Пучина

      — Ты покрутись, покрутись, чего стоишь, как статуя?       Жан выпрямил осанку и приподнял подбородок, когда портной принялся измерять его. Он смотрел снизу вверх на сидящего в кресле Кенни. Тот вальяжно покуривал толстую сигару и следил, как ловко и бойко в четыре руки измеряли юношей лентой.       — И как шить будем? — спросил копотливый портной.       Кенни потушил сигару об пепельницу.       — На вырост. Этот оболтуй растёт не по дням, а по часам, и скоро седьмым позвонком потолки подпирать будет. А вот на этого, — он указал на Леви пальцем, на котором сидело громадное кольцо, — оставьте как есть. Эка дворянин — субтильная кость!       Леви стоял спокойно, склонив голову: он лишь изредка приподнимал её, когда жена портного с лёгким раздражением просила его держаться ровно. В отличие от Жана, он стоял, не шелохнувшись, а тому всё вечно было не так: то рука затекла, то нос зачесался, то чихнуть от табака дяди Кенни захотелось не вовремя.       — Хороши парнишки, а костюмчик будет ладно скроен да крепко сшит.       — Господин Аккерм...       Портной хлопнул Жана по спине, и он понял, что не стоило так по привычке надрываться.       — Господин Аккерман, мы даже ещё документы не подали, а уже форму пошли нашивать... Разве ж так делается?       — А разве это так важно? — невинно улыбнулся Кенни.       — Ну а если не примут-то?       — Сынок, вот как стоишь, так и стой по стойке смирно: тебе это в будущем ой как пригодится. Болтун какой нашёлся! Всю жизнь потом эту стоячку вспоминать будешь, как с дядькой Аккерманом ходили форму нашивать! Так, что-то мы отвлеклись. Вот видите, к чему приводит безалаберность! Вот теперь я свободен. Слушаю вас внимательнейшим образом, синьорина Ботт, продолжайте!       Возле него в соседнем кресле сидела Мордочка: и впрямь у неё лицо горело ярче пуговичек, булавочек и рюшек платьев у приветственных витрин! Она задорно болтала ножками, листая огромный каталог: на развороте красовались затейливые платья. Когда Жан взглянул на цифры под картинками, ему казалось, что это часы, отводившиеся пошиву одежды, а не ценник.       — Так я же сказала, что вы не правы.       — О как! А почему?       — Ну как почему? Господин Аккерман, ну подумайте сами! Вот вы сказали, что в Древнем Риме денег у них не было. Как можно было строить такие высокие пантеоны в то время? Даже сам император Август приказал не строить дома выше двадцати метров. Никто ж умирать не хотел под развалами!       — Эка ты умная дивчина! — Он выпятил губу и одобрительно, даже с некоторым скепсисом в движении качнул головой. — Ты что, учёной захотела стать?       — Хотелось бы, я лишь только могу стать учительницей начальных классов, — её речь запалилась, слегка сбивалась от возмущения и восторга, словно за ней гнались, — столько всего надо узнать, обсудить и рассказать! А вообще я хочу стать писа-а-ательницей, — она смаковала мечту, словно конфету, — но только по истории! Хочу балансировать между художественностью и историзмом. Вот, например, сядет кто-то под ивой раскидистой, книжку возьмёт — и тайны мира узнает. И нескучно, и будет чем во дворе поделиться.       Когда Жан смотрел на неё, у него теплился на душе огонёк любви, который он нежно берёг внутри себя. Лёгкая улыбка зависала у него на нитке, как тягучая капля мёда с веретена, когда Марко спокойно, но в то же время бесстрашно и неугомонно о чём-то рассказывала. Больше всего его впечатляло, как она разговаривала с господином Аккерманом: не боясь быть осужденной, она прямо признавала его неправоту и доказывала обратное. И так безмятежно — болтая ножками…       Жану сделали замечание не крутиться, и он встал ровнее. Приподнимая голову выше, вытягиваясь в стане, он смотрел в зеркало. Он долго вглядывался в своё отражение, одновременно подслушивая разговор Кенни и Марко, и погрузился в зазеркалье. Ему чудилось, что ему из зеркала улыбается сам он, но только издалека, из будущего, из чудесного места. А из какого — Жану оставалось только догадываться. На него не поглядывал, а прямо смотрел взрослый он, и этот взгляд радовал Жана: на него смотрели как на взрослого, как на равного, может, даже как на брата по оружию, но больше — как на зрелого мужчину. Зеркало журчало, как тихая гладь воды, и оно зарябило, замерцало, закружило! И время, разделявшее Жана настоящего и Жана будущего, творило чудеса. И чудо это было подобно юркой царь-рыбе, ваяющей из самого трудного материала: ваяло из воды — из красивой, живительной воды! — выходящей из-под пальцев увёртливо, быстро, режущими осколками.       Много появилось вопросов у Жана: как там, за зазеркальем десятилетия? Что его ждёт или что, наоборот, его вовсе не ожидает? Что неизбежно, а что можно изменить? Что видели эти серьёзные, задумчивые глаза? Что слышали эти уши, прикрытые офицерской фуражкой? Какой воздух унюхал на полях этот нос? А что делали эти пальцы? Нажимали на спусковой крючок? Подписывали важные бумаги? Приподнимали фату? Прикасались к зардевшей щеке младенца?       Лишь дрожь воды между временами переливалась на возмужалом лице. Он уже понимал, что он уже не юноша, но прекрасно знал, что это возмужалое лицо надо было заслужить. А пока он его просто примерял в швейном ателье, как намётанную выкройку.       Жан украдкой посмотрел на Леви. Интересно, что он увидел в зеркале? И видел ли он что-то? И отражался ли он вообще?       Тяжеловесные руки легли грузом на плечи Жана, и он от неожиданности остро поперхнулся. Отражение унтер-офицера шмыгнуло с концами в воду, и остался лишь только юноша с взъерошенными волосами и мужчина, нависавший над ним, как вздыбленная льдина.       — И что ты видишь?       — С-себя, — слегка запнувшись, непонимающе ответил Жан, — а кого я должен видеть?       — А если серьёзно?       — Унтер-офицера.       — О как. А ты, Леви?       Леви промолчал и, редко моргая, лишь блёкло смотрел, как жена портного копошилась с замерами.       — Ну? — надавил Кенни.       Он не проронил ни слова.       — Ты должен видеть себя не меньше чем лейтенантом.       — Это за сколько вы хотите, чтобы он стал лейтенантом? — подслушал портной.       — Думаю, за десять лет можно управиться.       — Да это ж невозможно!       — Это мы ещё посмотрим. До этого надо, конечно, нам всем дожить, но, думается, он перестанет же разочаровывать дядьку до скончания веков, а?       Жан ощутил заметное облегчение, когда Кенни перестал сжимать ему плечи. В местах, где скрючились пальцы, немилосердно болело. Юноша навострил уши, подслушивая, как скрипели половицы под подошвой господина Аккермана.       — Ну так что? И кого ты видишь?       — Леви, — и резко опустил голову, — я вижу Леви.       — И это неправильный ответ.       Жан повернул голову в сторону Мордочки, почти не дыша: уж слишком он боялся разрушить эту иллюзию спокойствия. Тишина застрелилась, когда Леви тихонько просипел, слегка сгорбившись.       Марко сидела в кресле сложа ногу на ногу. Обычно её за это дело ругали. Она подпёрла подбородок рукой, возлежав на мягкости обивки, как знатная дама, вышедшая из-под кисти итальянского художника. Только вместо спокойного, размеренного взгляда витиевато вырисовывалось душное беспокойство, при виде которого Жану делалось тревожно. Когда Марко смотрела так — суетливо, напряжённо, тускло, — Жан наперёд знал, что дела хуже быть не могли.       Господин Аккерман немо подошёл к столику между креслами, налил себе коньяк и стоя его выпил.       Шуршащий ветер на её коленях перелистывал каталог.              Дни бежали резво, может быть, проворнее, чем детвора за забором дома семьи Кирштайн, и стремительнее, чем тренировки Жана. Когда он, весь вспотевший, краснощёкий, разморённый, ослеплённый солнечными бликами, сидел под деревом и изучал с Марко немецкую грамоту, ему в голову лезла всего лишь горсточка. Единственное, что Жан легко усвоил, как одаренный гимназист-первоклассник, были заглавные буквы в именах существительных, и то их учитель постоянно чётко и броско выделял густо набитым гусиным пером. Латынь давалась ему чуть нехитрее: он легко узнавал слова в текстах, хоть и читал их на французский лад, и даже воодушевлённо выучил одну из од Горация, но непререкаемая Мордочка заставляла его высокопарно растягивать гласные для благозвучия. И, несмотря на утомляющее марево вогезского солнца и немецкого слова и пересохшее от дальнего бега горло, её слушался.       Иногда во время их занятий заходили Кольт и Фрида проведать Жана и Мордочку. Иногда в свободные от полотен и нотных станов дни они сидели под деревом в садике Кирштайнов и тихо беседовали. Но чаще всего в их разговорах присутствовала музыкальность: переливчатый смех Фриды аккомпанировал полушутливым распевкам Марко.       Хоть Жан ещё и не держал экзамены в качестве цивила, но пасторальная шантрапа и певчая интеллигентка всегда верили и надеялись в лучшее. Кольт часто рассказывал, пожёвывая стянутый с отцовской телеги колосок, что случалось в художественной школе, сколько он мольбертов у себя испортил и сколько чужих, наоборот, исправил. А его девчушка всегда выглядела свежо и светло, а её черные волосы под соломенной шляпкой разлетались, как дорогие роскошные шёлковые нити сияющего полотна.       — Слушай, Кольт, а Леви всё так же и рисует?       — Да не, — покачал головой Кольт, скрещивая ноги и массируя мозолистые ступни, выглядывавшие из-под протёртых коленей, — наверное, понял, что не его это, не его, — и, пробубнив, ядовито добавил: — Давно б пора, что уж там...       — Может, он приболел? Он так хромал в последнее время. Меня тогда ещё пригласили на сцену раньше всех, чтобы отвлечь от этого всего… Как вспомню, аж не по себе, — сострадательно произнесла Фрида, слегка поёжившись.       — Да воспалением хитрости он болеет, чтоб никуда не ходить! — Кольт сначала почесал за ухом, потом скрестил руки на груди. — Его нельзя, это, к людям нормальным. Где это видали, чтоб людскими мордами мольберты свозили?       — Ну, вообще-то, ему и так несладко, Кольт.       — А чего так?       — Да Кенни его воспитывает в каких-то спартаковских условиях.       Кольт приподнялся, выплюнул колосок, сорвал яблоко прямо с ветки, потёр его об ворот льняной рубашки и со смаком захрустел.       — Да он же дохленький и хиленький! Какой с него спартанец! Так, кургузик!       — Это было ужасно, — вставила Мордочка, — даже вспоминать не хочу… Это было так… неправильно…       — А что он сделал? — спросила Фрида, пока Кольт грыз яблоко.       — Его Кенни хрястнул хорошенько после выступления. Они громко ругались, Леви от него побежал, споткнулся и упал.       — И начал бить? — Голубые глаза Фриды округлились в форменном испуге.       — Втаптывать, скорее, — вставил Жан, возя перочинным ножом по отломанной ветке.       — Ух-ух, ну и жуть. Но это, конечно, Леви не оправдывает. Наверное, за то, что с другими творит. Заслужил.       — Кольт, ты не прав, — возразила Фрида, заплетая волосы в две косы, дабы не лезли в глаза, — он совершенно один, без друзей, без родителей. В еврейской школе, думаю, у него тоже друзей нет. Он ни разу не бунтовал перед дядей. Разве это не та сила, к которой мы должны стремиться? Быть свободным?       — Быть свободным?! — Кольт вытаращил глаза, вовремя проглотив откусанную мякоть фрукта. — Он ни разу в своей жизни не батрачил! Ходит в костюмчиках да в йе… куда?       — В йешиву, — поправил его Жан.       — В йе… ай, проехали! Ни разу пальцем не ударил. Разве в искусстве трудиться не надо? Я за этим мольбертом горблюсь днями и ночами, а мне ещё на сеновал переть вилами грести! Сначала — кисть, потом — вила. А как жить хочешь? Чтобы хорошо жить, надо хорошенько поработать. А вечером что — всё, на бок спать?! Не-а, фига там! С Фалько — поиграть, уроки с ним поделать, матери по кухне помочь, а потом самому поучиться. У Фриды вообще семья большая — их аж шестеро! И это у неё отец — мэр нашей деревушки. Ты слышал, как Фрида поёт?!       — Да навсегда запомнил, — мрачно отозвался Жан, всё также счищая куцую веточку. Он до сих пор не мог избавиться от наваждения: потный платок учителя Моблита, кровавый — Леви и певчая трель Фриды. Марко дотронулась до его дёргающегося от работы плеча.       — И как? Красиво же? Не думаю, что тебе Род Райсс проплатил, чтоб ты так думал! Вот что такое труд! Знает ли это Леви? Да он такого слова ни в еврейском, ни в немецком не знает! Да в жизни не поверю!       — Что-то ты сегодня не в духе, — мягко отозвалась Марко, как бы успокаивая Кольта.       — А ты попробуй на пленэре посиди под жарой. Картина у меня, видите ли, не дышит! — Он торопливо объедал сердцевину яблока. — Как тут задышишь, если розы эти чуть ли сами не увяли!       — Тебе вообще хоть что-то нравится? — недоверчиво промямлил Жан, взглянув на него искоса.       Кольт пересчитывал на ладони косточки, оставшиеся от яблока: у него вышло целых три.       — Три! На квартиру в Париже хватит! — вслух обрадовался Кольт, поспешно складывая добычу в холщовый мешочек. — Портреты — обожаю. У меня они лучше всех получаются. Я людей чувствую, а природу — плохо.       — Если бы ты чувствовал хорошо людей, ты бы о Леви так не говорил.       — Да что сдался тебе этот Леви! — Кольт резко махнул рукой перед Жаном, едва не напоровшись ему на ножик. Фрида внезапно отпрянула от испуга. — Да что ты с ним так возишься, а?! Он же еврей! А что Кенни этот творит, а?! Галлиарды-старшие на него работали, а теперь Порко с Марселем ходят по кабакам бацают… Я с этим Леви даже на одном гектаре не сяду ср… — затем, покосившись на ошарашенных девчушек, сразу перефразировал: — Даже на пушечный выстрел на подойду. Даже если он меня от голодной смерти спасёт, я ни за что о нём не стану думать лучше.       — Не заговаривайся. Человек, кусающий руку, которая его кормит, обычно лижет сапог, который его пинает.       — Ах, ну да, он же у нас унтером заделается! — парировал Кольт. — А потом что, дядька ему генерала купит? И мне потом что, сено его лошадям на горбу возить?! — Он злобно потряс мешочком, в котором внутри что-то билось и колобродило. — Вот соберу десять тысяч семечек, так сразу из Империи уеду. Женюсь на Фриде и уеду.       — А отец-то тебе мой дал согласие? — весело рассмеялась она.       — Надо будет — ночью украду! — Он ударил кулаком, держащим мешочек, себе по раскрытой ладони. — Делать нам тут всем нечего. Если возле кайзера будут ходить такие люди, — он сделал акцент на «такие», — то делать здесь нечего. Прав Порко: надо нам всем в Третью Французскую республику мотать.       — Ну и кто там тебя ждёт? Меня, француза, никто там не ждёт, а ты немцем отчалить хочешь?       — Богемии буду портреты продавать, а Фрида точно будет в Гарнье петь.       — Ага, да кто их купит. Людей научись видеть сначала, а то после встречи с богемой с голым задом останешься.       Марко крепче сжала его плечо.       — Я понимаю, как тебе обидно, — вмешалась Фрида, — но ты разве сам никогда людей не обижал? Не срывался?       — Да где? Только правду! — Кольт сложил руки на груди. — И что я такого сказал?       — Да прекратите вы уже! — не выдержала Марко. — Скубаетесь, как кошка с собакой!       Жан взглянул на её лицо. У неё на глазах уже собирались слёзы, а пальцы крепко впились ему в плечо. Его как током ударило.       — Так, это, старина, давай-ка лучше прогуляемся, а то девочкам надо заниматься, — размеренно сказал Жан, убирая нож с веткой себе в подсумку. Он нежно чмокнул порозовевшую щёчку Мордочки, и та расплылась в спокойной улыбке. Упёршись губами ей в ухо, он прошептал: — Прости, я не хотел тебя расстраивать.       Фрида схватила встающего с травы Кольта и жестом головой посетовала, чтобы он не распалялся. Он сухо кивнул, но через мгновение, когда она нежно прижала его ладонь к своей щеке, скромно улыбнулся, пообещав лишь только одним взглядом, что ничего дурного не случится.       Убедившись, что Мордочка больше не расстраивается, Жан встал и последовал за Кольтом, не надев обувь. Отойдя подальше от деревьев, они дошли босиком до опустевшего крыльца. Пока господин Кирштайн был на работе, его очки, пара книг и газета с пепельницей скромно лежали на столике. Жан ещё по-доброму смеялся, что даже через три года они будут лежать неизменно на том же самом месте.       Юноши сели в кресла-качалки, разделённые столиком. Перед тем как сесть, у Жана в голове всплыли пренеприятнейшие ассоциации.       Кольт расположился в кресле и, оттолкнувшись голыми мозолистыми пальцами об половицу, закачался.       — Да уж, аж не верится, что ты через пять минут в кадетке будешь. — Кольт произнёс это так, будто бы до этого Жан не вымещал злость на ветке.       — Да мне тоже, честно говоря. А ты разве не собираешься армию?       — Господи, да какая армия! Где армия, а где я. Тяжелее кисточки и хуя в руках ничего не держал, а ты мне тут: армия! Я в художественное училище в Цюрих поеду: за меня старик Род заплатит.       — Да уж, тут мы в этом с тобой похожи.       — А Марко? А Марко что будет делать?       — Ну как что? Учиться. Мечтает стать профессором, но сам знаешь… Придётся идти на курсы на учительницу начальных классов. Но я против этого: Марко заслуживает большего. Хочу, вот, тоже в Цюрихе ей обучение оплатить, как только унтер-офицером стану. Правда, буду сначала по шесть марок в месяц получать, но если приметят на службе, то больше. Отец копил на обучение в унтер-офицерской школе, но раз господин Аккерман решил так мне помочь, то, наверное, отцовские деньги и потрачу ей на университет.       — А жениться?       — После кадетки и женюсь.       — Прям наполеоновские, простите меня за мой французский, планы у вас! — Он дружелюбно усмехнулся. — Только я не понимаю, почему он выбрал именно тебя.       —У вас, господин Грайс, не менее великие. Я сам не могу понять, да и спрашивать не хочу. Марко считает, что за молчание. Да и нелогично это как-то… Где я, а где монополист Аккерман? Кто ж простому сыну управляющего цеха поверит?       — Это ж, получается, мы скоро станем зрелыми мужчинами? Теми самыми пузатыми, усатыми, в костюмах?       Жана передёрнуло: его никак не могла оставить в покое мысль, кого же он тогда увидел в зеркале. Он промолчал.       Кольт продолжил:       — Такими брудастами немецкими алкоголиками, у-у! — Он поднял две руки и потряс ими вверх-вниз. — И, значит, будем нести за них ответственность? — и показал в сторону дерева, под которым девочки легли на животы и читали книгу. Доносилось, как Фрида старательно читала по-французски с лёгким акцентом. Жан заметил, что немецкое произношение легко оттеснялось бельгийским прононсом.       — Да это мне кажется, что они несут её за нас с розовых ногтей. Во как Марко меня строит! Сегодня бежал от одной деревни обратно два раза с грузом с самого утра. А сегодня вечером осваивали грамоту и повторяли латынь. Хочет, чтобы не опростоволосился. А я и рад стараться. Не хочу её подводить.       — Да, Марко — прирождённая учительница, только у тебя результаты не ахти какие хоть по музыке, хоть в грамоте!       — Да это я-то дурень без слуха и чувства прекрасного, а Фрида — большая молодец: усидчивая, старательная, любопытная. Здорово же. Никогда не знаешь, когда что сможет пригодиться. Может, в стане врага буду всех сражать одами на латыни! А на музыку как-то наплевать: скрипку так и не освоил, а хотя бы «Лунную сонату» научился играть, бережно скользя по клавишам…       — Ага, или итальянским Леви! Бедная Марко, у неё там уши на концерте случаем не отвалились?       Жан тяжко вздохнул.       — А ты чего так ринулся его аврально защищать? Это потому что дядька за тебя приплатил?       — Да нет же. Жалко мне его. И Мордочке его жалко. Ты просто с ним близко не общался. И ту сцену не видел. После этого Мордочка всю ночь плакала, пришлось её вместе с сёстрами успокаивать. Кошмары даже снились.       — Ранимая она у тебя, прям как Фрида.       — Ну сам же понимаешь, чего мне тут объясняться…       — Да они же просто изнеженные натуры, Жан! Певицы, что с них взять. Вот как бы ты мне ни рассказывал ладно сказки про Леви Аккермана, в жизни не поверю, что он такой из себя хороший. Все на него жалуются. Да я и сам проверил на себе его идиотизм. Картина ему, видите ли, не понравилась! А я просто перед мольбертом пыхтел, блики на вазочке рисовал… Морда тут моя была причём?! Да ладно, ты это, парниш, прости меня.       — И ты меня прости. Как-то мы с тобой вдвоём погорячились.       — Ты ветку-то вместо меня хорошо покромсал!       Кольт потянулся к сумке и достал оттуда бумагу и табак. Он начал заворачивать самокрутку у себя на коленях. Жан указал ему на стол, но Кольт продолжил слегка рассыпать засохшие листочки себе на штаны.       — Чего это ты вдруг курить начал, деятель искусства?       — Да я ж не певец, я ж художник, — Кольт сдавленно рассмеялся, — да не страшно. От этого хуже б пел, но не хуже б рисовал! Да и пока руки держат кисть, буду малевать-помалёвывать. Может, пробьюсь, а может, и нет. Я не так уверен, на самом деле. Хочется верить Порко, но не хочется разочаровывать Фриду.       — Что бы мы ни сделали, они никогда в нас не разочаруются, но мы должны постараться, чтобы этого не допустить. Всё просто, — сказал Жан. — Сам же говорил, что нужно побатрачить, чтобы чего-то добиться. И это, не слушай Порко: со своей радикальностью он ничего дальше своего носа и не видит.       — Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка. А мне вот интересно, как же мы с тобой будем разговаривать в будущем?       — Надеюсь, на моей генеральской даче лет через тридцать, — задорно засмеялся Жан.       — Да не, хотя б лет через десять.       — Ну не зна-аю, — перестав качаться на кресле, чудаковато протянул Жан. Он озадаченно почёсывал затылок, поглядывая то на девчушек, то на курящего Кольта.       — Надеюсь, на одном и том же вместе и все сборе, а может, и на самом Монмартре. Авось ещё и кто прибавится за это время!       — Дай-то бог.       Жан почувствовал себя как-то по-другому. Если в зеркале ателье он видел взрослого себя, то сейчас он сам являлся им: вместо лёгкой рабочей рубашки, пропитанной потом и запачканной пылью вогезских дорог, он был одет в светло-зелёную гимнастёрку с простыми плоскими пуговицами, застёгнутыми прямо под самое горло. Возле него покачивался Кольт в щеголеватом наряде: в чуть свободном, passe-partout пиджаке, небрежно брошенном на скошенные плечи; а на холку спадали волосы с обросшего затылка. На траве лежала Фрида, одетая по последней парижской моде, а Марко болтала ножками прямо во флорентийских пёстрых шелках. С садика переливался задорной речкой детский смех. И тут же, за углом дома, в тени старых деревьев, что-то шепчущих, стоял на столике, накрытом полотенцем, поднос с запотевшей бутылкой вина, двумя хрустальными стаканами и тарелочкой с орехами.       — Дай-то бог, — у Жана в ушах эта фраза отозвалась эхом, — дай-то бог.                     Вот и кончилось лето, словно и не бывало.       Юноши и девушки закончили гимназии, выпустились с музыкального училища, выпорхнули из-за дверей балетных школ, вылетели из отцовского дома.       На платформе в ожидании поезда Хагенау-Мец стояли разодетые в солдатскую форму местные ребята, собравшиеся со всего нижнего Эльзаса. Они приехали на повозках с огромными баулами на спинах, в руках и чуть ли не в зубах.       Возле Жана стояли Марсель, Кольт и Порко. Родители Жана отошли — как любил постоянно говорить Кенни — внимательно пообщаться с другими семьями, а сам господин Аккерман с Леви пока что не прибыли на вокзал, и Жану было тревожно, что они не успеют до первого звонка. Отлучившаяся буквально на пару минут Марко весело щебетала с женихом её подруги, давая ему шутливые наставления и утешая плачущую деву: в добром сострадании ей не было равных.       — Господи, парниша, я же говорил через пять минут, а не через пять секунд! — задорно забасил покрасневший Кольт, снимая кепку. — Целый кадет!       — Кадет, да пока не целый, — через браваду Жана лязгал колокольчик смущённости, — а ты тоже не отстаёшь, художник.       Кольт держал в руках раму, засунутую в большой бесформенный мешок. Из-под бахромы каёмки ткани выглядывало буйство красок вогезской красоты. На проводах Кольт развесёло малевал пейзаж, увиденный по памяти, когда он проезжал на телеге из Хагенау в другую деревню за новыми красками за день до отъезда Жана. Он громко смеялся, кричал, свистел, потягивая то принесённый Фридой рислинг, то отнимая у рядом сидящего Жана тёмное фруктовое, не давая кадету насладиться последними каплями пьяной юности.       — Держи-держи! — никак не унимался Кольт. — Отказов не потерплю! — Другой рукой он начал отмахиваться, будто бы Жан на него надвигался, как легионер с остро наточенным копьём. — Отказы не принимают-ся! — И резко оборвался на последнем слоге своего нарочитого недовольства.       — И куда я её, картину эту? Дома повесь у меня в спальне, а когда домой приеду — буду радоваться.       — А пусть все в казарме у тебя знают, какой с тобой рос парниша удалой! — И взорвался в дисперсном смехе, лучисто озаряя стены заспанного вокзала. Его руки до сих пор были в небрежных намазках, а под правым покосившимся глазом лямбдой въелась подсолнечно-охристая краска.       Жан перехватил картину и положил её аккуратно к стене у угла, где они оживлённо галдели, не мешая — шутка! Ещё как мешали! — другим.       — В Лувре будет висеть! Красота! — резво поддакнул тому такой же наклюкавшийся Марсель, указывая барским взмахом на картину.       — Ага, аж в двух Луврах, — скептично добавил Порко, стоя со скрещёнными на груди руками.       — Парниши, ну что мы такие грустные! Наш товарищ уходит в далёкое плаван…       — Я же не моряк!       — Это фигура речи, балда ты! — прикрикнул Кольт и сбагрил всех троих в охапку. — Ой, парниши, как же тяжело! Хорошо посидели на проводах! — И начал размахивать мокрой от пота фуражкой, затем нацепил её на голову Порко и, взглянув на свою же шалость и угрюмое лицо друга, некультурно прыснул. — Ой, кстати, а фигуру речи же можно как-то нарисовать, кто-нибудь знает? Куб можно, шар можно, а вот речь?! Ой, парниши, голову мне щас надурите, а мне потом денно и нощно всё это малевать!       Пока Кольт хорошо сидел на проводах пару часов назад, Мордочка и Фрида чуть не поседели одновременно, когда Кольт разбил бутылку вина и чуть ли ею не задел глаз Порко Галлиарда. Облегчённо застонав, Кольт вцепился в широкую грудь Порко и причитал, что он ни за что бы на него руку не поднял.       — Отвали от меня, алкаш! Нашёл шому радоваться! — Порко недовольно выскользнул из цепкой хватки зардевшего Кольта и нахлобучил кепку ему обратно на голову. Скривившись, он принялся вытирать пальцы от пота с фуражки об свои штаны. Он громко чертыхнулся на французском и под нос добавил: — Пока такие, как он, поддерживают режим, мы так и будем в этом дерьме.       — Больше всего тут обосрался только ты, — приторно прощебетал по-французски Жан, улыбаясь, как мартовский кот, пригревшийся на ласковом солнце, когда Кольт начал взъерошивать ему волосы. — Ты либо прощаешься со мной нормально, по-человечески, либо будь добр уйти куда глаза глядят.       Жан вылез из-под руки Кольта, который уже принялся стискивать в пьяных объятьях Марселя, хлюпать носом прямо ему в лоб, тихо завывая, словно он провожал своего друга на войну, а не в цивильное учебное заведение. Юноша развёл руки и ладонями подманил к себе Порко:       — Ну давай, Порко Галлиард, хотя бы обнимемся, поцелуемся напоследок. Чего как неродной?       Нескромно при остальных Порко, зацибарив тонкую папироску с дешёвым табаком, смачно плюнул на землю. Его заплатанный пиджак с отцовского плеча висел на нём, как тряпка на пугале, и лоснился на низком солнце, которое жарило, как сухая сковорода. Руки Порко были жилистыми: не от тяжести полевых работ, а от тяжести контрабаса.       — Ах, простите, что я лишний на вашем празднике жизни.       — Брат, да прекрати ты! — ввязался Марсель, набирая больше воздуха в спёртые от угара лёгкие. Кольт, еле стоя на ногах, даже не пытался вслушиваться в чужую для него речь: он вцепился клещом в новенькую форму Жана и горланил какие-никакие весёлые песни несмотря на нотации мимо проходящих взрослых. — Как же не порадоваться за товарища?       — А я прогибщиков товарищами не считаю, и радоваться этой гадости тоже не собираюсь. Прогнулся под Аккермана-старшего, а теперь что, будешь задницу Аккерману-младшему в казарме подставлять?       — Боже, ты опять начитался этих форстерских брошюрок? — В словах Жана прозвенело раздражение. — Ты вообще понимаешь, что такое хранить нельзя?       — А тебе-то что? Он хоть что-то делает для своей страны. А ты? Ты что будешь делать?       — А разве я не буду?       — А ты будешь убивать тех, кто хочет свободы. Это называется предательством, Жан. Где это видано было, чтобы французы господам прислуживали?       Кольт выудил из моря французского говора знакомое для его космополитного уха «les Français», как незатейливый рыбак, бившийся со строптивым карасём, и пьяно заплетался немецким языком:       — Так, Порко, ничего ему про Францию не говори! Сами засядем и обсудим, мне будешь рассказывать! И про картины, и про Монмартры, и по парижскую коммуну, и про белые флаги! А он пусть родине своей служит! Заберём ещё бутылки и вмажем!       — Вмажем! Вмажем! — заскандировал лихой Марсель.       — Вмажем! Вмажем! — эхом заголосил Кольт.       Они начали вместе подпрыгивать, закинув друг другу на плечи болтающиеся руки, и весело кричали радостное «Вмажем!»       — Так, молодые люди, а чего тут разбушевались?       Жан развернулся.       Навстречу молодцеватой компании надвигался ровной, тонкой тучей высокий господин Аккерман, одетый по обыкновению строго, дорого и чисто. На ходу он курил свою добротную трубку, при виде которой Жана передёргивало, а в ушах слышалось пение Фриды. Возле него шёл уже не ковылявший еле-еле Леви: он шёл рука об руку с дядей налегке, а его зажившее лицо выглядело чистым и бодрым, словно он прогулял босиком все выходные на прохладном ромашковом поле.       Порко отошёл от парней куда-то в сторону. Ничего не понимающий Марсель всё так же стоял и о чём-то постороннем щебетал с Кольтом.       Сзади Леви шагал с чемоданами дворецкий, с которым Жану так и не удалось дружелюбно познакомиться. Господин Шварцманн, будучи немногословным, но исполнительным, всегда обращался на «вы» не только к Леви, но и к самому Жану, отчего простому деревенскому парнишке вроде него делалось до жути странно.       Дойдя до бравых парней, Кенни и Леви встали возле Жана, а чемоданы громко плюхнулись возле галдящей подшофе молодёжью.        — Ну что, Жан, как спалось тебе перед отъездом? Тоскливо на душе?       — Здравствуйте, — тихо поздоровался он, будто бы он до этого ни слова плохого не проронил. — Тоскливо, а как иначе? Уезжать всегда тоскливо.       — А чего тосковать? Во, с Леви будете вместе и хлеб делить, и ложе, — хохотнул Кенни.       Леви стоял тихо. Да и что могло измениться за этот месяц, кроме одежды, в которой они парились на душном вокзале, и места встречи, где они пересекутся с близкими и оставят их в одиночестве на долгие месяцы?       Даже в солдатской форме Леви всё равно выглядел несуразно. Как бы его ни измеряли, как бы ему ни подгоняли нитки да мерки, он выглядел в ней чужеродно и нелепо, особенно при его девичьем росте и нежной телесной комплекции.       — Так, а подружка где твоя? — начал озираться по сторонам Кенни. — Марко, ау! Где ты, покажись-ка, девица-красавица, итальянка-сказица!       Тут же появилась, не окончив разговор с друзьями, послушная Марко. Она держала в двух руках некрупную корзинку. На её круглом подбородке красовался маленький узелок, держащий на макушке алый котелок. Видеть Мордочку такой наряженной для Жана было до сих пор непривычно: он даже и не мог представить, как чудесно на ней будет смотреться приталенное гобеленовое платье.       — Здравствуйте, господин Аккерман, здравствуй, Леви.       — Ну, здравствуй, Марко, — сказал Кенни, закуривая зажжённую трубку. — А кому несёшь гостинчик, красная шапочка?       — Да вот, сделала обед Жану в дорогу. — Она слегка приподняла на весу корзинку.       — Да вроде и в поезде неплохо кормят! — снова хохотнул он и затянулся. — Ну что, я могу тебя и, — он недоверчиво взглянул на красного Кольта, у которого тонко стекала дурно пахнущая слюна по подбородку, — тебя с поступлением!       — С-спасибо, господин Аккерман! — Кольт нетрезво отдал честь Кенни, прикладывая ладонь к своей мокрой фуражке. — И Фриду тоже!       — Ну и Фриду, конечно же. Было бы удивительно, если бы дочь мэра Хагенау осталась бы ворон дома считать, дожидаясь, как её благоверный с голых натурщиц постыдные картинки срисовывает.       — Ч-чего?       Марсель сжал его руку и, прикрывая его спиной, добавил:       — Не слушайте его, господин Аккерман! Уж простите нас!       Жан сжал губы, наблюдая, как Порко покидает вокзал.       — О, вот вы где все!       Леви обернулся. Жану показалось, что перед ним стоял вовсе не племянник того самого Аккермана. Его потухший взгляд словно озарился взрывом кайзеровских праздничных пушек, а лицо его превратилось во что-то до боли знакомое Жану: так в основном выглядели бравые юнцы, отработавшие целый день на поле либо на цехе, которые могли наконец прилечь на зацелованную холодным вечером землю, засмолить припрятанный в кармашке окурок и отхлебнуть колодезной дворовой воды.       — Дядя Мойша! — Восторгу Леви не было предела.       Жан обомлел. Дядя Мойша — как его назвал сам Леви — заключил племянника в объятья и, приподнимая его солдатскую козырку, поцеловал его в самое темечко, на котором водрузилась кипа.       Марко долго смотрела то на дядю Мойшу, то на Жана. Кольт встал в неловком ступоре, а Марсель начал невоспитанно потирать глаза.       Никто из них не знал, что у Кенни был брат.       Щёки Жана втянулись.       «Неужели это я через десять лет?»       — Ну что, готов к труду и обороне? — Он ласково потрепал его за щёку, отчего Леви сощурился и заулыбался.       — Ну что ты, Мойша, не надо с ним как с дитём неразумным, он же будущий унтер-офицер, как-никак, — сделал ремарку Кенни убийственно-спокойным голосом, расправляя замятину на плече пиджака. — А ты тут со своими телячьими нежностями. — И затем полез за часами: — Так, чего встали, молодёжь, давай уж, прощайтесь и лобызайтесь. А то ваш друг Порко Галлиард как-то отказался от сего увлекательного мероприятия! Так, Жан, бери свою унтеровскую жену и сходите попрощайтесь, а вот эту сладкую парочку, гуся да гагарочку, сейчас за ухо отволоку к Фриде!       Жан этого будто не услышал: он всё так же стоял в непонятном для него ступоре. Леви сжимал пиджак Мойши так сильно, словно он вот-вот разорвёт ткань. Эта трогательная сцена прощания заставляла сердце Жана сжаться в младенческий кулачок. Леви уткнулся в плечо своего второго дяди и блаженно прикрыл глаза, словно его держали, как грудного ребёнка, нашедшего тишину и покой в бережных родительских руках. Он его не боялся, не шугался, не сторонился, а лез на него, будто бы его маленькое щуплое тельце вот-вот начнёт обволакивать высокий стан Мойши.       — Пошли! — Мордочка толкнула Жана локтем и сделала движением головы в сторону выхода из вокзала.       Жан взял её под локоть, и они вместе зашагали к выходу из вокзала.       Найдя опустевший закуток за зданием вокзала, Марко поставила на землю корзинку и непонимающе посмотрела на Жана.       — Ты знал, что у него был второй дядя?       — Не-а, — кротко ответил Жан.       — Вы так похожи. Не понимаю.       — И я. Кенни мало что говорит о себе и Леви.       — Что-то я ему не доверяю, — бесцветно произнесла Марко, закусив губу. Она нежно гладила его покатистое плечо, дёргая за шлёвки формы.       — Почему? Ты разве не рада? Наоборот, ты получишь образование, которое ты заслуживаешь! Которое ты хочешь! Ты сможешь преподавать! Нет, ты просто сможешь дышать историей! Тебе не придётся ждать меня три года, чтобы я смог копить жалование на твою учёбу. Мы будем учиться в одно и то же время, а через три года мы не разлучимся. Никогда. Разве ты этому не рада?       — Рада, конечно, но какой ценой? Меня просто передёргивает, когда он называет меня «женой унтера», будто бы я вещь какая-то.       — Да брось, ты просто переживаешь. — Он смотрел на неё полубоком, по-лисьи сощурившись. — Ты едешь не одна, а с Кольтом и Фридой. Будете втроём квартироваться. Ещё с кем-то познакомишься, обзаведёшься подругами. Говорят, в Цюрихе очень много русских студенток.       — Какая разница, с кем я буду там дружить, если не будет тебя?       — Я же не на фронт уезжаю, — вздохнул Жан. — Я буду писать тебе.       — Это правда?       — Конечно правда, разве может быть иначе?       — Нет, ты не так меня понял… Ты же тогда правду сказал? Там, под деревом? Когда мы читали стихи?       — Я же тебе сказал: «Как может быть иначе?» Конечно же мы поженимся. Я куплю тебе подвенечное платье, самое лучшее. Разве ты мне не веришь?       Она стиснула его в объятиях.       — Странно, зачем я тебя об этом спросила… Я же об этом и так прекрасно знаю, — прошептала она, и он целовал её глаза, губы, плечи, руки, но сейчас его рука скользнула по её талии вниз и накрыла нежное, упругое бедро, собирая ткань нового платья, отшитого по заказу господина Аккермана. Она вздрогнула и, казалось, перестала дышать. — Жан, ну не здесь же.       Другой рукой он охватил её напряжённую порозовевшую шею, словно на фарфоровую вазу плеснули розовую глазурь, и веером стал перебирать пальцы на её коже. Он нагнулся ближе к ней:       — Я тебя люблю, — он шептал тихо и проникновенно в её шею, — и мне тоже тебя будет не хватать. Марко, ты же у меня умница. Хорошая, славная, умная девчушка, которая вскоре станет умной и образованной женщиной. Ты думаешь, я всё сам это сдал? Да я б без тебя вообще пропал!       — Какой ж ты дурень. — Она улыбалась сквозь слёзы, текущие по конопушкам на лиловом лице.       — Без тебя я бы два да два сложить не мог, а ты меня гоняла. Гоняла и верила.       Он гладил её большим пальцем по губам: они слегка кололись, шершавились. Она шаловливо смутилась:       — Щекотно же!       Её глаза прикрывала маленькая шляпка. Пальцы Жана скользнули вниз к подбородку.       — Приподними чуток головку, — прошептал он, не смыкая губ, — вот так.       Поле шляпки приподнялось, и перед ним светились два глаза.       Ладонью он придерживал её маленькую голову, застывшую в неясном пронзительном ожидании. Большой палец вновь лёг на фигурный Купидонов лук, затем скользнул в аккурат на маленький розовый кружочек её сомкнутых губ, слегка их раздвигая.       Её глаза расширились, и она откинула голову назад, приоткрывая рот чуть шире, но всё так же недоступно узко.       Жан, холодея в груди, следил за ней, прислушиваясь, как переливающиеся волшебно-серым блеском серьги бряцали при движении её головы. Он не знал, как это объяснить. И когда вдруг почувствовал, что у него внутри поднимается волна, и одновременно ощутил себя юным пловцом, готовившимся нагишом прыгнуть в тёплую воду, он уже полетел вниз, и всё внутри него кипело от запретной сладострастной жажды, от непростительно наглого желания немедленно преодолеть это мгновение; он не мог больше сдерживать это напряжение. Жан никогда себе этого не позволял прямо перед ней: он лишь только мог представлять по ночам, обуздывая свою животную похоть наедине с самим собой, притрагиваясь к горячей жильной плоти, как перед ним и под ним бесстыдно выгибается её шея и спина.       Громко проглотив слюну, он нерешительно продвинул палец внутрь.       Глаза Марко блеснули томным, вакхическим блеском, как отполированный бокал, который хочется пригубить, чувствуя, как холодное погребное вино растекается по рту.       Жан уже чувствовал, как внезапно нахлынувшие чувства от ещё не познанной близости непременно соединятся с крайней, непростительной для юной незамужней девушки смелостью.       Он заставил ее испытать то крайнее бесстыдство, которое так не к лицу было ей и потому так возбуждало его исступлённой трепетностью, девственной недоступностью, любовной нежностью и потаённой, губительной страстью, которую осуждали, пытались закупорить, растереть в тонкую пыль меж ладонями целомудрия, растолочь в прах порока.       Жан забыл, как дышать: держа в своей крупной ладони её мягкую полноту раздавшихся вширь девичьих бёдер, которые мелькали в калейдоскопе его фантазий, где пестрели узоры её нагого силуэта, он задыхался от разгорячённой эротической нежности к ней. Если бы он мог только сбежать с вокзала к себе домой, он бы нёсся во весь опор к своему одинокому утолению, представляя, что это лишь очередная мечта, сердечная химера, одно из зеркальных стёклышек его калейдоскопического эротизма, бурлящего в отяжелевшем от крови паху.       Он полез под подол платья, нащупывая её новое чистенькое исподнее, туго натянутое на её крупных налитых бёдрах.       Марко поспешно схватила его за руку:       — Не надо.       — Прости, — торопливо, даже испуганно, словно обжигаясь, выпалил он и убрал из-под юбки руку. В голове стучала кровь от стыда за свои низменные желания, но одновременно от них и свербело в солдатских брюках. — Я… н-не хотел, к-как-то с-сам…       — Я понимаю, — она мягко без укора полуулыбнулась на его покорное смущение и дотронулась до его выбритой щеки, от которой до сих пор пахло мылом и чистым утром беззаботной юности в поместье Кирштайнов, — нам надо сначала пожениться… Понимаешь?       Было что-то материнское в её тёплом поглаживании. Ужасу Жана не было предела: возжелать Марко — это словно возжелать родную мать. Вон там, на самой платформе стоит его мать с отцом и общаются с семьями других отбывающих кадетов, а он в это время развращал смущённую от коварных жгучих ласк деву.       — Мне не противно, а просто…       Но тут её оборвали:       — Мец, Цюрих… Так голову всё это вскружило. Дай бог теперь увидимся только под Рождество. Ты пиши, адрес знаешь.       Она кокетливо засмеялась, и на её лице не осталось ни следа от невинности. Марко вернулась к своему степенному виду: она плотнее сомкнула губы и поправила щипками трясущихся пальцев покосившуюся шляпу и ворот расхлябанного платья. Жан намотал на палец разделённые выбившиеся из-под головного убора пряди и аккуратно заложил их за ухо.       — Ладно, пошли, Мордочка, — он проверил время по часам, — а то сейчас будет первый звонок.       — Вот смотри, — она подняла с земли корзинку и приоткрыла её, — вот этот бутерброд слева — твой, а этот справа — для Леви. Смотри не перепутай.       — А чего путать? Хлеб раз, хлеб два, а между ними колбаса и намазка.       — Ну ты и sciocco, — она покрутила пальцем у виска, — в бутерброде Леви — мясо кошерное. Только смотри не проболтайся при Аккерманах, а то подумают, что я туда свинину специально положила.       — А если он съест «мой», он помрёт, что ли? Или обпукается?       Она его стукнула ладонью по голове, встав на носочки.       — Ну хватит, хватит! Никто не хочет нюхать его пердёж уж точно! Ай, да больно!       Марко начала шлёпать его нравоучительной ладонью, пытаясь усмирить его улюлюкающий смех, а он был и рад стараться.       Прозвенел первый звонок.       — Парниша, давай, бывай, уж нас не забывай! Пиши письма, присылай бандерольки! Я тебе с Цюриха буду портретики высылать!       — Нас не забывай! Приедешь — будем играть в петанк!       — Пока, Жан, мы будем тебя сильно ждать! Про голос не забывай — надо распеваться, солнце!       — Пока, любимый!       А фразу Порко «Катись отсюда, предатель» Жан прокрутил в своей голове уже самостоятельно.       Пока Жан прощался со своей бравой компанией, обнимая поочередно то Фриду, то Кольта, то Марселя, то Марко, он через вереницу спин видел, как Леви нежно и охотно прильнул к дяде Мойше, словно к родной матери.       Прозвенел второй звонок.       — Ну, а меня обнять не хочешь?       Жан увидел, как лицо Леви преобразилось во что-то звериное. Он нехотя вырвался из объятий Мойши и протопал к Кенни. Руки Леви слабо обняли Кенни где-то на его уровне локтей.       — Держи, — сказала Марко, всовывая ему мешочек, похожий на кошелёк. — Только сегодня дошила.       — Какая красота, — любопытно произнёс Жан, рассматривая узоры арабески на блестящей ткани. — Спасибо!       Не успел Леви дойти Жана, как тут же Мордочка, развернувшись на малюсеньких каблучках, всунула ему в руку другой мешочек.       — Тебе тоже!       Его пасмурное лицо на мгновение озарилось солнечным светом.       — Спасибо, Марко, — милосердно сказал Леви, и было заметно, как он стеснительно зарделся. — Береги себя.       Жан был готов поклясться, что у него сейчас челюсть упадёт на землю и разлетится на шестнадцать зубов.       — Так, ты чего ему там всучила? — вырос из-за спины Кенни. Схватившись за кисть Леви, он насильно раскрыл крепко сжатый кулак. — У него и так тряпок достаточно, целый чемодан. Карл, давай, помоги пареньку занести в поезд чемоданы!       Марко протяжно вздохнула.       Леви поспешно засунул в карман кителька славный подарок, словно он затаивал украденную, но безумно дорогую вещь.       Жан и Леви залезли вместе с другими кадетами в поезд. Дворецкий Шварцманн помог Леви дотащить чемоданы, а Жан уже быстро управился с порядком в купе и аккуратно положил на верхнюю полку картину, втиснутую в его руки нагло негодующим, но всё же дружелюбным Кольтом. Выглянув из окна поезда, он смотрел, как ему машут платком его добрые, светлые, приятные девчушки, а ему лихо махали и кричали взбудораженные Кольт и Марсель.       Фрида любовно прижалась щекой к плечу Кольта и смотрела на распахнутое окно купе.       Оставались считанные секунды до третьего звонка, и Жан успел схватить Марко за руки и их нежно сжать напоследок.       На платформе «Хагенау» оставалась его юность пасторальной шантропы: сельский портретист, певчая интеллигентка, историческая писательница и печальный контрабас.       На платформе «Хагенау» оставались его смятения, бунтарство, кичливость и молодцеватая бравада.       На платформе «Хагенау» всё же он кое-что не оставил: он захватил прежнего Жана, который будет иногда постаивать не только за себя, но и за тех, кто ни разу не заслужил обиды.       Леви сидел и не вылезал из окна попрощаться. Он лишь тонко улыбнулся, когда услышал: «Пока, Леви, пиши, не забывай дядьку Мойшу!»       Раздался третий звонок.