— Так, Жан, давай, вставай, уже птички поют, петухи кукарекают, солдаты пердят!
Жан открыл глаза. Над ним нависал Бертольд с напененным помазком и чуть намыленной опасной бритвой. На белом от мыла лице — ровные полосы сбритой кожи.
— А? Чего, уже вставать?..
Он лежал не навзничь, как ему было привычно спать, а как маленький котёнок, оставленный у парадной в смятой коробке с надеждой, что кто-то, да приберёт его к рукам.
— Ну да. Вставать. Когда я вернулся с вечерен, смотрю — ба! — на полу лежишь, будто б тебя кто-то придушил. Пришлось тащить тебя на кровать.
Жан потёр виски. Его голова опустела то облегчения, которое человек обыкновенно испытывает, когда настрадается всласть, нарыдается навзрыд и после, освободив душу из тисков переживаний, заснёт сном убитого.
— А где…
— Я поднял. — Бертольд резко махнул в сторону стола правой рукой, которой держал помазок, и капли густой пены отлетели на слегка запыленный и истоптанный ковёр. Жан успокоительно вздохнул, заметив знакомую ткань арабески: на ней играли солнечные зайчики.
— Боже, ну и дела… — пропыхтел Жан, приподнимаясь с продавленной кровати и потирая отлёжанное место. Он потёр глаза и посмотрел вновь на Бертольда, как бы оценивая его свежим взглядом: рослый мужчина, который буквально вышел из кадетского корпуса проворным ефрейтором и который знал, чего хотел. Он выполнял обязанности ловко, бойко и без пререканий, и Жану было чему поучиться у старательного однополчанина. Теперь Жан вперил в Бертольда странный взгляд: ничего не осталось от прежнего хулигана, который ежедневно бедокурил у отца в пивоварне и громко смеялся, охая да ахая на чужеродном для всех диалекте.
— Ты чего?
— Я вот не пойму: как ты так быстро отучился говорить… так? И правда: колгота…
— Ба, во дела, Кирштайн! Мы с тобой тогда общались аж десять лет назад! Мне скоро стрельнет двадцать второй год, а ты всё наивно в свои двадцать семь думаешь, что грамматист будет с меня принимать лотагингскую грамоту!
— И даже как-то этого не замечал… Знаешь, я же как-то всегда тебя понимал, и только под утро мне вспомнилось, что говор у тебя поменялся. Олитерел.
Бертольд пожал плечами, обтирая с крепкой груди взмыленные подтёки, и те при движении шеи хлестнули вниз по ключицам пенистыми волнами.
В дверь постучали.
— Войдите!.. — Жан подал слабый сонливый крик.
В комнату вошёл Леви, одетый при параде. Обычно военщина слоняется по плацу в стареньком засаленном комплекте с растянутыми петлями, передавшийся по наследству бережливые солдаты. Его сабля ударилась о дверной косяк.
— Это что такое? — Он соизмерил тяжёлым взглядом сидящего на постели Жана в одном исподнем и стоящего в мыле Бертольда. — Вам часы подарить или как?
— Ну, для начала доброе утро как-то. — Бертольд стал уже поспешно вытирать с шеи растёкшуюся пену.
— Унтер-офицер Гувер, вы пока расхаживали по Кинцхайму, вы кое-что потеряли.
— А чего? Всё ж на месте.
— Стыд. Все солдаты уже на плацу, а вы даже пальцем не пошевелили.
— Леви, мы…
Но ослабевшего Жана тут же оборвали:
— Я так понимаю, вы двое усердно нарываетесь, чтобы я всё-таки пообщался с вашим командиром начистоту. Почему я, будучи совсем в другом батальоне, должен налаживать порядок за лбами вроде вас? Почему я должен просить предъявить в сегодняшнем приказе, что я подвергаю унтер-офицера Кирштайна домашнему аресту на трое суток за непонимание воинской дисциплины? А унтер-офицеру Гуверу я бы объявил строгий выговор за то, что ему невозможно внушить настоящих понятий о служебном долге. А я погляжу, что вы всё продолжаете поддаваться подстрекательствам со стороны унтер-офицера Кирштайна.
— Господин вице-вахмистр Аккерман, да тут, это, проблема была шибко серьёзная: унтер-офицеру Жану Кирштайну стало плохо, и ему надо было хоть как-то отлежаться. Тем более, ещё время есть, уж не серчайте.
— Вы совсем больные или как? Вы в армии, а не в борделе после ночи работы отлёживаетесь, как безотказные проститутки. Когда унтер-офицер Кирштайн собирался в кадеты, он же наверняка знал, что его ожидает? Или он забыл, что такое военная честь? — снисходительно-небрежно прокомментировал Леви. Ни чертинка не шелохнулась на его дерзко-вежливом лице. — Даю вам пять минут и жду на плацу.
Напоследок Леви перевёл взгляд на розовое поле, покоившееся над пресловутым креслом, и добавил:
— Рассопелись с-десь, с-сапёры.
И с этими словами он испарился за дверью, как дикая птица, расклевавшая размозжённый, раскалённый на солнце труп.
Жану взгрустнулось, что излишняя строгость Леви принижала не столько его офицерское достоинство, сколько человеческое. Все его думы прошли, как сон пустой. Ему было странно представлять, как остальные младшие чины не заискивали перед ним, а искренне его уважали. Даже несмотря на его по-женски сложенную фигуру, он выглядел как истинный боец, нерушимый костолом, готовый идти напролом. Не было никаких сомнений, что с момента их последней встречи много воды утекло, да и совместных переживаний под одной кадетской крышей — тоже.
— Да уж, выглядит он, конечно, пугающе. Покуда вчера в карты резался, мужики поведали, — пока Бертольд рассказывал, он попутно шёл к умывальнику. Дойдя до ведра, он черпнул ковшиком рябую от оконного ветра воду, — что он каких-то бунтовщиков сразу пристрелил. Прям как псов диких. Он им раз что-то сказал, они не отреагировали, а он сразу солдатам: «Пли!» И ведь ничего против ему никто не сказал после. Трупы пока забирали, пистолеты, ножи искали, а ничего и не нашли. Он их безоружных растарханил.
— Да ну, — скептично бросил Жан, натягивая на себя штаны после смены исподнего. — Это разве был он? Там, в Руффаше?
— Натурально, — рот Бертольда округлился в напряжении, когда мужчина ретиво водил лезвием по обросшей скуле, словно кистью по мольберту, — он это был. Как говорится, его почерк. Мы б посудачили, да мы тогда, Жан, с тобой взрослыми не знались. Аккерман не особо церемонится, даже с чернильными птицами. Раз — и трупик-вздутик. Я вообще впервые его за столько лет увидел вчера, только по поведению понял, что это тот самый. Но а вообще то, о чём ты мне рассказал… Что вы вместе с ним в кадетке были… Да и тем певуном был… Вообще даже не запомнил. Неужто ли он был у вас блошиным горшком?
— Был.
Бертольд зачерпнул пригоршню прохладной воды и смыл с себя остатки пены. Жану со спины хотелось увидеть того самого маленького прозорливого Бертольда с диким акцентом и кучерявыми выражениями, но перед ним сгорбилась статная спина молодого мужчины, которого он знал намного меньше, чем юного Леви. При этом казалось, что они вместе жили в этой казарме всю свою жизнь.
— Так и думал. Дядьке его, конечно, самому бы в генералы было хорошенько заделаться. Мужик был страшный при жизни.
— Слушай, а мне вот интересно. А куда он фабрику сбагрил-то?
— А тут не знаю. Наверное, отказался в пользу родственника или частью владеет. Да и зачем ему деньги? Налоги? Волокита? Мне кажется, у него вены от крови лопаются при мысли о войне, а не пряжа бултыхается.
Жан протёр глаза. Он вновь посмотрел на заострённые лопатки Бертольда, порхающие на упругой спине, и потряс головой. Не осталось ни следа от прошлого.
Пришло время умываться самому Жану. Взяв по-быстрому из своей тумбочки туалетные принадлежности, он подошёл к слегка запылённому зеркалу, на котором остались разводы после влажных рукоплесканий Бертольда. Слегка оттерев тыльной стороной ладони пятно, которое мутно стояло прямо на лице Жана, мужчина внимательно посмотрел на своё отражение.
Он дотронулся до своих отросших волос и долго их мусолил, будто бы приценивал на ощупь дешёвую волоконную ткань-обмохришку у венгерского торговца. Ощетинившаяся бородка выглядела на его смятом лице особенно убого; красные подтёки под глазами выглядели как карнавальная маска из алого атласа жирного блеска. Оперившись об столик в три погибели, Жан вздрогнул.
Занавеска качнулась, словно подол женского платья пролетел над сценой. За окном шелестела певчая листва.
— Это ты? — Жан слабо подал голос.
— Да, я, — отозвался Бертольд, засовывая револьвер себе в кобуру. — А кто ж ещё?
С минуту промолчав, Жан высморкал залившуюся в ноздри воду и сквозь ладони просопел:
— Да, ты. Кто ж ещё…
На плацу стояла ласковая погода, что было особенно непривычно. Иногда жаркий зной покусывал солдатчину через форму, когда та трудилась на плацу, вымётывала скопившийся мусор и посмеивалась над сержантом Райнером Брауном. Его называли просто, с традиционно сложившейся нежностью — ловцом пердежа лейтенанта Марло Фройденберга. Только сегодня утром он не расхаживал по плацу и не надзирал за юными ефрейторами, которые ошибаются и много жмурятся, услышав приближающиеся шаги сержанта.
— Ба, во дела! Вот же казённая пуговица, этот Райнер Браун, — вдумчиво произнёс Бертольд, наблюдая за закемарившим на лавочке Райнером. Он будто был столбом, подпирающим привезённые из Страсбурга ящики. — Этот алкаш всё храпит и храпит. Аж при свете дня!
— Да ладно, на его ответственности же. Ничего тут не попишешь. Он хорошо подлизывает Фройденбургу, а тот — Ханнесу.
— И подсасывает, и поёбывает.
— И подпрыгивает.
Бертольд оторвал от кителя, словно от сердца, бинокль, взглянул на мило беседующих Марло и Ханнеса и добавил:
— Ну точно.
Затем молодой человек покрутился на месте. Остановившись на месте, он сосредоточенно застыл, слегка согнувшись в коленях и накренив корпус вперёд.
— Опа! — Он энергично затолкал Жана локтём. — А еврейчик-то наш в раж вошёл!
— Дай сюда! — Жан чуть ли не придушил Бертольда, сдёргивая с его шеи пояс бинокля, и приставил аппарат к глазам. Перед ним разворачилось совсем наглое действие: вице-вахмистр Леви Аккерман и ещё какой-то низший чин с его же полка стояли перед шеренгой юных сапёров. В руках Леви держал огромный холщовый мешок: обычно в таких выносили строительный мусор, старые тряпки или испорченные продукты с лейтенантского стола.
Трое ефрейторов под командованием Жана стояли перед Леви на коленях. Он нагнулся и поставил ногу на огромный короб. Трое одновременно лезли руками в мешок и поедали нечто похожее на хлебную кашу. С рук одного из них стекала жижа, и размокшие ломти хлеба падали на примятую траву. Леви резко перенёс ногу с коробки ему на темечко и, сделав утвердительное движение вниз, повалил парня на землю — прямо лицом в объедки. Солдаты, стоявшие сзади, не шелохнулись.
— О господи, он совсем больной!
Жан тут же рванул с места, как конь.
Бертольд, дёргаясь туда-сюда, не решался поспешить за другом. Злая кособокая походка Жана подсобила ему сделать правильный выбор.
Пренебрегая служебным педантизмом, Жан прошёл мимо кучки солдат, ринувшихся отдавать честь унтер-офицеру, и тот, быстрым шагом проходя мимо них, по-военному проэтикетничал. Его жест выглядел не как строгое козыряние, а как дружеское салютование с проигнорированной выправкой, отчего зелёная солдатчина лишь вопросительно переглянулась.
В это время надлежащей военной выправкой уже занимался Леви.
— Ты больной?! — вопил во что есть мочи Жан, надвигаясь дикой бурей на плац линчевания. — Нет, ты скажи мне, ты совсем больной? Ты что делаешь?!
Леви обернулся на приближающийся крик так, будто бы его отвлекли во время совсем невинного дела.
— Отошёл быстро! Ты?! Издеваешься?! Над моими?! Солдатами?!
Солдат только-только попытался приподнять голову, выпачканную в жратве, как её вновь припечатали к земле груздным сапогом.
Леви поставил ногу на коробку, попутно ударив ею второго солдата прямо в висок, и начал присматриваться к боковой стороне сапога.
— Ну и гадость же. Только почистил с вечера.
Жан подбежал к Леви, выводя того из равновесия. Он начал иступлённо трясти его.
— Ты что делаешь?! Отвечай мне! Я кому сказал!
Жан оцепенел в мгновение ока. Его глаза расширились, а рот, некогда искривлённый от гнева, сжался в боязливом напряжении.
К его горлу приставили саблю.
— Ну что, Кирштайн, столько лет прошло с тех пор, а защищаться так и не научился. А если война будет? Даже мой ефрейтор сможет быстро ретироваться. А через год на сержанта претендуешь. Хотя, посмотрев на вашего Райнера Брауна, я не удивлюсь, что у вас тут один сброд затесался.
Жан старался не дышать, чтобы не напороться на плотно прилегавшую саблю. Взглянув на рукоять в крепкой руке, Жан заметил, что Леви держал саблю режущей стороной к себе.
Леви наблюдал за Жаном снизу вверх. Этот взгляд вечной злости с годами наливался не живым, человеческим блеском чистой ярости, а гневным свинцом. Жан, словно зависший, просто сделал шаг назад, и его слегка дрожащая рука легла на кнопку кобуры, но та нерешительно опустилась, будто бы жила по своей гордой воле, но её вынудили не делать никаких глупостей.
Вице-вахмистр опустил саблю, хвастливо и одновременно милосердно провёл тупой стороной лезвия по дребезжащему кадыку Жана и засунул её обратно за пояс.
— Успокоился, франк?
— Я тебе не франк.
— Что, решил в спасателя поиграть перед своими аниками-воинами? Что-что, а не надо брать чужое.
— А? В смысле? Ты о чём вообще? Чем тебе вообще мой батальон успел насолить?!
— Мои солдаты стояли в очереди за завтраком, — Леви указал на кучку солдат вдалеке, — а эти, — затем указал на охающих сапёров, которые только начали воспринимать мир, — отобрали еду прямо у них перед носом, как голодные собаки. И я решил им показать, что…
— Это их законный хлеб! — вмешался Бертольд, размахивая руками. — Просто не хватило провизии, сегодня только маркитанты поедут!
— Так, малолетка, дуй отсюда, пока вот ты на земле не оказался вместе со своими подчинёнными. Во стыдоба-то будет — их любимый унтер-офицер в генеральских харчках лежит. — Рука Леви легла на кобуру. — Ненавижу, когда перебивают.
К ругающимся подошли Ханнес и Марло. Первый, правда, был румян, но совсем не свеж: от него разило спиртом, а его заплывшее лицо было похоже на болванчик, нежели на командирское. Обычно у командиров лицо лоснится жирным блеском от мясных блюд, да побольше, но тут губы трескались от ежедневного прихлёбывания.
— Вы что тут вообще устроили?! — прикрикнул было Марло, но тут же осёкся.
— Эй, вы оба! Чё вы там хернёй маетесь?!
Райнер, воспрянувший от алкогольного палимпсеста, качался возле них, как колокольчик на ветру. В руке переливалась бутылка на весеннем солнце, как сосулька, свисающая со скосившегося шифера.
— О чём талдычем, мрази? — Он ощерился во все зубы и залихватски цокнул зубом. Еле держась на ногах, он поднёс бутылку и, тряся её над раскрытым ртом, гудел и громко акал. Он залез языком в горлышко бутылки, отчего Жан скривился, будто бы увидел дамский срам в окнах публичного дома.
— Ещё тебя тут не хватало, синяя морда, — прыснул Леви.
— Пошёл на хуй, карлик-жид!
— Так, мне это уже порядком надоело! — поднял голос Ханнес, соизмеряя злым, тяжёлым взглядом Жана, Леви и Райнера. — Так, ты, Райнер Браун, вот так уже меня довёл своими выходками! Я предъявляю в сегодняшнем приказе, что я подвергаю тебя домашнему аресту на трое суток за непонимание воинской дисциплины.
— Ты чё, дед, са-а-авсем сдууре-ел?!
— Уведите его.
Солдаты замешкались.
— Вы что, совсем оглохли, мамкины олухи?! Я кому сказал?! Увести его в камеру, и чтоб он больше не высовывался!
— В какую, к херам, камеру?! Дед, ты совсем чокнулся на старости лет, идиот ты старый?! Старый хрыч, я тебе шею переломаю!!!
Несчастные ефрейторы навалились на бунтующую тушку Райнера. Он брыкался, старался их раскидать, рычал громко, ударяя парнишек бутылкой, но, не удержавшись на ногах, навалился на одного из них, а бутылка разлетелась вдребезги об стену корпуса.
— Ба-а-а, вот тебе и новый набор: хиленькие ребятки-то пошли. Во дела! — азартно прокомментировал Бертольд, злорадно потирая руки с характерным гоготом и надсмехаясь над отключившимся Райнером, которого поволокли в темницу. — Так ему! И так! И так! Хороши дела, хорош…
— Гувер, ты вообще заткнись, — отрезал Леви.
Жан глубоко вздохнул.
— А ты чего вздыхаешь, театрал? Театр — вон там будет из-за таких, как ты. Так, вы, сладкая парочка, гусь да гагарочка, вас это тоже касается. Болтаетесь, как говно в проруби.
— Леви, довольно, — вклинился Марло. — Если вам втроём так скучно и делать нечего, то я предлагаю…
— Давай без предложений, я сам как-нибудь разберусь, что мне делать со своими же унтерами. Так, а вы трое двинетесь в Страсбург за фуражом вместе с маркитантами и провизией.
— Чего?! — одновременно поразились Жан с Бертольдом.
— А с чего это я должен? — Леви опёрся рукой об коленку. Его нога на ящике выглядела как покосившаяся мачта. Он достал из подсумка яблоко и вгрызся в него, как в запретный плод.
— Вице-вахмистр, да как вы себя ведёте?!
— Натурально, — раздался смачный хруст яблока. — Вот, славно с вами гутарим, да чуток что-то вас скособенило. Булгачиться за меня не надо, только, вот, тамади молодые сапёры валандаются да валандаются. Всё антирес проявляют.
Жан заметил краем глаза, как кровь багровела в сжатых кулаках Бертольда.
— Голубчик, а это не вы разве только что жаловались, что ваши солдаты не успели отзавтракать ввиду того, что ефрейторы под чутким руководством унтер-офицера Жана Кирштайна последнюю похлёбку у ваших солдат отобрали? Вот вы собственноручно загрузите в поезд провизию и собственноножно привезёте и завтрак, и обед, и ужин! Думаю, ваш командир будет этому тоже очень рад. Знаете, лучший отдых — это смена деятельности.
— А говна на лопате вам не надо?
— Говна, может, и не надо, а вина — всегда надо. Всё, идите собираться.
— А что? И я, что ли, должен?! — невероятно изумился Бертольд, захлопав глазами.
— И вы, что ли, должны. Давайте без клоунады.
— Погуляйте, погуляйте, пока здесь прохладно! — Ханнес сменил гнев на милость и уже воодушевлённо обратился к угрюмому Марло, протягивая ему фляжку и хлопая его по спине: — Ах, мой юный друг, не надо киснуть, как старый гриб! Мы с тобой молоды, и мы с тобой должны жить, жить, и веселиться!
Ефрейторов подхватили другие унтер-офицеры, которые не работали, а следили за развезённым базаром склочников.
Когда Жан уходил вместе с Бертольдом, его руки болтались, словно повешенные, а голова будто висела на не до конца пробитом хряще.
Бертольд, весь разгневанный и угнетённый, кружился по комнате в вальсе, скрипя половицами:
— Ну это ж надо, как он уколол меня! Он помнит! Он всё прекрасно помнит!
Пока Бертольд причитал, как теперь плохи дела и как он желал вытрясти гнусную жидовскую душонку из левиного чахлого тельца, Жан смотрел в окно, попутно проверяя в карманах и подсумках, всё ли взял с собой.
На том же самом ящике, где он вчера сидел вместе с другими солдатами своего батальона, он продолжал догрызать яблоко. После того как Леви сгрыз всю мякоть возле сердцевины, он сковырнул семечки, заранее их пересчитав на раскрытой ладони, и засунул их в мешочек.
— Да, он действительно всё прекрасно помнит, — согласился Жан, в то время как Бертольд занимался упразднённой шагистикой, всё ходя вокруг да около.
На платформе стоял галдёж.
— Ну как, давайте, пошевеливайтесь! На часах уже восемь часов тридцать семь минут, а нам ещё ехать час сорок восемь! Что у вас вообще за бардак?
Жан докуривал самокрутку, подпирая стену спиной и ногой и посматривая, как Леви командовал маркитантами, которые мельтешили из стороны в сторону, проверяя списки и прочую документацию. Под его фуражкой всё текло по покрасневшему лицу: то ли от неаккуратного утреннего бритья, то ли от эмоционального градуса, который будоражил не хуже алкоголя.
Бертольд сидел на корточках и смотрел, как пепел спадал ему под ноги. С какой-то нехарактерной для него злостью он поглядывал на Леви. Несколько мгновений назад он был готов его разорвать на части, обзывая его жидом, но, хряпнув для храбрости немного крепкого со словами: «А чем я хуже Райнера?!» — успокоился.
— Раскричался, — лихорадочно плюнул себе под ноги Бертольд.
— Ты слишком много распаляешься. Не твои ли слова?
— Я-я?! — Он посмотрел на Жана через плечо, присаживаясь на весу поглубже. — Я-то?! Ты чего ему отпор не дал? Он тебя как кисейную барышню напугал! Тюк-тюк ножом — ба! И страшно! Да вообще вместо сабли по росту ему будет в аккурат зубочисточка. — И сделал несколько фехтующих взмахов рукой. — Эй-э!
Жан перекатил сигарку с одного уголка рта на другой и натянул фуражку себе на глаза.
— Понятно. Когда надо о чём-то важно пометелить, ты театрально вздыхаешь. Ха, театр!.. Ну и придумал… Ему и правда уже невмочь всех прирезать.
— Эй, фендрики-бездельники, для вас отдельное приглашение надо?
Сделав последнюю затяжку, Жан бросил недокуренную цигарку и двинулся к вагону.
Бертольд подобрал дымящийся окурок и окрикнул:
— Не настолько ты спокойный удав, раз бездумно свинячишь.
Жан его уже не слушал, но услышал.
После того как Жан проверил все вагоны, он плюхнулся на жёсткое сидение, откинув голову и слегка раздвинув ноги. Мужчина упирался взглядом в потолок, пока прислушивался к строгим комментариям Леви, с которым он уже успел перебраниться: было достаточно всего пары слов, чтобы довести друг друга до кондиции. Жан растёр капли пота на лице, массируя крупную складку на лбу, и затем как следует проморгался.
Бертольд присел рядом. Он неаккуратно, даже слегка неуклюже, задел Жана локтем, но тот ничего не сказал. Выудив книгу из сумки, он открыл страницу, заложенную кожаной закладкой: на ней красовался вырезанный щит, в золотом поле которого змеилась червлёная перевязь, обременённая тремя серебряными алерионами. Украдкой посмотрев на Жана, прикрывшего глаза в глубокой задумчивости, он дёрнул плечами и погрузился в книгу.
Дверь вагона сразу открылась и тут же захлопнулась.
Накренённая набок голова Жана слегка тряслась под укачивания набиравшего скорость поезда. Он приоткрыл глаза и сквозь мутную пелену увидел оточенную фигуру, словно перед ним двигался не человек, а ожившая фигурка оловянного солдатика.
Леви присел в аккурат напротив Жана и, даже не взглянув на него, достал из сумки болванку, на которой он расправил свою кожаную каску, и щепетильно положил её обратно.
Услышав копошащиеся звуки, Жан выпрямил шею и посмотрел на Леви. Тот сидел ровно, спокойно, меланхолично уперев взгляд в болванку, словно впал в летаргический сон. Леви редко моргал и даже не старался расположиться поудобнее, чтобы поменьше трясло в проворном поезде.
Было лишь слышно, как изредка Бертольд перелистывал страницы.
— Ну что, Леви, сколько уже деревцев выросло?
Он поднял голову.
— Чего? Я тебе похож на садовода?
— Ну, сколько уже семечек тогда высушил? Ты за них вице-вахмистровское место прикупил?
Жан наблюдал за напряжённой гримасой Леви, скрестив руки на груди.
— А подглядывать нехорошо.
У Жана заметно подпрыгнул кадык.
— Так что, ответишь мне или нет?
— Тебе совсем напрочь Райнер мозги в Кинцхайме отбил? Я не собираюсь разговаривать с человеком, из-за которого нас сюда усадили… — Леви едва слышно заскрежетал.
— Да разве ж тебе не надоела вся эта офицерская тоска за столько лет, Леви? Неужели на денёк не хочется просто пожить в беззаботности. Да, Берт?
Бертольд лишь только вытянул руку перед лицом Жана и потряс пальцем, дабы не отвлекал. Его голова закачалась быстрее, глаза жадно проглотили последний знак препинания, и мужчина заложил лотаринговской закладкой и отложил книгу:
— Ой, да полноте вам, мужичьё! Сидите и отдыхаете. Красота же!
Леви бросил взгляд на книгу на коленях Бертольда.
— Что это? — как можно пренебрежительнее спросил Леви, слегка поморщившись.
— Ну как что! Не что, а кто! — полуулыбнулся Бертольд, ласково взяв на руки книгу, словно укутанного младенца. — Гёте! «Страдания юного Вертера»!
Леви одним взмахом выбил томик Гёте из рук.
— Эй, ты чего творишь?!
— Убери эту вшивую гадость сейчас же.
Жан вопросительно наблюдал за пререканиями.
— Ты чего удумал?! Хорошо, красиво же сидели!
— А что здесь красивого-то? За мешками да коробками следить красиво? Ах да, как я мог забыть, что ты с детства у нас любитель ячмень на горбу потаскать, дитятко ты моё лотарингское.
— Так! Ты!
Жану пришлось удерживать взбешённого Бертольда, рванувшего на Леви. Он ощущал его горячее сбивчивое дыхание у себя на шее, пока сцеплял его корпус, словно он удерживал вепря, страдающего бешенством.
— Живо успокоился! — вскрикнул Жан, стараясь одновременно удержать Бертольда и удержаться самому в идущем поезде. Их двоих трясло, будто взбалтывали бутылку тамошней бурды, подающейся в харчевнях. — Прекратите оба! Да почему теперь я должен тебя удерживать?!
— Да этот жид много чего на себя берёт!
Леви сложил ногу на ногу и приобнял себя за колено. Ничего не шелохнулось на его лице: ни победная усмешка, ни пренебрежение, ни злость, ни обида. Не человек, а камень, думалось Жану. Как же время разительно меняет людей… Может быть, и сам Жан изменился, только он сам не догадывается и никто его об этом не оповещает?
— Хорошо себе, Жан, друзей подбираешь, прям себе подобного нашёл. Оба не знаете, где остановиться.
Отбившись от Жана, Бертольд выдернулся из крепкой хватки и моментально отпрянул. Его бешенные глаза, покрасневшие от злости, наблюдали за ими двумя. Он развернулся на пятках сапог, быстро открыл дверь и гулко вышел в коридор, напоследок затопотав, как слон.
— Давай, малой, гуляй, тебе полезно, — сказал Леви, попутно поднимая книгу. Открыв её прямо на закладке, он пробежался вскользь по выверенным строфам. Полистав для вида страницы, он оторвал подбородок от груди и взглянул на обомлевшего Жана, который никак не мог перевести дыхание: — А ты чего стоишь, как неродной? Ты либо за ним побеги, либо присядь.
Жан приоткрыл дверцу и аккуратно выглянул. Спина унтер-офицера всё дальше и дальше удалялась, а сам Бертольд чуть ли не сносил мило беседующих маркитантов на своём пути. Когда блёкло-зелёная точка исчезла с горизонта, Жан закрыл купе.
В полуопустевший отсек вкрапливалась позорная тишина.
— Ну как же так, ну как же так. Надо было следом побежать, даму-то плаксивую утешить…
— Хватит, — Жан спасовал руками, — просто хватит. Чего ты добиваешься, я не пойму. Чем тебе успел с утра насолить Бертольд? Он вообще к тебе не привязывался.
— Просто этот несносный мальчишка лезет не в свои дела. Садись, Жан. Если разговариваешь стоя, то хоть честь отдавай. Неприятно смотреть.
Жан сел ближе к стене, придерживаясь за столик: его всего тормошило в скачущем по рельсам вагоне.
— Кажется, я понял. Леви, он тебя даже не помнит. Точнее не помнит, что это был именно ты.
— Племянника самого Аккермана? Того самого, на которого половина Нижнего Эльзаса работала? Ты шутишь, франк?
— Ну и гадко же тебя слушать, — Жан повернул голову к окну, стараясь зацепиться взглядом хотя бы за ветки, чтобы хоть как-то остановить этот гудящий поезд чувств, который вот-вот провалится в бездну, — выражаешься, как под военную копирку. Ты не пуд земли, чтобы постоянно о тебе помнить и вспоминать. Бертольда тогда ещё миром только-только помазали.
— Интересно заговорил. А вчера, казалось бы, ты был ошарашен меня видеть настолько, что всех в казарме оглушил своим рёвом.
— А подслушивать нехорошо.
— Учусь у худших.
— Не ожидал, что ты станешь таким.
— Каким? Не бездельником, как ты и тот лоранский киш? Я сделал всё, как завещал Кенни: он до самой смерти не верил, что из меня что-то получится. — Леви достал из подсумки фляжку, открутил крышку и немного пригубил воды. — А теперь скоро меня будет приветствовать сам кайзер.
— Почему ты не владеешь фабрикой? Сдались тебе эти аты-баты?
— Передал дядьке Мойше. — Леви притянул ногу ближе к себе. — Каждый должен быть на своём месте. Армия — вот теперь где моё место. Хотя, знаешь, я очень благодарен Кенни: выплясывать у станка с разорванными сухожилиями, петь без голоса и драться у мольберта, не пискнув, — то ещё старание. В армии мне даже отдыхается. Но из-за таких, как ты, мне приходится делать работу, которая мне по чину не полагается. Хорошо работается спустя рукава, когда тебя кормили и поили за чужой счёт?
— Это уже твои фантазии. Ты даже не знаешь, как я изменился за эти семь лет. Ты ни писал, ни отвечал, ни приезжал в Хагенау. Знать-то меня тебе откуда?
— А мне тебя и узнавать не надо. Знаю как облупленного с семнадцати лет. Семь лет прошло, а всё такой же рыцарский мальчишка, пленник совести, еле-еле душа в теле. И не отрицай.
— У меня слишком к тебе много вопросов, но, чую, получу мало ответов.
Затишье застелило всё вокруг.
Не заметив, как поезд начал останавливать свой ход, мужчины посмотрели в окно. Теперь дело осталось за малым: до Страсбурга — рукой подать.
— Так, Леви, пора уже выгружаться, — разбил тишину Жан, забирая лежавшую на столе возле болванки книгу. Он многозначительно посмотрел на тёмно-коричневую обложку и погладил большим пальцем по тиснённому названию, слепо подходя к выходу из купе.
— А у меня к тебе только один вопрос будет.
— А? — оторопело откликнулся Жан, едва ли не ударившись головой о дверь.
— Рад же, что Марко недолго мучилась?
Жан зверски шандарахнул дверью.
Жан разыскивал Бертольда по всем купе и в коридоре, но завидел его лишь только на платформе. Он спустился с вагона чуть ли не самый первый и последовал к своему другу.
— На, держи книжку свою. Не теряй.
— Во дела, далековато нам с тобой вдвоём до спокойных удавов! — На лице Бертольда озарилась привычная невесомая улыбка.
— Ты успокоился?
Тот отмахнулся.
— Да ты шутишь! Чего на него зла держать, на злыдня этого! Ну потрепал маленько нервы, да всё в порядке! Да и вообще, как погу… пообщались?
— Я его не узнаю.
— И не узнаешь. Много воды утекло с того времени.
Маркитанты вылезли из вагона. Вслед за ними самый последний вышел Леви. Поставив ногу на последнюю ступеньку, он через грозный прищур озарился по сторонам. Его взгляд остановился на Жане с Бертольдом.
Леви слез с вагона, не отрывая взгляд от унтеров. Он медленно, но в то же время отрывисто шёл на них.
— Так, фендрики, делами здесь буду заправлять я.
— Чего-чего делать будешь? — опешенно возмутился Бертольд, но, поймав наказывающий взгляд Жана, сделался мягче: — Это ж наши маркитанты! Сами всё и уладим, — и потряс кипой бумаг.
Леви сурово выхватил документацию из рук Бертольда и принялся её изучать, держа её на вытянутых руках.
— Не детское это дело — в солдатиков играть. Идите-ка прогуляйтесь по Страсбургу или в вагоне посидите. Быстрее сделаем — быстрее выедем. Если вы только сами не поспособствуете опозданию. Сейчас десять двадцать восемь, буду ждать вас тут в одиннадцать сорок.
— Эка-эка… Ну ладно-ладно, — с поддельным вниманием подытожил Бертольд и отступился от Леви подальше, не спуская с него глаз.
Жан стоял молча, смотря снизу вверх на Леви. Его ноздри то расширялись, то сужались от частого дыхания. На его покрасневшем лице выступил пот.
После того как Леви нравоучительно отрапортовал, он двинулся к складу.
— Ну и ну. Ну сейчас как пойдёт молва, что мы и слова против ему сказать не можем! Даже в нашем батальоне ножкой топнуть не можем.
— И слава богу. Видеть его не хочу.
— Что ж он тебе такого сказал?
— Спросил, рад ли я, что Марко умерла, не страдая.
— Ба, это не человек. Это монстр какой-то.
— Диббук.
— Чего?
— Диббук вселился. Ладно, давай до троллейбусов шмыгнём — и в центр.
***
Страсбург! У каждого деревенского мальчиша внутри всё от радости переворачивается от этого музыкального слова: «Страсбург»!
Особенно памятно для каждого деревенского мальчиша проходить мимо знакомых пёстрых улочек, расцветавших розовыми бутонами на балконах и лужайках, но уже будучи взрослым мужчиной, улучавшим немного свободного времени для путешествия в нежные места воспоминаний.
Пряничные домики хотелось съесть каждому мальчишу, а от красоты фахверков всегда теплилось что-то такое в маленьком, кукольном сердце!
— Ба, какая красота! — Глаза Бертольда сверкали ярче, чем упаковки, в которые оборачивали подарки на соседствующей ярмарке.
Жан полуулыбнулся краем рта, наблюдая за жадным взглядом Бертольда. Единственное, что могло порадовать Жана после утренней потасовки, — знакомый детский задор, который затесался когда-то давно в закромах его памяти, забитой горькими событиями да печальными последствиями.
— Эх, сейчас бы пива хряпнуть да на террасе полежанить! — не переставал искриться восторгом Бертольд, сметая со стоек свежие вкусности и намасленную выпечку.
— Не полежаним — время течёт.
— Ай! — отмахнулся тот. — Как говорит Райнер: «Я требую сатисфакции!» Вот моя сатисфакция — бочка пива и мясные улитки, а ещё отпуск до конца этого года! — и блаженно прикрыл глаза, неестественно выпячивая впалый живот, который даже в толстой форме казался плоским, как монета. — Под ри-итм и пе-есни наше-ей эльза-асской кра-асоты-ы!
Возле праздничного оркестра отплясывали наряжённые дети. Как же прекрасно беззаботное детство! Живи, веселись, топай своими башмачками, стучи каблуком о брусчатку, пой песни, живи, живи да здравствуй, только вот никто не знает, что вся эта радость длится до поры до времени…
Отчищенные до блеска инструменты браво звенели, трубили, бились, резвились. Вокруг цвела благодать, и этим славился мирный Страсбург. Так оно и билось, сердце Эльзаса…
Бертольд шёл по рядам рынка, размахивая руками и резво двигая плечами.
— А в честь чего праздник? — тихо задумался вслух Жан, озираясь по сторонам.
— А разве жизнь не повод? — хохотнул Бертольд, положил руку на покатистые плечи Жана, зацепившись за его погон.
Пока они разгуливали по рынку, Бертольд уже успел помахать юным кокеткам, купить им цветы чуть ли не на последние марки, широко улыбнуться путавшейся под ногами детворе, взять два брецеля и умять их за милую душу, громко, самозабвенно чавкая так, что даже крошки вылетали изо рта.
Они двинулись на площадь Гутенберга. На рынке сделалось слишком громко, и Бертольд заметил по понурому лицу Жана, что ему хотелось находиться на этом празднике жизни меньше всего: особенно ему сделалось гадко, когда какая-то милая девица с наигранной обидой поинтересовалась у Бертольда, почему другой унтер не сделал маленький подарок её подруге.
На площади было спокойнее, но не безмятежно. Отвыкнув от городской суеты и праздных дней с размахом, Жан съёживался, когда мимо него проезжали громко клаксонирующие велосипеды.
Сквозь набитую толпу Жан заметил кучку молодых людей, несущих сложенный транспарант и флагшток. На ветру развевалась красно-белая ткань.
Мужчина аккуратно убрал руку со своего плеча и двинулся ближе, отходя подальше от Бертольда.
— Эй, ты чего? — Бертольд уже старался перекричать музыку: — Жа-а-ан!
Какой-то юноша среднего роста двинулся прямо к Иоганну Гутенбургу. Жан сощурился и прикрыл ладонью глаза, всматриваясь.
У другого парня, шедшего шаг в шаг с маленьким мальчиком, чуть с рук не слетали листовки с большой стопки, которую он то и дело прижимал к груди.
— Что же эт… А!
Мужчина залез на постамент и, хватаясь за шею скульптуры, помог себе подняться. Первый юноша, самый низкорослый, передал ему в руки флагшток. Другой же парень помог тому раскрыть размашистый транспарант, на полотнище которого скандировался лозунг «Движение за автономию Эльзаса»
— О нет, — запричитал набиравший скорость Жан, — о нет-нет-нет! Пожалуйста, дайте пройти! Дайте пройти! Пройти! Извините! Пройти! — В её просьбах перемежались немецкий с французским, и он уже забыл, как отделить язык от языка, а себя — от работы…
Пока Жан собой рассекал толпу, неизвестный уже размахивал флагом, привлекая к себе внимание зевак.
Нервно ухая, Жан с кряхтением протиснулся сквозь толпу и почти приблизился к постаменту.
— Жан, да ты чего побежал! — до Жана донеслись оклики ошалевшего Бертольда, вставшего возле него, как вкопанный. — Ба, во дела! А это что ещё такое?!
— Братья и сёстры! — его зачин был на французском. — Эльзасцы! Минутку вашего внимания и вечность вашей преданности!
Жан, стреляя глазами то на всучивающего всем подряд листовки паренька, то на скандирующего мужчину с флагом, то на малорослика с нежными девчачьими чертами лица, сглотнул слюну:
— Это Галлиарды и… — он начал всматриваться в бойкое лицо третьего участника, — какая-то девушка.
— Это Порко там горланит, что ли?
— И внизу Марсель.
— В этот день, в этот светлый праздник я хочу напомнить вам всем, что это торжество будет длиться недолго! Как мы позволили себе забыть, кто мы? Как мы позволили себе радоваться этим развешанным декорациям, на которых мы позже повесимся? Мы — дети расчленённой родины, брошенные на произвол судьбы на обезображенной границе, братья, стонущие под ярмом. Наши лотарингские братья ещё помнят наш язык, чтят ещё не до конца прожжённую культуру клеймящим германским орлом-оккупантом!
— То-то я и смотрю, что я по-французски ни бе ни ме, — сделал вставку Бертольд, но Жан его тут же тыкнул в бок.
— Вместе, если мы сможем объединиться, если мы не побоимся заявить о себе, начать с самого малого, мы сможем добиться своего!
— Присоединяйтесь к Всеобщей конфедерации труда! — выкликивал листовки Марсель, всовывая их всем мимо проходящим.
Как только Жан ближе подошёл к Марселю, тот слепо всунул ему бумажку, даже не заметив его формы.
— Ты что тут впендрюриваешь, Марсель?
Марсель в немом ужасе выронил агитационную пачку.
Пока они разбирались внизу, Порко продолжал всё так же упиваться собой: он всё так же исступленно продолжал толкать речь.
— Полиц… — вскрикнула девушка, но тут же выскочивший из толпы Бертольд прикрыл её рот, сдерживая её и оря по-немецки:
— Ты что, сдурела?! Сейчас она точно придёт!
Раздался сдавленный крик Бертольда. Он поднёс к носу пульсирующую от укуса ладонь, машинально притягивая к себе девушку. Она крепко держала опору транспаранта.
Марсель еле балансировал на одной ноге, чуть ли не падая вслед за отдёрнутой растяжкой.
— Эй, что это такое! — прекратив декламировать, рявкнул сверху Порко и стал размахивать флагштоком.
Жан с Марселем успели присесть на корточки, а Бертольд с девушкой — отпрыгнуть от постамента.
— Слезай! — кричал по-французски Жан. — Ты совсем идиот?! В тюрьму все сесть хотите?!
— Ради свободы я готов не только сесть в тюрьму, но и умереть!
Толпа начала сгущаться.
— Я тебя не трону! Пожалуйста, я прошу тебя Христа ради, уйдите, пока полиция не пришла! Я ничего никому не скажу, просто уйдите!
— Почему мы должны поддаваться на провокации, Кирштайн?! Ты — предатель, носящий псиную форму! Какой ты после этого француз? Так, бош!
— Зпузтитэз пахарошэм!
— Ты такое будущее хочешь для своей матери?! — Грудь Порко вздымалась, как истребитель со взлётной полосы, готовящийся спустить бомбардирование. — Для своей жены? Ребёнка?
— Если ты так будешь себя вести, то у тебя не будет ни жены, ни ребёнка, ни будущего свободного Эльзаса! Если ты чувствуешь себя рабом, то ты и будешь им!
Бертольд сгонял зевак подальше от памятника, размахивая руками и сурово крича по-немецки.
Порко с плюхом приземлился на землю.
— Ну давай! Давай! Арестуй меня! — Порко стал пялиться в искошенное лицо Жана, и тут же одёрнулся назад. — Пусть все видят, что вы — псы, презирающие свободу.
Миг — и у Жана вновь возник перед глазами кавардак, как это было с Райнером.
— Сука! — горлопанил он. — Ты кого привёл?!
Сзади Порко стоял полицейский, захватывая руки. Наручники щёлкнули на его запястьях.
— Отпусти! Отпусти меня! Отпусти! — брыкался Порко. — Уходите!
Марсель и девушка смотрели на него полуслепо, словно оглушённые на суше рыбёшки.
— Уведи её! — всё продолжал истерить Порко, разбрызгивая слюной. На его поалевшей шее вздувались жилы. — Ухо-о-одите-е!
Не теряя ни секунды, Марсель схватил в охапку девушку — бьющуюся, кричащую, брыкающуюся — и, оглядываясь по сторонам, ринулся вниз по площади, разрубая толпу.
За спиной полицейского вырос другой. Он копотливо последовал за протестниками, оглядываясь назад на своего напарника, и слегка прибавлял в шаге. Из его уст вылетело мимолётное «encore». Его форма была расстёгнута на две пуговицы. На его молодом лице было написано всё, чтобы Жан понял важную вещь, и он тут же ухватил его.
— Подыграй мне, — по-французски произнёс Жан ему на ухо.
Марсель и девушка скрылись за домами.
— Зачем ты его держишь, унтер? Отпусти!
Зазвенел нож, выпавший из брючного кармана Порко.
— Ну кто так оружие неаккуратно носит! — И ударил того под колено, отчего он согнулся в три погибели. — Унтер, ну же, отпусти его!
— Отпусти протестника, и я отпущу твоего напарника, — лицо Жана искорёжилось от гнева, — или я его пристрелю прямо на месте, — продолжил он по-французски.
— Не надо! — запричитал на французском полицейский.
— Говори по-немецки, лягушка.
— Ну тогда пошли, бош, поговорим во дворах. Без свидетелей. Или на публику любишь поиграть?
Военные поволокли пленных вглубь домов, снося всё вокруг. Бертольд остался на площади всех спешно отгонять.
Порко припечатали к стенке под наглухо закрытыми ставнями. Жан сделал знак головой, чтобы подглядывающие скрылись от окна подальше.
— Ты давай, это, без глупостей!
— Зачем тебе нужны эти сопляки?
Кряхтения Порко раздавались эхом в узкой безлюдной улочке, когда его вновь тряхнули.
— Отпусти, и всё. Я сам им займусь.
— Да ладно? Унтер, балакающий по-французски, и ему срочно понадобились повстанцы? Ты понимаешь, что тебя легко можно отправить далеко и надолго за сговор?
— Я и сам передам, куда надо.
— Ты сов…
— Это приказ.
По стенам лилась песнь неугомонного оркестра, игравшего на рынке.
Просунув кулак между рукой и туловищем полицейского и не давая тому рыпаться, Жан залез в подсумок и вышвырнул оттуда мешочек.
— Там сто марок. Больше у меня нет. Забирай и уходи со своим. Скажете, что сбежали. Вы меня ни видели, ни слышали.
Тот внимательно посмотрел то на мешочек, то на тяжело дышащего Порко, то на Жана, удерживающего молодого полицейского, у которого вместо лица застыл испуг.
— Ты меня покупаешь, что ли?
— Тебе нравится есть баланду и получать по десять марок в месяц?
— Ты и впрямь не улавливаешь, что ты сам себя подставляешь?
— Раз тебе не надо, то тогда придётся вас уделать двоих за раз.
— А там точно сто? — Его тон изменился, а прищур стал похож на нагловатый.
— Сам открой.
Потянувшись ногой за деньгами, полицейский наступил на мешочек, продавливая его подошвой сапог, прицениваясь, насколько крупна монетная россыпь, и с довольным видом выдал:
— Неплохо шуршит! Наверное, так же неплохо звенит!
— Забирай и проваливай.
Он пригнулся, удерживая Порко, и зубами оттянул верёвочку. Заглянув, он славно ухнул:
— Не соврала лягушка. Ладно, проваливайте.
Он отпустил Порко, и тот, не удержавшись, ударился о стену, свезя правую щёку о кирпичи.
Жан исполнил своё обещание.
— Мы друг друга не видели и не слышали.
— Так точно-с!
Молодой полицейский согнулся, уперев одну руку в колено, а другой потирал сдавленную от хвата шею.
Когда каратель Порко отвернулся и отошёл чуть подальше, чтобы пересчитать деньги, Жан положил жилилистую руку на худосочное плечико молодого полицейского и на ухо прошептал на родном языке:
— Так нельзя, — он попутно расстёгивал две пуговицы на кителе, — нельзя так. Эльзас будет свободным, но не сейчас, — и, продолжая подглядывать за увлечённым мужчиной, чахнущим над медью, добавил: — Не до манифестаций.
Тот с покрасневшими глазами кротко кивнул, посматривая на полуобнажённую шею, вырисовывавшуюся в расхлябанном вороте.
Отпустив юнца, Жан подошёл к Порко и приподнял его, придерживая за подмышку.
— Ты как?
— Да дерьмово. — Порко отрывисто харкнул на белёсый кирпичик. Его многострадальная мина тут же сложилась в хитрую улыбку, смотря прямо в ошарашенное лицо Жана, и с прищуром осклабилась: — Да конечно нет, господи! Да ты думаешь я испугался? По нему разве не видно, как он бежал: еле-еле душа в теле? Дело плёвое! — Он бесцеремонно залез в карман шинели Жана, выудил оттуда готовую самокрутку с зажигалкой, плюнул на отставший край и туго прокусил её. — Видно ж, шо из наших. Это я так, как цуцик потрясся для пущего вида, пока повязали. Хоть народ потешили!
— А ты всё шутки шутишь. Я же проверил.
— А вот это правильно, — он качнул кистью и подытожено потряс указательным пальцем, — правильно, правильно, вот это верно. Не серчай, товарищ, и на твоей солдатской улице будет праздник. Меня, шоль, не знаешь?
— Тебя-то как раз очень хорошо знаю. А вот ты сам знаешь этого жандарма?
— Нет, но увидел его пуговицы, когда ты его приткнул. Не знаю, откуда он взялся, но напугался так напугался. Видать, думал, что ты не в курсах.
— В следующий раз я помочь тебе не смогу.
— Да кто просил твоей помощи?! Я знаю, когда дёру дать, а когда комедию поломать.
— Хорошо, в следующий раз будешь гнить в тюрьме. Что за девчушка была с вами такая деловитая?
— Моя девчушка. Тебе-то шо? Кстати, как твоя кожа?
Жан дотронулся до засохшей раны, оставленной в драке с Райнером, и шмыгнул носом.
— Да не та, дурень.
И тут Жан всё понял.
— Несмешно, — нравоучительно отрезал Жан.
— А, теперь Бертольд твоя девчонка?
— Просто представлю, что тебе отбили мозги в тюрьме, раз не соображаешь, чего городишь.
— Я не понял! Так шо, правда Марко померла?
Жан промолчал.
— Не злись, братец-акробатец, ну не со зла я! — Порко пыхнул сигаркой.
— Вы с ума все посходили! Марселя-то в это не втягивай. Так в открытую делать нельзя. Здесь, чай, не Франция. Я не верю ни слову Жоресу и Эрве.
— О-о, Жан, ты всех козырей, похоже, не знаешь.
— И не хочу знать. Поубавь свой пыл и поменьше красуйся на площадях. Скоро по станциям будет гулять твоя наводка.
— Наво-о-одка! — спародировал его Порко, потирая затёкшие кисти и закусывая сигарку. — Стальная мышело-о-овка! Пока ты пузо в унтертазе набивал до отвала, меня за шкирку в армию забрали. И там я всё понял, что так нельзя. Спасибо кайзеру за моё голодное детство, пиликанье на контрабасе и унижения в армии.
— Ну ты и полез со своим свиным рылом в калашный ряд, Порко. Страдали все. И французы, и немцы, и итальянцы. Пузо мне никто не набивал, все жили по счёту и в скромности.
— Да что вы, величавые господа! — хлопнул себя по бёдрам Порко. — Сама невинность! Ну конечно ты скромничал где ни попадя, особенно за счёт Аккермана!
— Про-ва-ли-вай, — сквозь зубы процедил Жан.
— Да мне и говорить с тобой больше не о чем, — Порко поднял с земли протоптанную фуражку и, послюнявив пальцы, стряхнул с неё пыль да грязь, — всё и так ясно. Защищаешь не тех и бьёшься не с теми.
— Тут ты прав: я уже в сотый раз пожалел, что выкупил тебя.
Порко поправил на голове фуражку, громко хохотнув.
— До встречи в тюрьме, Кирштайн.
— Добежать знаешь как? Через ресторан Мореля.
— Без тебя, шоль, не знаю? Забыл, кто тебя агитировал в движение с малых лет? Подумать только — откровенничаю перед солдатчиной! Ну это ж надо какая-никакая благодать! Сам унтер меня учит, как ходить бастовать!
— Как видишь, разум оказался сильнее отроческих порывов.
— Все мы братья, стонущие под ярмом. Захочешь снять это армейское ярмо — будем ждать, как десять лет назад. Авось мозги вправятся!
— Авось мозги вправятся у тебя и ты перестанешь людей сгонять под полицейские дубинки, как баранов на скотобойню.
Проходя мимо унтер-офицера, Порко недовольно фыркнул. Ничего не сказав в ответ, он попрощался двумя пальцами от виска и рванул вниз по улице.
Услышав последние шаги, Жан прикрыл припыленное лицо руками и потёр глаза. Ладони уже сползали по засаленным от пота щекам, как по маслу. Он тяжко вздохнул, простояв на месте где-то с пару минут и, успокоившись, по-черепашьи поплёлся к выходу из улочки.
На площади снова всё оживилось. Оркестр ловко менял пальцы на инструментах и ноты в композициях. Вот уже его макушку припекала жаровня, отчего ему казалось, что он находился в топях болота, а не в свежей форме.
Бредя по замешкавшейся площади, он уже не обращал внимания на перешёптывания и тыканья пальцами. Подходя сзади к памятнику Гутенберга, он уже задыхался от жары.
Из-за постамента показался Бертольд, махавший ему издалека, как матрос с палубы. Обычно Бертольд, когда звал кого-то и яро размахивал руками, кричал и присвистывал.
Подойдя к нему, Жан чуть ли не навалился на него: настолько его изматывало вогезское пекло.
Бертольд завёл того за статую.
Перед анфасом Гутенберга стоял Леви, скрестив руки на груди.
— Я не перестаю тебе удивляться.
Уже ожидая шквал нравоучений, Жан опрокинул голову назад и выпустил изо рта свинцовый выдох.
— А ты и не удивляйся.
— Я тебя поздравляю, Жан Кирштайн, теперь все вокруг знают, что ты прям в самом центре города влез в кавардак. Да ещё с кем! Вот как чувствовал, что ввяжешься в очередную потасовку.
— Леви, подскажи-ка, а чего это ты мне нотации читаешь, а?
Леви отвёл взгляд.
— Сейчас же отъезжаем обратно на склад и садимся на поезд. Уже на полчаса опоздали. С кем он, говоришь, Бертольд, связался?
Бертольд молчаливо потупил глаза об вымощенную кирпичиками землю.
— Я долго буду ждать?
Он не выдавил из себя ни слова.
— И не надо. И так всё ясно. Хотел, чтобы ты подтвердил вашу глупость. Прикрывать задницу братьям Галлиардам — плевок в вашу офицерскую честь. Хотя какая тут честь…
***
Леви пересел из их купе к маркитантам, когда Жан попытался с ним заговорить. Бертольд почитывал книгу, как-то нервно её прижимая к себе и косясь то на растерянного Жана, то на безучастное лицо Леви.
По приезде Жан снова пытался ловить Леви за плечо, но тот лишь резко срывался с места, со всем показным видом держась за рукоять сабли.
После бьющей наотмашь неудачи Жан присел на лавочку к Бертольду, который всё так же вчитывался в поэзию. Жан полубоком посматривал на него, а его лицо выглядело, будто он вот-вот заплачет.
— Скажи, ты тоже меня стесняешься, да?
Бертольд хлопнул книгой, ударил себя по коленям и по-отечески взглянул на него:
— Ажеж ипять ты за своё! Забалиндрасил мне тут! Ажын в ухах без буры звянить. Жалкую я тебя, Жан, жалкую. Ты и так забурунно выглядишь. Ух, хорошо, что тебя не рестовали. Ладно, забакатели к мужичью, сейчас закличка будет.
Жан тихо заплакал.
