь полы драить, будешь сразу скучать и по станку, и по кисточке, и по нотам! По подушечке, по вкусной еде, по шаббатнему ужину! Да поздно будет!       Из носа Леви пошла струйка крови. Размазав её по губам вместе со слезами и слюнями, он развернулся и побежал от Кенни подальше, что было сил. Не удержавшись на ногах, он споткнулся о камень посреди дорожки и упал во влажный грунт, свозя себе лицо. Его кипа, вышитая золотой нитью, слетела с головы метательным диском проигравшего атлета. Наспех ища головной убор, Леви нащупал его недалеко от себя и, крепко сжав его в мандражной руке, закашлял.       — Так тебе и надо. Больше у меня нет сил терпеть твои выходки. Тебе уже семнадцать лет, и ты уже сам отвечаешь за свои поступки перед богом. — Тяжёлой поступью ботинка он заставлял сердце Леви чуть ли не выпрыгнуть из груди, как игрушечный клоун из коробки, пока мальчик пытался нацепить найденную кипу. — Ты нарушил три заповеди, Леви: уважать родителей, трепетать перед родителями, но самое главное, — он наступил на раскалывающуюся пополам голову племянника, — уважать мудрецов и вставать перед ними. Так постой же.       Кипа отлетела. Исхудалое тельце истязалось, затряслось, как осиновый лист, а голова плотно вжималась в грунт, пока подошва Кенни впечатывала израненное лицо, изуродованное горестью и мукой.       — Хватит.       Кенни остановился и взглянул в сторону, откуда послышался голос.       Перед ним стоял Жан, отгородив Марко, и грозно на него смотрел, тяжело переводя дыхание. Он ощущал страх и трепет Мордочки, увидевшей, как Леви сурово втаптывали в грязь.       — Господин Аккерман, прекратите сейчас же!       — А, это ты, Жан Кирштайн, как раз тебя и твою подругу вспоминали, — спокойно произнёс Кенни как ни в чём не бывало. — И как долго будешь в спасителя играть? Так, детишки, идите поиграйте, а тут мы сами разберёмся.       — Столько, сколько понадобится. Отойдите от него.       — Да? И что ты мне сделаешь? Серенаду мне споёшь, о юный франк?       — Полиция здесь, — вмешалась Марко. — Уйдите. Сейчас же.       Он убрал ногу с головы Леви. Тот, кое-как приподнявшись на тряссущихся локтях, начал глухо кашлять, стараясь продышаться. Его взгляд пересёкся с глазами Жана, расширенными от форменного ужаса.       — Буду ждать тебя в машине. — И, выудив из бездонного кармана огромный носовой платок, Кенни бросил его племяннику на спину, на которой горел дьявольским пламенем боли отпечаток подошвы. — И вытрись. Неряшливо.       Не успев понять, что произошло, Марко тут же метнулась к переворачивавшемуся на спину Леви. Он выглядел как черепаха, пытавшаяся лечь на панцирь. Мордочка ему любезно помогла.       Жан подошёл к ним. Марко начала убирать комки грязи, залезая в ноздри Леви, дабы он ненароком их не вдохнул — вслед за её пальцем протянулась вязкая ниточка мутно-коричневой слизи. Он дышал рыбой, ловя воздух и последние лучи закатного солнца, и собирался прикрыть глаза ладонью, но кисть мёртвым грузом свалилась в грязь.       — Ты как?       — Achrèi yochevèi.       Девушка трепетно убрала со лба Леви слипшиеся от крови и грязи пряди. Представив, что будет с его лицом, если лекари его вовремя не обработают, Жан заметно поёжился.       — Не надо. — Леви бездумно оттолкнул её от себя, совершив последние хриплые потуги. Его исполосованное лицо умирающего тигра, спасённого от расклёва стервятника, окрашивалось в огненный цвет заката. — Надень… кипу… Марко.       Это был первый раз, когда он назвал её по имени.       Она нащупала кипу, взяла её, обтёрла о край нарядного платья, которое ей подарило семейство Кирштайн, и надела ему на темечко, придерживая, чтобы не упало.       И, коротко всхлипнув, он мягко произнёс, смотря на мглевшее от кучевых облаков небо:       — И тебе шаббат шалом, мама. — И с блаженной полуулыбкой закрыл глаза.       Это был последний раз, когда он искренне улыбнулся.       — Иди за лекарем. Я пока с ним побуду.       — Но…       — Вот же sciocco! Вечно пререкаешься и пререкаешься! Иди!       Пока Жан бежал за подмогой, он словно оказался в зазеркалье: вот уже во дворе музыкальной школы сидел только что очнувшийся учитель Бернер, бессильно обнимая учительницу Дрейс с неподдельным задором, а вне двора лежал на голой земле распластанный Леви.       Жан кое-как объяснил не без прикрас, что Леви от нервного перенапряжения почувствовал сильную слабость и упал на асфальтовую дорожку, свезя лицо, и взрослые остолбенели.       Тут же появилась Мордочка.       — Водитель забрал Леви.       Подойдя к раскрытой калитке заднего двора, откуда доносился рёв мотора, Жан наблюдал, как личный шофёр господина Аккермана укладывал безмолвного Леви. Кенни стоял, театрально покуривая трубку, и вслушивался в зарождающееся в стенах филармонии меццо-сопрано юной Фриды.       — И правда, хочется молиться больше богу, слыша эту певчую трель. — И он стряхнул пепел, залезая следом.       Когда машина неизбежно умчала, Жан нехотя развернулся и направился к взрослым.       Госпожа Кирштайн сразу подбежала к сыну и крепко его сжала, словно увидела солдата после кровопролитной войны. Опешив Жан, что потерял дар речи, застыл в её объятиях, нисколько не шелохнувшись: он нежно поглаживал её спину и через плечо смотрел на беседующих Марко и Моблита.       Увидев в руках Мордочки кровавый платок, а в руках Моблита — потный, Жану сделалось нехорошо.

***

      Вечерело.       На крыльце беззаботно сидел господин Кирштайн, который только что прибыл со смены. Он быстро переоделся в душистое и домашнее и стал читать свежую газету в кресле-качалке.       — «Певец Германии! Народу воспой германскую свободу, душою нашей овладей! Как звуком марша боевого, сзывай для подвига благого — могучей песнею своей!»       — Ты неправильно ударяешь звуки! — Марко отобрала у Жана книгу и, быстро окинув взглядом, будто бы смотрела на задачи по математике, отметила на палевых страницах палочки и дуги. — Ты читаешь «бунтарей», как «Плеяду». Вот, смотри, как надо.       Жан растерянно посмотрел на Мордочку, затем на её советы, призрачно обозначенные на страницах. Ему никогда не было понятно её стремление всё упорядочить — вплоть до чтения сентиментальных романов вслух. Понимая, что у Жана любовь к музыке угасла, даже не воспламенившись, где-то в середине первого класса, Марко взяла на себя ответственность самостоятельно образовывать Жана в саду Кирштайнов.       — И что мне это дало?       — Музыкальность! Так Гёте ни за что бы не прочёл.       — Ты разве слышала, как читает Гёте? — Жан по-доброму расхохотался. — Только не говори, что он к тебе приходит по ночам и вы вместе расставляете синтагмы!       Она ударила его книгой по голове. Ей словно было жизненно необходимо, чтобы Жан умел рассказывать стихи строгим и выспренним высоким немецким.       — Жан! — Она насупилась, как истинная Мордочка. — Каждое слово должно быть на своём месте. Литература сложнее музыки: а ты попробуй увязать все слова, чтобы звучало и красиво, и понятно.       — Не пробовал и не собираюсь, — буркнул он, — да и вообще учёба меня в тоску вгоняет!       — Ты через пару месяцев так же будешь себя вести?       Его блаженная улыбка искрилась ярче счастья.       — Не-е-ет, Марко, это друго-о-ое… — Он разлёгся поудобнее на корне дерева и, развернувшись набок, посматривал на неё наискосок. Его лицо утонуло в тени ветвей. — Вот там захочется стараться!       — Да и ты сейчас не особо стараешься. А там-то?       — Да это так, пустяк! — Он по-мальчишески отмахнулся, словно его отчитывала мать за безалаберность. — Для себя стараться совсем не хочется.       — А ты что, не для себя будешь стараться?       — Для тебя. Я ж фельдфебелем стану!       — И что? Разве ради этого стараться не нужно?       — Нужно. Для жены моей будет нужно!       Её веснушки на сентиментально залитых щеках засветились ещё ярче.       — И когда ж твоей женой я стану?       — Вот как выпущусь, так сразу поеду к папаше Ботту свататься.       — Так и думаешь, он тебя ждёт?       — Ха, да кто его спрашивать будет!       Он потянул её к себе за талию, и она с айканьем свалилась ему на грудь. Прижимая девушку к шее, он утопил подбородок в её бронзовых волосах и безмятежно прикрыл глаза, прислушиваясь к рокоту светлячков и заливистому смеху, который для него звучал намного приятнее, чем строфы из «Страданий юного Вертера».       — Ты не представляешь, как мне хорошо, — сказал он с такой нежностью, какой она не ожидала от него услышать, и поцеловал её в лоб.       — А ты не представляешь, что я чувствую, когда ты рядом. А вообще, это была очень грустная баллада, не находишь?       — Грустная, — согласился он. — Но очень красивая. И у меня есть маленькая поэма, но только в голове, и называется она «Ночь и звёзды». Когда я её сочиню, тогда буду счастлив.       — А это правда? — трепетно спросила Марко, глядя на него снизу вверх. Её лицо и волосы были мокры, а глаза сияли, как две искры, и её голос сделался влажным от слёз, проявившихся от нахлынувших нежных чувств. — Правда, что ты можешь написать такую поэму?       Калитка скрипнула.       Господин Кирштайн, перестав качаться на любимом кресле, по-быстрому свернул газету.       Без стука калитка отворилась. Во внутренний двор вошли вечерний холод, гул двигателя и господин Аккерман.       Без слов господин Кирштайн встал, и со столика слетела размашистая газета на слегка заросший газон.       Влюблённые приподнялись и, перевернувшись, вышли из сладкой неги интимного момента. Они испуганно взглянули в сторону калитки.       За спиной Кенни стоял Леви. Если он по обычаю выглядел, как будто кого-то похоронил, то сейчас он сам походил на покойника: исхудалый, впалый, с ног до головы одетый в чёрный льняной костюмчик, который ему явно большемерил. На его голову была воздвигнута широкополая шляпа — такая, в которой входят в салоны видные взрослые состоятельные люди.       Ни Жан, ни Мордочка так и не сказали правду своим родителям: те ни за что бы не поверили. Они верили только в эфемерные добро, порядочность и заработанный авторитет. Как же легко всегда надурить людей…       — Добрый-добрый всем вечер! — поздоровался Кенни, приподнимая шляпу. На темечке красовалась бордовая кипа с золотой каймой.       — О, господин Аккерман, какая честь, что вы к нам пожаловали, так ещё и с племянником! Право, если б мы знали заранее, жена что-нибудь бы да и состряпала! Мы так все переживали, когда услышали, что Леви упал в обморок! Кстати! Как ты себя чувствуешь, Леви? Понимаю, такой стресс… Учителю Бернеру стало плохо, прямо на выступлении мальчика. Да знаете, я вот са…       — Леви, — его тут же оборвал господин Аккерман, смотря сверху вниз на угольную макушку племянника, — тебя спросили, как у тебя дела. Ты почему не отвечаешь?       Леви стоял, будто бы воды в рот набрал.       — Да не беспокойтесь, господин Аккерман, я же вижу, чт…       — Леви.       — Хорошо, — смог выдавить тот.       — Ну слава богу. — Ответ господина Кирштайна окутал флёр недоверия.       — Мы к вам, знаете, не просто так зашли. Пришлось выкроить свободный час, чтобы с вами внимательно пообщаться.       Господин Аккерман нагнулся полукорпусом по направлению к дереву и, не отрывая взгляда от изумлённых молодых людей, отвлечённо продолжил:       — Позовите-ка вашего сына сюда.       Жану казалось, что сейчас весь мир разорвётся в клочья, разбомбится. Вдруг господин Аккерман подумал, что Жан всё же решит проболтаться?       Любовно посмотрев на Мордочку, он привстал, придерживая её так, чтобы она не свалилась на траву: её обмякшее тело было послушным, как глина в руках гончара.       — Я сейчас буду.       Он подошёл к отцу и встал от него чуть подальше. Жан будто делал вид, что не был с ним близок до такой степени, чтобы поведать что-то тайное. Что-то, чем нельзя было делиться вообще.       — А здороваться со старшими не учили?       — Д-да, и вам доброго вечера, господин Аккерман.       Кенни удовлетворённо кивнул. Его лик святился от какого-то неслыханного удовольствия: матовая кожа будто вот-вот треснет на стыках морщин.       — Мне тут на хвосте птичка новость принесла, что ты тут в унтер-офицерскую школу собираешься поступать?       — Ну да.       — И без подготовки?       — Да зачем мне подготовка? Сам, что ли, не справлюсь?       Его отец тыкнул в бок, показывая, чтобы он наперёд думал, прежде чем невпопад брякать.       — Вот как. Самоуверенно, хвалю! И не боишься не поступить?       — А чего бояться? Я вон какой вымахал, мама так говорит, — щербился Жан, как дитя, получившее призовое место в конкурсе. Он искренне считал, что был более поднаторелый, нежели другие. Считал себя Жан сильным и смелым, как никто другой: выросший в любви и избалованный вниманием матерью, он даже представить себе не мог, что кто-то может его с простотой и лёгкостью переплюнуть даже в самых сложных состязаниях.       — Итак, ближе к делу. Раз ты не особо посещал подготовительные классы, то твои шансы побороться за место с другими силачами падают в бездну. — Кенни горько усмехнулся. — Да и денег, думаю, у вас не особо много, чтобы за эту самую школу заплатить.       Жан заметно побледнел.       — Так вот. Я отдаю Леви в унтер-офицерскую школу. Раз ничего не умеет делать, может, армия из него человека сделает. Но так как он еврей, меня обязали обеспечивать христианского мальчика. До самого его выпуска.       Зрачки Жана начали сужаться и расширяться, как медная пружина.       — П-правда?       — Ну что вы так, господин Аккерман, — мягко начал отец Жана, — это, право, очень неожиданно получить такое щедрое предложение, тем более от вас, но…       — Господин Кирштайн, а вы знаете, что я больше всего презираю?       Тот вопросительно на него посмотрел.       — Отказы. — Его голос разразился, словно гром, и Жану сделалось ещё более волнительно.       Леви всё так же безмолвно стоял.       — Думаю, молодые люди уже услышали, что их ожидает в ближайшие три года, поэтому давайте пройдём к вам на кухню и отведаем прекраснейшего яблочного пирога, который так восхитительно готовит ваша жена для ярмарок! Право, я надеюсь, ей не составит никакого труда сварганить что-нибудь вкусненькое для старого шерстянщика?       — Нисколько, — воодушевлённо произнёс господин Кирштайн и сделал пригласительный жест в дом.       — А я нисколько в этом не сомневался! — Кенни сощурился, выдавливая из себя добродушную улыбку, и снисходительно добавил: — Леви, иди познакомься с будущим однополчанином и его женой.       Когда беседующие мужчины направились к крыльцу, Леви всё так и стоял, прислонившись спиной к забору.       Жан подошёл к нему вплотную и дотронулся до его плеча.       — Эй, Леви, ты там как?       Леви поднял голову. Вместо его лица было разодранное месиво: страшно было поверить в мысль, что с ним так расквитался родной дядя. Не пьяница, не куролес, не маргинал — достаточно уважаемый и почитаемый человек. Сейчас, дай Бог, черты Леви приобрели человеческий вид — видимо, Кенни выжидал момента, когда кожа заживёт в достаточной мере, чтобы заехать в гости к Кирштайнам, но уже поджимало время и наступила пара пробных испытаний. Не так прост казался Аккерман-старший… Страшный человек, да и только.       — Да уж, сильно он тебя…       — Он ещё добавил. Ну, и что ты думаешь?       — Он часто тебя бьёт?       — Постоянно. Сегодня я случайно свёз со стола его тфилин и забыл сам помолиться.       — Ладно, давай, пошли к нам в садик. Поболтаем, поговорим, заодно всё и расскажешь.       — Там ещё кто-то есть?       — Да, Марко.       — Я не хочу, чтобы она видела меня.       — Она не осудит. — Жан протянул ему руку. — Леви, ну давай, не упрямься, а. Пошли-пошли! Раз нам придётся вместе учиться, то, наверное, и вместе будем служить. Воевать так воевать! Главное — не друг с другом. Идёшь?       Бледная рука слабо сжала загорелую.       Жану сделалось спокойно.