Пучина

      Красношляпный дятел разбивал клюв о сырую древесину, выщерблял отсыревшую кору острыми ударами, перебирал лапами на скользкой толстой ветке.       Шмыгнув бордовым носом, Жан, прижавшийся подбородком к свежеостриженным колючим волосам Леви, страшно озарялся по сторонам одичавшего леса. Пугливые птицы улетели прочь рваной стаей, разодранной догорающими угольками засыпавшего солнца, чьи расколотые лучи полоснули по ржавому от крови лицу Жана.       В руках Жана всё никак не унималась проворная, зыбкая дрожь. Пальцы, сжимавшие ткань формы Леви, мелко тряслись, а их расцарапанные кончики белели от лихорадочного сжатия…       Жан крепче прижал к себе левину голову, утопая носом в густой макушке так, как бедняк укутывается в муфту, брошенную ему к ободранным ногам из кареты милосердной дамой. Леви громко, негрудно дышал.       Жан начал неторопливо приподниматься на подкосившихся ногах, держа Леви за обмякшие плечи — и его голова болталась, как лихой бубенчик деревенской брички… Пока Жан собирался с силами, к его горлу вновь подбиралась прогорклая муть.       Он подхватил Леви за поясницу и колени и, рвано кряхтя и нестойко держась, смог кое-как подобрать его на руки. Жан упал на дерево, но предусмотрительно успел заслонить голову Леви своей израненной ладонью, в которую при ударе впилось ещё больше битого стекла. Оттолкнувшись от ствола, Жан выволок затёкший в подкорковую грязь носок ботинка и прошлёпал со свистом и чавканьем по следам и рытвинам обратно к таверне.       — С годами тебя стало нести не труднее ведь… Господи, ответь… Аккерман, поговори со мной… Ответь…       Жан волочился по прямой дорожке и, не видя пред собой пути, обогнул раскорёженное дерево, свернув с курса, как контуженный от разорванной мины неопытный солдат. Под его поступью земля стала ровной, но всё такой же вязкой, и сзади Жана оставались неровные глубокие следы.       «Жан, ты куда?»       — Куда я, — блёкло, полуживо шептал он громко во весь иссохший рот, — куда я… — Жан обогнул соседнее дерево, растущее по правую руку, и примкнул обратно к главной тропинке.       Его руки чуть ли не отваливались, не вырывались с мясом и не хрустели под весом мягкого, недвижимого тела. Жан делал усилия каждый раз, когда его нога застревала в обмокревшей земле, в земле, общей для всех живых и мёртвых. В земле Эльзаса французского, Эльзаса германского, Эльзаса свободного, Эльзаса несвободного. Покоившимся в земле людям до этих прений было всё равно. И остались только они — живые…       В ушах Жана стреляло автоматными пулями, гремело гренадёрами, раскисало растёкшимся в воздухе хлором разорванной гранаты, пробуравливало через барабанную перепонку мундштуком и много, много взрывалось, как за окопом.       Леви пока что спал — тихо, как удушенный пуповиной посиневший младенец.       Перед глазами Жана лес плыл и мерцал, как утреннее течение при осеннем ветре. Приглушённый малахит взмокшей листвы вымывался в серо-зелёную грязь.       Под тяжестью тела Жан горбился, но, оттолкнувшись пяткой о землю, вновь становился прямо, как стойкий оловянный солдатик — и следовал дальше по следам, не разбирая дороги. Пред его глазами простиралась густая пелена, ослепляющая и вводящая в блуд. И эта поволока могла затмить любую путеводную звезду, чтобы уставший путник затерялся по пути домой.       У Жана больше дома не было.       Время от времени загнанный в мыле Жан поглядывал наискосок на лицо Леви. Кое-как изловчившись выворачивать руку так, чтобы локоть стал опорой для болтавшейся головы Леви, Жан не переставал продолжать путь наружу.       Он вылез. Таверна приближалась, возвышалась, мерзко зубоскалила своими фахверками, румянилась ободранной оконной краской и нараспев маняще звала, как сирена, чтобы горячо и со всей страстью объять своего ненаглядного убиенного.       У лавочки столпились люди. Вокруг да около шагомерил огромный сержант Браун, скинувший на плечо ружьё. Подле него переминался с ноги на ногу папаша Жак, потиравший затёкшие от наручников кисти; на его шее багровел большой синяк. Недалеко стояли ровно несколько ефрейторов, закрывавших собой главного живого убиенного — Бертольда. Жан не слышал, о чём они говорили, но сердце его сжалось в кулачок, завидев, как унтер-офицер, схватившись за голову, немо кричал и качался то вперёд, то назад…       Из окна вылезла Аделин и тут же исчезла. Затем перед носом Жана, вздёрнувшего голову к окнам второго этажа, распахнулась дверь.       — Господин унтер-офицер, вам помочь?       Тот мотнул головой и проковылял к лестнице.       Ступив на лестницу, Жан глухо выругался, когда болтавшаяся рука Леви застряла между балясинами. Сам же Жан по наитию беспрестанно прощупывал носком сапога каждый подступенок, чтобы не промахнуться при поднятии и не свалиться кубарём. Аделин просеменила за ним следом.       Жан, миновав забежную ступень и заодно крутой лестничный виток, заметно выдохнул, будто преодолел страшное испытание на учениях в горах.       — Где Галлиарды? — С Жана стекал седьмой пот, смешиваясь с кровью, отчего мужчина зашипел от боли защипанных ран.       — В госпитале.       — А труп? — Он оглянулся на девушку.       — Т-там…       Жан вновь громко выдохнул: будто бы ожидал другого ответа! Преодолев все ступени, он очутился на втором этаже. Скрылась за дверью и Аделин, юркнув за ним следом.       Аделин обошла Жана — совсем неслышно, будто встала на цыпочки или пуанты — и слабым взмахом указала на закрытую дверь. Она вновь помогла Жану пройти в очередное затворённое помещение.       Окна были почти наглухо закрыты; только тонкая полоска света, выглядевшая, как разрез хирурга на груди почившего, пробивалась через прикрытые створки.       В комнате стояли две кровати — видимо, это была комната дочек папаши Жака. На одной когда-то спала его старшая дочь, вышедшая замуж за мельника, а на другой спала сама Аделин.       На правой кровати, сложив руки на груди, спал мёртвым сном труп застреленного кавалериста. Засохшая кровь, вытекшая из раны, извилисто тянулась по его бледным щекам и вискам; а кровь внутренняя только-только начала отходить от вечно зарделого лица.       Жан аккуратно положил Леви на левую кровать, и её изголовья оказались ему как раз впору, по росту. Перед глазами Жана промелькнуло наглое воспоминание, пришедшее в гости так не к месту, где длинная кадетская кровать выглядела как просиженное ложе великана, стоило только Леви на неё лечь…       Жан болезненно взглянул на Леви, чья лежащая набок голова провалилась во взбитую поутру нежными девичьими руками подушку.       Он всматривался в его веки, надеясь, что они вот-вот дрогнут. Ещё миг — чтобы выспаться, набраться сил — и Леви откроет глаза, недовольно зажмурится от того, что Жан стоит над душой, и сиплым после глубокого сна голосом уничижительно к нему обратиться не иначе как «франк». Но он всё спал беспробудно злым, тяжёлым сном, как и его подчинённый кавалерист напротив…       Из-за шиворота торчал белый уголок. Жан расстегнул пару пуговиц левиной формы и, пригладив края кителя, обнаружил какой-то документ. Он взял бумаги и принялся изучать написанные от руки строки.       Жан пришёл в себя только тогда, когда некрупные ручки внезапно выкорчели одно из впившихся стёклышек: он бедственно прошипел, от боли прикрыв глаза, и тряхнул головой.       — Господин унтер-офицер, вас надо излечить, вы можете так получить заражение крови.       — Кто тащил труп? — проигнорировал хлопоты он.       — Не унтер-офицер Гувер и не сержант Браун. Те, кто помладше.       На что Жан безутешно закрыл глаза.       — Что сказали лекарям?       — Сержант Браун приказал тем, кто оттащил труп, — она сглотнула, — сказать в госпитале, что была засада. Он ещё дал им большой мешок денег.       «Значит, Райнер знает, что лекарей придётся выкупить, если придёт наводка военной полиции, что где-то в землях Эльзаса кроятся автономисты, устроившие манифестацию на площади Страсбурга», — подумал он, всматриваясь в приоткрытую рану на ладони, откуда вытащили впившееся стекло.       Он так и продолжил смотреть на Леви, сбивчиво, волнительно дожидаясь его пробуждения, пока маленькая Аделин, ставшая на носочки, продолжала выдёргивать из лица Жана стеклянную крошку, вытирая тёкшую кровь.       — Алин, скажи: ты так хотела этой свободы?       — Что? — выдавленно спросила его она, всё так же промакивая его лицо кремовым платочком.       — Ты так хотела с отцом этой свободы? Чем вы хуже нас, бошей?       Она промолчала, всё продолжая аккуратно елозить по его израненным скулам. Спустя минуту она несуразно прошептала:       — Вы не бош.       — Сегодня я именно он, Аделин, сегодня я есть он.       Боковое зрение поднаторело видеть не только заложенные мины и потенциально затаившийся в кустах вражеский авангард, но и трупы солдат. Так и спал почивший кавалерист на кипельно-белой постели, проливая на неё некогда тёплые капли крови. Вот он был каков, флаг независимого Эльзаса…       Одной рукой он повертел через ткань брючного кармана коробочку, успевшую обваляться в страсбургской пыли, как фарш в мелко измельчённой панировке. Жан не решился сделать подарок прямо сейчас, иначе эта брошка будет приходить к Аделин в самых страшных кошмарах, как кисетик из камки, вышитый арабеской Марко, и жёлтые картины Кольта…       Оставив Аделин одну на первом этаже таверны (сам же Жан был удивлён её зрелому спокойствию и умению сохранять самообладание), Жан быстрым, но в то же время кротким шагом перебрался к лавочке, где сидел Бертольд и за чем-то копался в подсумке. Райнер стоял над ним, как надзиратель над арестантом, сложив руки на груди.       — Бертольд, ты там как?       Но Бертольд никак не отзывался. Трясущимися руками он выудил из подсумка табакерку и моток бумаги и сложил своё богатство на колени. Расстелив папиросную бумагу, он обхватил двумя пальцами — указательным и большим — круглую коробочку, медленно снял с неё крышку и криво ссыпал крупную горку табака мимо бумаги. Ребром ладони Бертольд сдвинул горку и начал закручивать папироску, до этого не оторвав бумаги для одиночного раскура. Как только Бертольд свернул самокрутку, как младенца в пелёнку, он стал подносить её к губам. Весь табак начал сыпаться на колени, как порох из продырявленной пороховницы.       — Бертольд?       Тот обратил на него голову: на нём не было лица, лишь жалкое подобие чего-то человеческого.       — Я убил… человека… Жан… я убил… человека… Нашего…       — Да что ты всё заладил: убил да убил! — вскрикнул Райнер. — Да, убил! А на войну ты как пойдёшь? Я же говорил тебе, что мы все карательная машина государства! — Райнер всплеснул руками и сделался громче пуще прежнего: — Говорил! А ты мне не верил! Не верил же мне!       Бертольд вновь сдавил ладонями голову, и оставшийся в самокрутке табак раскрахмалился по всему правому виску. Его нос, раскраснелый и опухший от слёз, как когда-то в детстве, втягивал вечерний акварельный воздух.       — Господи, это что ж получается… Мне придётся… их всех… убивать…       Жан сочувственно положил руку ему на плечо, чтобы как-то остановить эти печальные, удручающие качания!.. Было что-то лицемерное, неправильное в этом жесте, сделанном неспроста: Жану было неприятно смотреть, как корил и убивался его соратник, и ему меньше всего хотелось слушать стенания, когда вся его голова была наполнена Леви…       И Бертольд закрыл лицо руками, предаваясь бесконтрольному рыданью.       Райнер отшвырнул Жана, как щенка, чья рука разболелась от трения о чужие погоны, и затряс Бертольда за плечи, яростно рявкая:       — Сопляк, соберись! Хватит рыдать! Я кому сказал! Хватит рыдать! Ты солдат, воин! Воин!       Бертольд оттолкнул Райнера, что было мочи, и, поднявшись, зашагал в сторону леса. Жан понёсся вслед за ним, но Райнер успел ухватиться за шкирку.       — Остановись.       — Да он же сейчас на себя руки наложит!       Жан качнулся слегка вперёд, когда Райнер резко отпустил его форму.       — Пусть проревётся, у малого паника всё застелила.       Жан так и продолжил вперивать взгляд в спину Бертольда, болтавшего неестественно длинными руками; плечи несчастного унтера, познавшего стрельбу на деле, истерично подпрыгивали.       — Вы как тут оказались?       — Бертольд заподозрил что-то неладное. Он подслушал, что те поедут к таверне папаши Жака ближе к вечеру и приедет сам Леви — либо один, либо с тобой. Ему совсем мозги отшибло, раз он решил, что ты будешь плясать под его дудку?       — Райнер, спроси что-нибудь полегче. Тебя-то что сподвигло сюда явиться?       — Мне Бертольд всё про вас двоих рассказал. И про младшего брата твоего друга. Тот, кто укатил в Париж, знаешь, да? Если бы с Габи такое случилось, от них бы мокрого места не осталось…       Жан промолчал. Он всё так же продолжал пробуравливать взглядом широкую спину Бертольда.       — Господи, я даже не представляю, что у него в башке творится…       — Забудь, Жан, того Бертольда, которого ты знал. Он убил вместе с тем пареньком ещё и того Бертольда, которого мы знали.       — «Мы знали»? — удивлённо вскинул бровь Жан и тут же пожалел: он сморщился от боли.       — Мы. Он прошёл боевое крещение и теперь стал настоящим солдатом.       Не успев продвинуться не дальше нескольких метров от лавочки, Бертольд с душераздирающим криком обесиленно упал на землю и, замахиваясь, истошно загорлопанил:       — Я убийца! Убийца! Убийца! Человека убил! Убийца! — И начал бить кулаком землю: сначала размашисто, потом мелко и быстро. Затем он громко взревел: — Райнер! Райнер! Райне-е-ер!       На что Райнер громко чертыхнулся и прокосолапил к бьющемуся в истерике Бертольду. У Жана всё сжималось и морозились внутренности, а в животе так и чувствовался орудующий в кишках холодный нож. Он отвернулся, когда Бертольд, вскинувший голову к небу, ударился подбородком о грудь подсевшему к нему на корточки сержанту и взревел пуще прежнего.       На лавочке так и продолжала сидеть девушка, наблюдая за бесноватостью сломавшегося унтера. Было что-то в её взоре надзирательское, пренебрежительное; маленький белёсый лоб сложился в тугую гармошку. Обычно, когда мужчина смотрит на девушку подобной красоты, в голове он описывает её ласковыми словами и любуется каждой её молодой морщинкой, но Жану же она казалась жестокосердной женщиной, состарившейся раньше положенного. Она сложила закованные руки на бёдра, одетые в мужские широкие штаны, подпоясанные разодранным ремешком.       — Ты кто? — В голосе Жане чувствовались разочарование, давление и дикая усталость.       Она обернулась и посмотрела на унтер-офицера снизу вверх.       — Тебе-то что?       — Мне-то много что, но я задал конкретный вопрос.       — А ты сними с меня фуражку.       Фуражка покрывала голову девушки брюхом перевёрнутой лодки. Ободранные края головного убора съели виски, уши, а козырёк — лоб, надбровные дужки, переносицу. Жан взялся за козырёк и опасливо приподнял фуражку. На её волосах, жирно прилизанных, как у трактирщика, лежал сплющенный бант — маленький, чёрный, матовый.       — Как раз по наводке и узнаешь. А теперь тебе ясно, кто я? — В её выражениях чувствовалась та самая нахальность, граничащая с пресловутым колким вызовом Порко Галлиарда.       — Твоей наводки там нет. Да и неважно, кто ты. Мне больше интересно, что вы здесь делаете и как здесь Леви оказался.       — Про Диббука Эльзаса я ничего не знаю, — звякнув цепочкой, она произвольно дёрнула кистями, как бы пытаясь их безутешно расцепить, — а про нас не скажу.       — Диббук Эльзаса? Значится, догадки мои были верны. А мне тут биографию слагать и не надо, вы и так окажетесь на позорных страницах истории. Просто скажи, как вы втянули семью Дюпон.       — Никак не втянули, дед сам втянулся. Баснословные налоги его просто подтолкнули присоединиться к движению.       — Да что ж ты мне врёшь. Я знаю, что Порко сбежал из Страсбурга в место побезопаснее, только мне интересно, как Леви Аккерман пронюхал и Руффаш, и Кинцхайм. Что ты слышала?       — Я в это время спала, машины не слышала. Я только потом вскочила, когда крики разразились. Но меня Марсель всегда учил оставаться на этажах, если что-то произойдёт. С этажей из засады легче застрелить нападающих.       — То есть ты и не задумывала защищать братьев Галлиардов, даже если их убьют?       — Да.       Жан чиркнул спичкой. От коробка образовался маленький огонёк, обдавший жаром глубокую рану, по чьим размохренным краям блестела кровь. Он прикусил и так разодранную нижнюю губу от боли, и выступившие слёзы защипали в глазах.       — Кто-то должен остаться один. И Марсель сказал, что лезть на рожон мне совсем нельзя.       — Даже если прям под тобой убивают твоего любимого? — Кожа на руке Жана неприятно обуглилась.       Она растерянно промолчала, отводя взгляд.       — Теперь расскажи, что было в Руффаше.       — Не скажу.       — А это что такое? — менторским тоном произнёс Жан, словно строгий учитель уличил нерадивого ученика во лжи. Он потряс грязными бумагами, вытащенными из-за пазухи Леви, и скривил физиономию: — Не расшифруешь?       — Я всё равно тебе ничего не скажу.       — И не говори. Я никуда тебя не сдам и просто так отпущу — без Галлиардов ты ничего не сможешь сделать, остальные в вашей шайке испугаются, узнав, что случилось. Райнер сделал своё дело. Теперь вам остаётся куда-то сбежать, и желательно в Третью Республику. Второго шанса не будет. Вновь поймают — сгниёте в тюрьме.       Он расстегнул наручники и убрал их в карман кителя.       — Рассчитаемся.       — Только скажи мне одно: с вами Зигфрид Фриц?       — Я не знаю, кто это.       — Ладно, буду говорить на вашем языке: Изикиэль Йегер с вами?       — Тем более не знаю.       — Возвращайся в таверну и уезжай завтра. В спальню не заходи — там труп и Леви, спи в гостином номере. И больше здесь не появляйся. Ружьё твоё конфисковал Райнер, похожу по подвалу и всё заберу, что вы там наследили. Приезжай только в госпиталь проведать Галлиардов. Сделаете очередную подпольную глупость по-тихушному — больше белого света не увидим. Не заставляй меня жалеть о моём и так незаконном выборе. Иначе мы все пойдём под военный трибунал из-за вашей же глупости.       — Ты мне сказки не рассказывай. Аккерман быстро всё доложит, куда надо, это вторая охота на ведьм.       — Я позабочусь, что он ничего не скажет.       — И как же?       — Я знаю, как на него надавить так, что он никому ничего не расскажет. Я знаю то, чего не знает даже Порко Галлиард. И этим знанием я буду бить.       — Встретимся в тюрьме, Кирштайн!       Разозлённый, он принялся улепётывать к Райнеру и Бертольду. Пока Жан шёл прочь от лавочки, раздался громкий хохот: он развернулся и смотрел, как девица запрокидывала голову и жадно гоготала неясно над чем. Пятясь и не отрывая взгляда от гротескной картины, в протыкающей насквозь неожиданности Жан запнулся о булыжник и рубанул воздух ребром ладони, еле удержавшись на ногах.       Он и не знал, в какую пучину его затянуло.       Жан уже не ходил, а мыкался, словно тянул за собой одеревенелые ноги. Он всё ползал от одного человека к другому, невнятно говорил и едва сосредоточенно слышал. Безжизненный, но такой насмешливый взгляд девушки в наручниках, сопение и кашель Бертольда и беззвучное кряхтение Аделин ввергали Жана в непроглядную тьму, в которой он бродил на закате солнца.       Райнер зря времени не терял на бестолковые бабские стенания Бертольда и занялся капитальной чисткой настоящего сержанта, заставшего врасплох беспорядок в казарме. Младшие чины, замечавшие гадкие, склизкие деяния, совершённые исподтишка, не пренебрегали возможностью отчихвостить солдат. Бертольда Райнер не пощадил: он отволок того в подвал, зажёг свечи, запер дверцы и, ходя по окровавленным осколкам и размазанным пятнам, тыкал пистолетом в побитые рыла кавалеристов, крепко повязанных наспех сапёрами-ефрейторами. Бертольд сполз по холодной стене, примостился в самом углу погреба и продолжал смотреть расширенными в ужасе глазами на пятно, в которое слились кровь нескольких тел. Голова вжималась в широкие, но ставшие такими неказистыми плечики каждый раз, когда Райнер гремел револьвером, громко хлопал сапогом по лицам и громогласно свирепствовал.       Присевший на корточки Жан пытался держаться за плечо товарища, находясь от него на расстоянии вытянутой руки, но Бертольд сжимал плечи после каждого рыка Райнера, отчего жановское сердце пропускало удар, и не раз. От былой молодцеватости и след простыл: на лице Бертольда карнавально резвились страх, горе и месть. Как побитый остервенелой стаей мальчишка, Бертольд погрузился в липкие, дремучие думы и уткнулся головой в сложенные на острые колени руки, чтобы ни видеть, ни слышать всего этого солдатского позора, от которого ни Райнер, ни сам Бертольд не отмоются и не отстираются…       — Касатик, ты, похоже, меня не понял. Что, со, — Райнер шандарахнул ногой по челюсти одному из кавалеристов, — бака ёбаная, вы там с жидом затеяли? Хочешь следом на втором этаже прилечь? Не переживай, кушеток хватит на всех.       — Прекрати их бить.       Райнер направил револьвер на Жана, сказав:       — Не лезь, — и поднял дуло к потолку. — Мы все пойдём под трибунал.       — Я не хочу под трибунал! — Бертольд вытащил опухшее багряное лицо, растёртое рукавом формы. — Я не хочу в тюрьму! Это всё ты! — Он поднялся, проелозив формой по сырому углу, и застучал каблуками сапог к Райнеру. Вцепившись в сержанта, унтер принялся остервенело трясти его за грудки, истерично выпалив: — Это всё из-за тебя! С самого начала! Ты! Ты никогда мне не помогал! Это всё из-за тебя!       — Ты больной?! — Райнер демонстративно потряс револьвером перед глазами Бертольда, лицо которого чуть ли не утыкалось в потный лоб сержанта. — Я никогда тебе не помогал? Какой же ты неблагодарный мерзкий щенок, тявкающий на старших!       — Это ты её убил! Ты убил мою мать! Из-за тебя я тут, в этой чёртовой армии!       Райнер отпихнул Бертольда к Жану и резко дёрнул плечами.       — Бессовестный.       Бертольд больше не нападал — сил не хватило бы вывезти ещё одну драку. Он просто сполз по стене, в аккурат на пятно впитавшейся в половицы крови, и обречённо прикрылся.       Жан сострадательно посмотрел на эту метавшуюся душу, на мальчика, пришедшего в казарму из маленькой семейной пивоварни, где всё и началось…       Ефрейторы вернулись из госпиталя, оставив там братьев Галлиардов и много денег. Они отрапортовали перед свирепствующим сержантом Брауном, который, подбоченясь, держал оружие так, что кровь в жилах стыла. Отдавал он приказы немногословно, но громко. Даже если солдатчина заминалась и неловко мямлила, Райнер всё громко повторял своё «Я непонятно объясняю?» — и чеканно перечислял, кто что должен был делать.       Бертольд сидел за огромным столом внутри таверны, пил из бездонной кружки пиво, которое подливала обезличенная Аделин. В его глазах отражалось помрачнелое лицо папаши Жака. Жан подпирал стену у входа, всё поглядывая на лестничный пролёт. Не наглухо запертая дверь безмятежно качалась от лёгкого дуновения ветра.       Всё разузнав у ефрейторов и отдав приказы, Райнер ворвался в таверну, кинул к рукам Бертольда свою козырку, сдвинул соседствующий неподалёку стул к столу и устало присел возле наклюкавшегося унтера. Тот уже добротно заливался пятой кружкой.       — Хватит пить. Сейчас будешь нести труп.       Бертольд, сделав неловкий, но такой красноречивый глоток, медленно слизнул хмель с нижней губы и, всё держа кружку за незамысловатую в декоративном исполнении ручку, сказал:       — Смерти моей хочешь, бес?       — Не смерти. — Райнер легко сбросил с пальца на стол револьвер. Затем, сгорбишись и положив руки на бёдра, он продолжил: — А как ты хотел, Гувер? Кто с фронта товарища нести будет?       — Господин серж…       — Молчать. Кто бабе слова давал? Никто. Иди сходи мне лучше пива принеси.       Жан почуял, что бездельно стоять на месте будет смерти подобно. Не успел он пересечь середину таверны, как тут же разразился новый скандал.       — Подавись, собака. — Бертольд поставил кружку на место и рвано стёр локтём со стола капли пива. — Всё пьёшь и пьёшь!       Бертольд больше не проронил ни слова. Он встал из-за стола, нечаянно столкнувшись плечом с внезапно подошедшим Жаном, который прекрасно знал, чем кончится школа военной выдрессировки. Бертольд просеменил к лестнице, но даже дураку было понятно, что руки, познавшие оружие непонарошку, будут трястись зыбко, шандарахнуто.       — Ой-ой, что же будет… — дотронулся до лба Жак, посмотрев жухлым взглядом на распахнутую настежь дверь девичей комнаты, откуда раздавались шебаршания, скрипы, перекатывания.       Аделин отвернулась.       Райнер принялся вытирать платком с лица пиво. Его форма пропахла хмелем и древесиной, а исподнее, вылезшее из-под воротника кителя, покоричневело, заржавело.       — Зря ты так, — сложив руки на груди, сказал Жан.       — Не учи, сопляк, как мне воспитывать солдат. Ты всё время забываешь, что вы вдвоём всего лишь унтеры, а я уже сержант. Я по делу до сержанта выслужился, а вам ещё бегать да бегать.       Из комнаты вышел Бертольд. На его руках лежал белый труп.       — Я убил, я и признаюсь.       — Так, малой, ты своим чистосердечным признанием план мне не порть, а то я сопляков ефрейторских научил, что надо расска…       — Жан, — похоронный голос Бертольда немилосердно прогремел над их головами, — поднимись и забери Леви. Мы едем в казарму.       Израненная рука водрузила глубже напортаченную фуражку. Жан не переставал глубоко дышать, как бы боясь, что он больше никогда в жизни так свободно и легко не надышиться… Он залез в подсумок и, попутно вытаскивая оттуда замусоленную коробочку, схватился за прижатую к груди руку Аделин. Он вложил в раскрытую ладонь подарок и насильно сжал её пальцы.       — Страдаю я, страдай и ты. — И с этими словами, произнесёнными ей на ухо, он поднялся по лестнице. За его спиной оставался Бертольд, всё держащий почившего солдата на руках, как язычник держал убиенное животное перед тем, как вознести жертвоприношение на алтарь.       Жан оказался у изголовья кровати Леви. За соседней стеной, за коей располагалась гостевая часть таверны, раздавался всклочный женский голос, бормочащий на французском.       — Страдаю и я, и ты, и они…       «Так неправильно», — раздалось у него в голове стройным, звонким эхом.       — Правильнее быть не может, — сам себе ответил вслух Жан, подсовывая искромсанные руки под спину Леви. На месте, куда Жан подкладывал ладони, полосила кровь.       Жан повёл кавалеристкую машину сам. Молодой солдат, получивший по шапке от сержанта Брауна, сидел с ножом с двумя кавалеристами и не спускал с них глаз. Остальные же два сапёра оприходовали коней и помчали вслед за двумя машинами. Бертольд сел в инженерскую машину на заднем сидении — там, где был труп. Сам Райнер утрамбовался на месте шофёра.       Райнер пообещал Жану всё самому сгладить. Когда они въехали в бивак, Райнер вылез из машины и, не разбирая дороги, помчался к Ханнесу, а затем, запыханно жестикулируя и обрисовывая кулачищами неведомые узоры, всё указывал на машину и синяки.       — Вылезайте втроём. — Жан опустил стекло, но не высунулся наружу. Одним тоном он им дал знать, что фискалить здесь не выйдет.       Сидящий в серёдке ефрейтор растолкал в обе стороны кавалеристов, и те пошли разыскивать батальонного командира. Лошадиные спины отдыхали от груза двух сапёрских тел. Командир Ханнес пересёкся с командиром кавалеристов. Они кивнули, поняв друг друга без лишних слов. Командир кавалеристов заглянул через стекло, у которого примостился взъерошенный Бертольд, и сосредоточенно застыл. Жан не слышал, какие вопросы задавал тот Бертольду, но у него сжимались кулаки каждый раз, когда командир поворачивался к Ханнесу и что-то у него допытывал. Боковым зрением он посматривал, как сидел полулёжа обмякший Леви, и всё молился, чтобы никто не вскрыл страшную тайну.       Из сапёрской машины вылез Бертольд. Пока он безучастно подпирал правым бедром капот машины, словно ждал своей очереди на казнь, сержант Браун взялся объяснять двум командирам сложившуюся обстановку. После каждого обращения кавалеристы слаженно кивали и что-то твердили, но не своё, не правду.       Откозыряв друг другу, подчинённые разбрелись: кавалеристы удалились вместе с командирами, Бертольд так и остался снаружи, а Райнер двинулся к Жану.       — Ну что, поверили?       Райнер обколотился на край окна и зажёванно ответил:       — Порядок. Едем в казарму к лекарям. Завтра уведомим семью мальчугана.       — А что к Леви не подошли?       — Это Леви у нас помер или мальчишка, пошедший на поводу у наглого жида? Так, заводи шарманку, сейчас придётся Гувера выкуривать. — И оглянулся через плечо.       — Как хотя бы его звали?       — Кого? Мальчугана? — спросил Райнер, зажигая в зубах самокрутку. — А какая разница? Ты про всех погибших на фронте так же будешь ходить спрашивать?       Жан обернулся к Леви.       — Когда он умрёт, я буду знать, что его звали Леви.       На что Райнер, во всю дымящий прямо в салон, меланхолично ответил:       — Он вице-вахмистр Аккерман, балбес.       Много воды утекло, немало утр прошло и редко солнцы светили. Леви Аккерман всё так и не пробуждался.       Бертольд спал плохо, всего кимарил несколько пару часов перед подъёмом, чтобы совсем с ног не свалиться. А если и удавалось ему заснуть, то просыпался с криком, отходя от мучавшего его кошмара.       Той ночью он сидел за письменным столом и смотрел, как ходили ходуном часы и развевалась по ночным дорожкам вовремя не убранная трава. Жан переселился писать письма на свою кровать и чиркал записи на коленях. Иногда поглядывал он на Бертольда, который ничего не делал, — лишь откидывался на спинку стула, забрасывал голову назад и смотрел в потолок, раскуривая один табачок за другой. С тех пор он не выпускал из зубов цигарку, а из рук — стакан. Он забредал в собрание побираться у офицеров, надеясь, что в этот тошнотный вечер ему перепадёт что-нибудь покрепче. От алкоголя Бертольда не морило, только блеск глаз высасывала пьяная усталость.       — Ты сопьёшься. — На третий вечер Жан насильно отставил стакан подальше, завидев, как рука Бертольда потянулась к забурдевшей наливке.       — Уйди. — Бертольд вцепился в запястье Жана и потянул его руку к себе.       — Чем ты лучше Райнера?       — А чем ты лучше Леви, дорогой мой? Сказать такую гадость бедной девушке… И какой ты теперь офицер? — Бертольд развёл руками и издевательски цыкнул зубом, затем ударил себя по коленям. — Ну и какой, а? Где честь? А нету чести, Жан, нету…       Жан отцепил другой рукой крепкий хват Бертольда — благо у пьяного сила худая. Он отнёс коньяк к умывальнику и вылил его в раковину.       — Куда ты добро сливаешь! Это же… Целый арм-ман-няк!       Жан поставил бутылку под раковину и вернулся к столу.       — А я в Африку уеду служить, — невзначай продолжил Бертольд, полоснув хмельным движением руки по небритому лицу. — Буду кататься на верблюдах и есть финики. Говорят, вкусные там фрукты растут, не как твои яблоки в поместье.       — Да что ты забыл в этой Африке? — Жан принялся протирать влажной тряпкой стол.       — Буду людей убивать. Я ж… Убийца!..       — Совсем окосел. — Жан принялся расхаживать по квартирке и заглядывать в ящички, смотреть под кроватью, прощупывать под наволочкой бертольдовской подушки.       — Эрену Йегеру снился один чудный-чудный сон, — Бертольд подпёр подбородок жилистой тыльной стороной ладони и развернулся полубоком к метавшемуся из стороны в сторону Жану, — как я и ты стали грешить направо и налево.       — По борделям ходить, что ли? — Жан откликнулся так, чтобы навести мороку на пьяного Бертольда, и продолжил рыскать алкоголь.       — Содомить!       Жан вылез из-под кровати, собрав на коленях исподнего всю пыль, затем встал, выпрямился и покружился на месте. Повернув голову набок, он тихо хмыкнул и подошёл к своей кровати. Жан присел на корточки и приоткрыл дверцу тумбочки. Его рука начала бойко шурудить по банкам и склянкам опустевших одеколонов, памятным фляжкам и прочей подарочной лабуды, не имевшей никакой ценности. Он вынул из закромов полную, ещё не откупоренную бутылку коньяка и вытянул руку к Бертольду, словно держал за волосы отрубленную голову Самсона.       — Ты думаешь, я такой болван и простофиля?       — Ай, залез, ядрёна вошь! — Бертольд звонко хлопнул по столу, будто бы травил бодягу у себя дома, а не балагурил посреди ночи в спящей казарме.       Содержимое бутылки кровавой рекой впало в устье умывальника.       — Ну и вот, — вернулся к зачину Бертольд, — и вот какое дело. И видел Эрен Йегер, как ты верёвкой в хате удавился!       — Перестань ты верить во все эти сказки. Если мне станет дико жить на этом свете, я мозги себе пистолетом вышиблю.       — Чёртик! — Бертольд вытаращил матовые, покрасневшие от перепоя глаза и наставил себе рожки на макушке, обращаясь к Жану: — Чёртик красный, а с ним — ружо палящее! А рядом с ним Райнер Браун в рясе!.. Да с чёртиком!       — Вы чё орете на ночь глядя?       В дверном проёме разрастались вширь необтёсанные плечи сержанта Брауна. Он предстал перед унтерами в одних истёртых кальсонах и с голым торсом.       — Хочу!.. и ору… — жжённо улыбался Бертольд и хитро посматривал на раззадоренного Райнера.       Жан, как строгий надзиратель, подбоченился у противоположного края стола, придерживая оттопыренной кистью побледневшую от пустоты бутылку. Он вздёрнул бровь и смотрел, как взвинченно бредил бормотавший околесицу под красный нос Бертольд.       — Бертольд, не зли меня. Я ведь могу на тебя и доложить. Если к тебе белочка придёт, то я за себя не ручаюсь.       — Белочку… — Его рот, грязный, желтозубый, смердящий спиртом и гнившим завтраком трёхдневной давности, ощерился красными дёснами. — Надо её пристрелить и зажарить.       — Так, мне этот цирк уже надоел. — Райнер стремительно двинулся на Бертольда и, дёрнув его за ворот исподнего, опустил того головой в рядом стоявший умывальник.       Бертольд закашлял, всё отталкиваясь руками от края умывальника. Затем Райнер, взявшись за ведёрко, испорожнил из него холодную воду на голову Бертольда, жалко вжатую в раковину.       — Не понимаешь, не понимаешь, да? — угрожал полугромко Райнер, оттащив за волосы Бертольда. Хоть тот и был высок, как верста, но всё же хил по сравнению с грубой силой поднаторевшего в службе сержанта.       — Да я тебя! — Обескураженный Бертольд вырвался из цепкого хвата и было уже замахнулся, но промахнулся.       — Господа унтер-офицеры, а что вы здесь устроили?       Унтеры обернулись. В глубине коридора, подальше от квартирки, глупо, даже нахально улыбался Эрен Йегер. В полутьме, озарённой дальней свечкой, он выглядел, как кошка, забредшая на огонёк.       — А ну брысь отсюда! — Райнер вылез из квартирки, словно из узкого сарая, где ему пришлось бы прирезать животину, да ему не дал любопытный ребёнок, влезший не в своё дело.       Из коридора доносилось, как Райнер по-менторски отчитывал Эрена за хамство и ночной блуд по казарме, тем паче в офицеской части.       Бертольд мертвенно дополз к облюбованному столу и со стоном залез на стул. Подперев щеку рукой, Бертольд надрывно, безголосо начал выводить заунывные рулады, от которых настолько хотелось удушиться или застрелиться — хоть в петлю лезь, и лицо его было землисто от волнения и замощено пьяным румянцем, окосевшие глаза застланы слезами, горло выгнуто крюком вперёд.

Над горсткой немой погребального пепла

Рыцарь Любви в изумрудных доспехах

Окутан лозой долговязой кручины,

Нет мужа храбрее, нет глубже пучины.

      «А что я с ним бессовестно так? Я же сам Марко убил, я же сам ничуть не меньше убийца», — подумал Жан, накрываясь с головой одеялом, дабы не слышать, как забурунно плакал за столом Бертольд.       Жан с трудом уснул, всё стараясь пренебречь мыльными мытарствами Бертольда, бродящего по периметру квартирки в поиске припрятанного снадобья на спирту. Тот бесстыдно громыхал дверцами и не постеснялся напороться на колкую ругань заснувшего сержанта, всё клянча чего-нибудь выпить.       Что самое странное было для Жана, так это то, что Райнер больше ни капли в рот не брал. Последний раз он пригубил алкоголь, когда Бертольд в сердцах выплеснул пива ему в лицо.       Даже опущенный Жан на фоне Бертольда выглядел, как густо напомаженный солидный аристократ. В свою очередь, теперь Жан гонял второго к умывальнику, чтобы тот хотя бы привёл себя в божеский вид.       Утром на плацу батальонный врач густо просеменил через солдатские тела и доложил, что вице-вахмистр Аккерман пришёл в себя. Но Жан не торопился бросать всё и бросаться в омут с головой — на него часто поглядывал наискосок Бертольд, который то и дело тянулся исподтишка к припрятанной за пазуху фляжкой. Жан же решил довести все дела до конца и не поддаваться сиюминутному порыву рвануть в ротную палату.       Но Бертольд, даже будучи в дремучих раздумьях, всё, как всегда, прекрасно понимал. Он тихо промямлил, что пойдёт вместе с Жаном.       Перед учением Бертольд, слегка переваливаясь, ушёл на склад собирать ружья. Жан вскочил с ящика, на котором не успел толком примоститься, и вбежал в склад на крик, где качался, исступлённо трясся и испуганно кряхтел Бертольд, точно увидел невесть какой страх.       С того дня ответственным за обучение стрельбе стал другой унтер-офицер.       После того как Бертольд выпил целую баклажку воды, продышался и хорошенько приложился затылком к стене до жгучей мигрени, они вдвоём прошкандыбали в медицинский корпус.       Лазарет был битком набит симулянтами и несчастными новобранцами, прикрывшими свои болячки решительностью и больным патриотизмом. Один из призывников страдал падучей болезнью, но стрельбу и унтера Гувера всё же горячо любил.       Вместе с пожилой медсестрой они прошагали по матовым полам. У Жана потели руки, которые зашивала всё та же медсестра. Ему было скверно обманывать старую женщину, всегда добро относившуюся к солдатам, как к своим сыновьям.       — Я быстро. — Жан взялся за ручку двери и посмотрел на Бертольда, прилипшего спиной к стене, как муха, жадная до разлитого пасечником мёда. Жан растерянно переводил взгляд то на бледного как смерть Бертольда, то на выцветшую дверь, купавшуюся в дивном солнечном свете, несущем благую весть о скором приезде лета.       Бертольд тому ничего не ответил. Он прижался тазом к сцепленным в замок рукам и откинул голову, зарясь на потолок. Его заросшая шея выглядела, как плохо пропаханное ржаное поле.       Жан открыл дверь, и его ботинок переступил порожек, о который бился прибоем собранный гармошкой палас.       За Жаном затворилась скрипучая дверь, и теперь перед ним открылся странный, режущий по живому вид.       Леви медленно доедал суп, не чавкая. На губах не оставалось ни бульонной жиринки. Он приподнял голову, и на его белёсый лоб спала засаленная смольная прядь.       — Я пройду? — спросил Жан с неуверенностью в севшем голосе. Он стянул с головы фуражку и сжал её так, что на ткани образовались складки, которые можно было разгладить только кастрюльным паром.       — Ты уже вошёл — и чего тут спрашивать? — Ложка издевательски клацнула меж зубов. — Заходи, коль пришёл. Только быстро.       Жан переставал переминаться с ноги на ногу. Он проскрипел половицами к кровати Леви, но вовремя остановился, когда увидел вытянутую ладонь. Было заметно, каких усилий стоило тому не трясти поднятой на весу рукой. Леви резко опустил руку, словно крикнул громогласное «Пли!», и отставил тарелку, где на дне плавали меленькие шматки курицы и несколько перчинок.       — Ты как?       — Твоими молитвами и неоценимой помощью в заварухе. Ты устроил?       — Я, вообще-то, тут справляться о твоём здоровье пришёл. — Лоб Жана складывался, как одёрнутая штора. Он передвинул стул спинкой к окну, чтобы обеденное солнце не разъедало его раны, зажившие кое-как, и то с божьей помощью. — Я абсолютно ничего не знал.       — Ложь.       Жан продолжал мусолить фуражку, и так потерявшую всякий лоск. Леви прибился сбоку к рядом стоявшей тумбочке и поднял вспотевший стакан тёплой воды с лимоном и заваренными ягодами. Сделав пару глотков, он облизнул пересохшие губы и продолжил:       — Хорошо собачку свою выдрессировал.       — Тут не в собачке дело. Человека убили.       Казалось, что Леви чуть не подавился, когда во время уже жадного питья он услышал приговор. Даже если бы он и остро поперхнулся водой и та бы пошла не в то горло, Леви бы ни за что виду не подал.       — Кто?       — Да я откуда знаю кто… — Жан приподнял голову, осматривая часы над макушкой Леви, идущие своим чередом. — Ты же не будешь на фронте поимённо всех называть, пока будешь трупы в окопы тащить.       — Перестань говорить не своими словами. Ты теперь как попугай: услышал слово, теперь его талдычешь и талдычешь. Ты же слабый, ты не сможешь быть хладнокровным на бойне. Ты чуть что сразу к подранку подбежишь и на себя взволочешь.       — Какая же ты гадостная мерзость, Леви Аккерман.       Раздался холодный скрежет металла по ножнам хорошей выделки.       Голова вскочившего с кровати Леви судорожно порхала над ножом, чьё остриё блестяще смотрело на подпрыгивающий кадык.       — Сядь. Если ещё раз на меня руку поднимешь, я уже шутить не буду. — Голос Жана был твёрд, и даже сам мужчина себя не узнавал в этой командорской сдержанности, которой стеснительный, но мечтательный юнец алкает в стенах унтерской бурсы.       — Тогда я к тебе приставил саблю нережущей стороной.       — Значительное преимущество штыка в том, что я могу его в мгновение ока вынуть и надеть на каркас, если мне грозит опасность. А значит, и реакция у меня получше тех, кто с саблями по плацу гуляет.       Леви откинулся, но шея, стянутая жилами, как пухлая дама в корсет, не переставала напрягаться. Вице-вахмистр сел обратно на кровать.       — Да, я слаб, — Жан попутно заткнул за пояс нож, — но Марко говорила, что я могу понять, как чувствует себя другой слабый.       — Я не слаб, — Леви взял стакан и его полностью осушил, потушив нервную жажду, — просто после сна хват слаб.       — Так вот как они тебя зовут: Диббук Эльзаса. Значит, где-то пробегал мимо Зигфрид.       — Как он выглядел? — перебил его Леви.       — Ты мне не ответил.       — Вопроса не было, и ответа тоже не будет. Как выглядел мой погибший солдат?       — Рыжий такой.       Средний палец Леви лежал под донцем стакана — он принялся отколупливать присохшую к стеклу неведомую соринку.       — Вы отдали его труп семье?       — Да, сегодня утром.       — Хорошо.       Леви раскрылся и, встав с мягкости подушки, на которой почивали мирным сном брюхатые лейтенанты, опустил ноги в тапки. Он встал с кровати, опираясь на соседнюю тумбочку, — на ней затрясся опустевший стакан. Леви подошёл к Жану и выцепил из его расслабленных рук фуражку.       — Ты чего?       Глядя прямо в глаза Жана, Леви нацепил фуражку на неухоженную голову, придерживая чужой головной убор за козырёк. Из его уст не последовало ни слова.       Растелешившись от недышащей ткани формы, Леви медленно двинулся к шкафу, наполненной опустевшими склянками из-под мазей и прочей медицинской утварью, к которой в мирное время прикасались раз в десятилетие, а то и реже. Он встал носом к третьей полке из шести и сложил руки за спиной. Затем выпрямился, как послушный ученик на строевой подготовке, и откозырял в пустоту.       Сгорбившийся Жан наблюдал, как стоял Леви с прибитой ребром ко лбу ладонью.       — Его звали Карл Магнолия.       — Магнолия? — Глаза Жана расширились в немом недоумении. — Это брат Изабель?       — Да.       — И как же ты ей в глаза будешь смотреть?       — Ты думаешь, я спустя столько времени её видел? — Он развернулся на месте и кинул немилосердный взгляд на Жана.       — Я, почему-то, думал, что ты после выпуска на ней женишься. Тем более ты больше никак не зависел от Кенни, вам бы никто не помешал браку.       — Думал он. Мне тебе повторить наш последний разговор семилетней давности? — Леви, аккуратно вышвырнул с ног тапочки, кинул к изголовью одолженную фуражку, умостился в углу кровати и натянул одеяло до груди. Он вытянул ноги вдоль под тонкой тканью и небрежно скрестил ступни. — Если хочешь, я повторю.       — Ты разве её не любил?       Леви продолжать смотреть мимо Жана на пустую койку напротив с такой ненавистью во взгляде, будто бы его собеседник, вернувшийся подшофе из соседней палаты после громкой игры в карты, разбулгачил того от крепкого сна.       — Не заставляй меня вставать с кровати и ударять тебя.       — Что ты делал в Руффаше?       — Как ты подслушал?       Жан упёрся локтем о левое бедро.       — Бертольд.       — Опять эта псина лотарингская. Ну, ничего, собаке вскоре будет собачья смерть.       — Только попробуй. Если я узнаю что-то о линчевании Бертольда, тебе же худо будет.       — Что ты сделаешь? — Леви развернул к нему голову и пробежался взглядом по его кобуре. — Пристрелишь меня?       Выдержав неловкую секундную паузу, Жан вернулся к допросу:       — Что ты делал в Руффаше?       — Работал.       — Это не работа, это дело военного трибунала, понимаешь или нет? — со сталью в голосе произнёс багровый от злости Жан. Его недовольный, презрительный прищур неприятно кололся. — Ты тонкий знаток устава, исполнителен как черт, но что толку-то?       — Это немецкий педантизм.       — А ты немец или еврей?       — А ты? Ты же франк. Родился франком и умрёшь франком.       — Я умру человеком. Ну, а если понадобится этикетка, то так уж и быть, буду французом.       — Но ты даже не католик! Ты лютеранин. А религия определяет, кто ты таков.       — Ты сам себе противоречишь, иудей. Ты тоже не лютеранин. Думал, кипу снял, цицит снял, и всё? А ведь по молодости, будучи богобоязненным, ты был во сто крат милосерднее.       — И настанет Варфоломеевская ночь, но только солдаты-лютеране будут резать социалистов-католиков.       Жан вытащил платок и протёр испарину со лба.       — Ты вообще не помнишь, что случилось тогда в подвале? Что я тебе сказал? В лесу?       Леви глухо вздохнул.       — Где ты нашёл ботинок?       — Под деревом.       — Дурак. — Большемерная палевая сорочка на груди Леви ходила ходуном от быстрого дыхания.       — Ты же понимаешь, что у меня против тебя тоже есть козырь? И ты при всём желании ни за что не донесёшь на Бертольда. Или ты хочешь лишить Мойшу этой треклятой фабрики? Хоть ты-то его любишь? Вообще хоть кто-то остался в твоей жизни, к которому ты не относишься, как к скоту?       — Ты меня шантажируешь?       — Приходится. Я не выдам военной полиции никакого ботинка, а ты никому не сдашь автономистов. Райнер сказал, что на нас напали бандиты.       — Да сдались тебе эти братья Галлиарды…       Жан выудил из формы потрёпанные бумаги, сложенные в четыре раза, и демонстративно их развернул.       — Зачем отлавливаешь социалистов?       — Ты думаешь, как я добрался до вице-вахмистра?       — Это незаконно, Леви.       — А что, если я тебе скажу, что это приказ командира, адресованный самим кайзером?       Жан смял бумагу, как неудавшееся письмо, полез в подсумок и, вынув оттуда зажигалку с имперским орлом, поджёг комок.       — Бумага всё стерпит, а рукописи ещё как горят. Ты всю молодость ненавидел и боялся Кенни, а теперь бесстыдно играешь не по правилам, прямо как он.       Прям перед глазами Леви дотлевали документы: он мчался за химерами, как за уходящим поездом.       — Кенни умер так, как не дай бог никому умереть: в одиночестве, — растянулся на стуле Жан, набравшись смелости. Он сложил золу в пустую баночку, покоившуюся на тумбочке. Вот и всё богатство.       — Да в каком одиночестве? Он собака, что ли?!       — Потому я был последним, кто видел его перед смертью! Я, чужой человек! Каким бы он кошмарным ни был, он подарил мне путёвку в будущее!       — Да потому что я тебя выбрал! Если бы я на тебя пальцем тогда не тыкнул, ты бы сейчас на заводе пахал, а не в этом маскарадном костюме сидел, притворяясь офицером.       — А если бы ты по-человечески к нему отнёсся, он бы всё тебе выложил, как оно было!       — За-мол-чи.       — Ты даже не приехал на похороны Марко, — жалобно, но в то же время непоколебимо продолжил Жан.       — Я не знал! — повысил голос Леви. — Я ничего не знал! Я больше никогда не появлялся в Хагенау! Я вернулся в Пфаффеноффен только после смерти Кенни, когда принялись делить наследство!       — А ведь это был человек, которого мы любили… — Жан словно не слышал, как распалялся в быстрой речи Леви, старавшийся оправдаться и очиститься от позора.       — Которого ты любил.       — Бессовестный. Это была моя жена, а ты мною манипулируешь!       — Манипулирую? Это ты той ночью расплакался от моей манипуляции? Тебе было настолько всё равно, что ты даже меня не искал.       — Я расплакался потому, что в тебе не осталось ничего человеческого. Тебя съели химеры самоутверждения. Ты вырос, Леви, и теперь больше не перед кем раболепствовать. И я искал тебя. И письма писал. И ждал, когда ты на свадьбу приедешь. А ты… Бог тебе судья.       Жан, вставая, остервенело двинул правой ногой так, что стул улетел к сзади стоящей стене.       — Ты не хочешь чин повыше, Леви, — топко сказал Жан, поправляя наспех нахлобученную фуражку. — Ты просто хочешь им доказать, что ты тоже можешь петь оперу. И притащил ты меня в таверну, будто пригласил на новый свой концерт. Да смотри, как бы тебе потом перед кончиной на старости лет не пришлось замаливать грехи перед ребе.       — Бог умер, Жан.       — Кенни был для тебя богом. Проснись, он давно уж сгнил в земле. Тебе много перед кем придётся извиниться, покуда жив. А не то поздно будет — как с Марко. Я вечером к тебе зайду — поговорим.       — Только попробуй.       — До вечера, — проигнорировал угрозу Жан и дотронулся до дверной ручки.       — Я тебя придушу, если сюда придёшь, понятно тебе или нет?! — истерично завизжал Леви во всё горло. — Я тебя задушу подушкой, паскуда!       Жан вовремя скрылся за злополучной дверью, ведущей вглубь Пандорики, и услышал, как подушка мягко врезалась о древесину; она глухо упала на ковёр, застилающий порог лечебной комнаты.       Раздался рёв.       — Ты не имеешь никакого права меня судить! Ты никогда не был прав! Никогда! Тварь!       — Всё ему высказал?       Жан обернулся на голос, всё так же прижимаясь локтями к наглухо закрытой двери, за коей разливались бурлящим гейзером болящие стенания. У коридорного окна всё так же подпирал стену Бертольд, касаясь её напряжёнными лопатками. Он стоял стойко, скрестив руки на груди.       — Не всё, — на выдохе бесцветно сказал Жан.       — Ладно. Ты что-нибудь выяснил?       — На этих бумажках ничего интересного не было. Леви не говорит по-французски. Там даже плана никакого не было. Какие-то почеркушки, кто что привёз из Нанси. Так, мелочь.       — Ба-а, да ты идиот, Кирштайн, оказывается. — Бертольд скривил губы, неестественно растягивая уголок рта, у которого вились бородатые заросли чернявого мха. — А вдруг там шифр, понятный только им?       — Почерк принадлежит Порко. Он не так умён, как Марсель. А я, уж поверьте мне, унтер-офицер Гувер, — он недовольно сделал акцент на его звании, — получше вашего знаю, как работают его мозги. Но интересно тут другое.       — И что же? — вздёрнул бровь Бертольд, перебивая крики за стеной.       На взвывание прибежала медсестра. Завидев, в какой позе подпирал дверь Жан, она значительно замялась, теребя в руках бинты и какой-то платочек. Бертольд бесцеремонно подошёл к женщине, положил громадную руку ей на искривлённые старостью плечи и жестом выпроводил от греха подальше.       Дождавшись её ухода, Жан тихо продолжил:       — Марсель сказал «Агно».       — Это какое-то французское междометье?       — Нет. Если по-немецки прочитать «Агно», получится «Хагенау». Они что-то затеяли в Хагенау.       — Твою мать, — тот хлопнул себя по лбу и медленно провёл ладонью вниз по лицу, — Жан, ты это всё серьёзно? Почему ты не надоумился раньше времени сказать?       — Это я стоял на втором этаже и выносил за перила труп?       — Слушай, а может, во всей этой истории это ты паскуда и ты должен извиниться?       — Я? С чего это я?       — Если кому-то надо извиняться, то, может, стоит начать с себя? Если ты так зол на Леви, то Аделин ты так за что? Чем девчушка-то виновата? Марко была бы всему этому рада? Этой всей скубатне?       В стенах комнаты раздавались лязганье кровати, бьющейся о стену, грохот летящих с тумбочки предметов, крики и душераздирающие визги.       — Марко… — Её имя, поминаемое всуе, разлезлось махрами в разорванном голосе Леви. — Марко, прости меня, Марко!       — Припудри волосы.       Жан, открыв глаза, оторвал ухо от двери и многозначительно посмотрел на Бертольда, гревшего руки в карманах кителя. Его и без того вытянутое лицо казалось ещё длиннее.       — Что?       — Волосы, — Бертольд запнулся, — припудри. Негоже неухоженным к девушке в гости заезжать. Послушай совет молодого офицера.       Пот разлился по разгорячённым скулам и вискам, по которым стучала кровь, как в колокол. Бертольд так и остался стоять, как истукан: он не сделал никаких пасов руками, не взбил причёску в своей ухарской манере, не прошлифовал совет улыбкой. Он просто застыл.       Жан разлил мыльный взгляд по полу, плывшему искривлёнными паркетными узорами перед глазами, как неспокойное море, откуда ревел Нептун, прося в дары одежды. У Жана не было никаких даров, кроме вышитого арабеской мешочка, разрывавшегося напополам Леви и покойной жены, над могилой которой качалось маленькое деревце молодой яблони.       Жан по-быстрому пересчитал указательным пальцем все декоративные склянки, стоявшие стройным рядом на трюмо, и вновь вернулся к счёту, остановившись у шестой банки. В примочках Бертольда — чёрт ногу сломит, но Жан наугад всегда выбирал правильную туалетную воду или пудреницу, мимолётно присоветованную Бертольдом, как назло выбегавшим из квартирки по делам. Так и оставался Жан напротив зеркала, как сапёр, выслеживавший действующую мину…       Насыпав пригоршню пудры, Жан начал вздыбливать волосы и проводить пальцами у виска, закладывая отросшие пряди за ухо. Это был последний штрих к его туалету.       Ему было непривычно видеть себя в тёмно-синем парадном комплекте, который висел, пылился до лучших времён. Обшлаги выглаженные, ровные, а галуны то и дело искрились лоском и вычищенной нитью. Он застёгивал до подбородка мундир с таким траурным лицом, будто бы собирался на похороны к Карлу Магнолии. В голове живо представлялось, как повзрослевшая Изабель смотрит на хладный труп так рано почившего младшего брата и даже не представляет, в каких кошмарных, нечеловеческих обстоятельствах его убили.       Жан перестегнул на ремень — парадный, чёрный, совсем незаломанный — кобуру и так на неё болезненно поглядывал в отражении высокого трюмо, что казалось, будто бы Жан в который раз жалел о выборе десятилетней давности.       Напоследок Жан прилизал шевелюру мандражной одутловатой рукой и вышел из квартирки.       Жану были ненавистны зеркала.       После сказа о подозрительно случайном нападении командующий Ханнес с недоверчивостью отнёсся к жалобной просьбе Жана отпроситься в отпуск на два дня. Райнер, как бы он ни вёл себя паясцем на разгульных вечерах в кабинете собрания и под окнами борделей, всегда знал, как правильно подступиться к командиру и усыпить даже самую вострённую бдительность. Довольно собранный, непривычно сосредоточенный и точно совладавший собой Райнер действительно был достоин зваться сержантом Брауном, а не балагуром и легкомысленным хамом. Ему удалось через солдат тайком рядиться с медиками. Ни о чём не ведающий Ханнес, делая до боли знакомые лишние телодвижения, похлопал того по плечу и пообещал, что вскоре с таким цепким хватом и точностью координации Райнер дослужится до лейтенанта, и пьяно засмеялся. Но Райнеру было не до смеха; Жан видел, как сдавленно стоял Райнер, сконфуженно прикрывал глаза, зыбко содрогался и бледнел настолько, что даже его светлая щётка усов ярко выделялась на бескровном лице. Тот всё теребил наконечник штыка, пока где-то за стеной, в кабинете собрания, стучал донышком бокала Бертольд.       Жан взял коня, две фляжки воды, одолжил денег у скопидомного ротного унтера, перед коим он клялся и божился отдать долг в срок, и ускакал в Хагенау.       По прибытии в родную деревню лихой конь, забывший, что такое настоящий резвый бег, прискакал к старому поместью семьи Райссов, где складывалась история детей бывшего мэра.       Жан привязал скакуна к дереву, растущему у свежевыкрашенного неоглядного забора, и, стряхнув с себя насевшую пыль, припорошившую яркую лазурь формы, отворил калитку.       Во дворе играла озорная куча детей, одетых с иголочки в нарядные костюмчики, чьи ткани, заляпанные в дворовом песочке, игриво сверкали в ласковом солнце.       Заметив вошедшего Жана, дети аккуратно положили свои игрушки и подбежали к унтеру, любовно раскинувшему руки навстречу шаловливой ребятне.       Они тянулись к унтер-офицеру настолько жадно, словно старались то ли получить, то ли додать любовь.       «Здесь все дети. Значит, все взрослые в гостях?» — подумал Жан, пока трепал по голове крохотного мальчонку в ситцевой шапочке. То был сын Улькина, волоокий Ульрих. Ему было всего семь, но сызмальства ума ему не занимать: правильно задавший тон, отец заинтересовал сына гуманитарными науками, подсовывая ему книги, привезённые Фридой из Цюриха, по которым он учился географии, читать карту, грамотно писать и слагать мысли так красиво, что можно было посчитать ребёнка взрослым учёным карликом…       — Ульрих, а отец дома? Тут все дома?       — Не все. Дядя Дирк учится в Берлине, отец разговаривает с дедушкой, тётушки Флориана и Абель сидят на летней веранде с другими дамами. Вам их позвать?       — Скажи, а тётушки Фрида и Хистория, они где?       — Тётушка Хистория путешествует с мужем по Пруссии, а тётушка Фрида была у нас в гостях три дня назад!       — Как долго тётушка Фрида в Эльзасе?       — С три месяца, господин!       — Она приехала с мужем?       — Да, с господином Грайсом! Но он не приезжал к нам. Тётушка одна была. Они снимают комнату у французской госпожи. Ей некогда приезжать в гости, она очень много поёт в Страсбургской опере.       «Комнату? Её не принимает обратно папаша Росс?»       — Почему она не живёт с дедушкой и бабушкой?       Рука машинально полезла за пазуху за сладостью, но Жан тут же опомнился. Дети заподозрили неладное, завидев, как закислило лицо унтер-офицера. Он поскрёб монеты, кое-как выклянченные у собрата, и приструнился: негоже детям давать денег, неправильно это, вульгарно.       Ладошка девочки, точно окрашенная сиреневой пастелью, которая выцветает с уходом детства, тянулась к лицу Жана. Он обречённо, разочарованно вздохнул: у него не было ни крошечного гостинца. Она убрала руку, капризно надув губы, и отошла чуть подальше от рассудительного Ульриха, которому ничего было не надо, кроме собственноручно вырезанного и окрашенного в розовый узор Кольтом Грайсом кораблика.       Жан окинул взглядом далеко стоящую беседку, в узорчатых окнах которой мельтешили дамские и мужские шляпы, — видно, визитёров был полон двор. Чувствуя себя нежеланным гостем, он болезненно всматривался вглубь раскидистого сада, облитого нежным ароматом цветущих персиков, вишен, яблок.       Он привстал с корточек, не обняв детишек, ждавших нежного поцелуя в щёку от доброго господина, всегда навещавшего этот дом до их рождения. Десять лет назад всё было иначе: сад возлёживал пожиже, ряды деревьев росли пореже, работы для мужской половины семейства было непочатый край.       За пояс у Ульриха была заткнула трубочка слегка пожелтевшей бумаги сродни картографической.       — Так где она, говоришь, живёт?       Жан прогалопировал ещё с несколько мучительных километров до Шильтигхайма. Знал лишь бог, как волнительно тряслись руки Жана, пока он дослушивал до конца умелые ориентирования по карте, разложенной на траве поместья Райссов. Ему позарез требовалось запрыгнуть на коня и поддать огню, чтобы успеть прибыть к Грайсам до наступления ночи. Но он не мог перебить ребёнка, охваченного запальчивым интересом к географии родного края. Радость плескалась через края: ведь он успел к сегодняшнему уроку с гувернёром выучить все названия эльзасских деревень…       Пока изрядно вымотанный от скачки Жан спешивался, он осушивал залпом фляжку, чтобы орошить скукоженный от волнения рот.       Лошадь, перебивавшая еле-еле копытами, следовала на привязи за телепавшимся Жаном. Он крутил головой из стороны в сторону, выискивая среди одинаковых домов тот самый, особенный, с фиолетовой вывеской по правую сторону от крыльца.       Из горького опыта растерянный Жан почерпнул, что без подарка явиться на порог к хозяйке значило совсем стыд потерять. По теневой стороне главной улицы сидела под завесой пожилая дама, торговавшая свежими цветами. Жан поволок за собой топтавшуюся лошадь и приготовил деньги. Торговка быстро собрала букет, не спрашивая о предпочтениях, и попросила настолько крошечную сумму, что даже Жан оскорбился: разве настолько плох он выглядел при параде?       Жан выкупил дородный самоцветный букет за две марки и продолжил путь с фальшивым спокойствием на разбушевавшейся душе. Хотя бы нестыдно будет показаться перед подругой, с которой пробегал по лавандовому полю босиком всё тяжёлое отрочество…       Дом находился от цветочницы совсем близко — Ульрих не даст соврать. Жан оставил коня у дерева и прошёлся по вымощенной дорожке. Под подошвой змеились муравчатые зазоры меж камнями, а ко рту подкатывала желчная гадость, давшая о себе знать спустя три мучительно длинных дня. Он сжимал стебли так, что на побелевших костяшках болезненно натягивались корочки засохших болячек.       Жан оказался у двери. Он заметно приосанился, прокашлялся, проморгался, чтобы яснее видеть… Ему всё казалось, что обмишурился с домом, — но как же, вот же он, с фиолетовой вывеской!.. Иначе и быть не могло.       Он постучал в дверь. Сначала раз, но, не услышав хлопотного шороха, побеспокоил жильцов ещё раз.       Раздался тихий, почти неслышный топот женских ног, от которого сердце Жана пропустило удар, а в душе мгновенно похолодело.       Широко распахнулась дверь.       — Фрида!.. — воскликнул Жан.       Хату не успели захлопнуть — превозмогая жгучую боль в пальцах, Жан вовремя просунул ногу на порог. В нешироком зазоре между косяком и дверью выглянула девушка с волосами, собранными в аккуратную домашнюю причёску.       — Ты что здесь делаешь? — Она диагонально смотрела на цветочный горшок, стоявший около декроттуара. Край ленты, повязанной широким изумрудным бантом, выглядывал из-за двери, поблёскивая жирным атласом.       — Ну, как что! — искренне воскликнул Жан, — я же к вам в гости приехал! Я и не знал, что вы в Эльзас вернулись! Фрида, дай пройду, посмотрю на этого художника!       Когда он коснулся дверной ручки, по стопе разлилась ноющая боль.       — Тебе отец сказал, что мы тут?       — Не поверишь: шёл я, значит, по Страсбургу и слышу, как ты поёшь! — На его лице горела радость, и Жан протянул цветы. — Я и поехал в Хагенау, думал, вы там, а оказывается, вы здесь!       Принаряженная по странной, непривычной для эльзасцев моде Фрида прижала кисть к подбородку и растерянно смотрела, как светились офицерские пуговицы, доставшиеся Жану через пот и кровь.       — Жан, тебе лучше уйти.       — Ты хотя бы выйди… — Уголки рта сползли вниз, как капли нежданного дождя стекали по вылощенным к грандиозному концерту афишам.       Фрида огляделась, отклонившись вглубь коридора, и на цыпочках неслышно вышла за порог. Рука в выстиранной перчатке вновь протянула женщине пышный букет.       — Фрида, — его голос хрустально задребезжал, почти раскалываясь, словно по нему опасно стучали молоточком, — что случилось?       — Мы просто вернулись домой, — вкрадчиво прошептала Фрида.       — Зачем? Разве у вас не было всё хорошо, когда мы последний раз встречались? Ты же пела в «Гарнье». Почему ты ушла?       — Жан, уходи.       Жан опешил в неловком молчании. В её больших и некогда спокойных, как бы подёрнутых дымкой глазах поселилось нечто странное, граничившее с ужасом и форменным испугом.       — Почему ты прогоняешь меня? Где Кольт? — Жан, крутя головой, как орёл, готовившийся с ветки пикировать на жертву, попытался было отодвинуть Фриду от входа, но ему снова помешали.       — Кольт спит. Если разбудишь — будет злиться! — Её сурьмянные с рождения брови лучеобразно сложились.       — Да как это он будет злиться…       — Жан, я тебя не впущу.       — Да что ты всё заладила: не впущу, не впущу! Проснётся, ничего страшного не будет. Я своего друга уж сколько лет не видел! Семь, Фрида!       — Не вынуждай меня. С нами живёт здоровенный француз, и он терпеть не может солдат. Войдёшь — получишь.       — Да я зайду, и он даже не заметит. Фрида!.. Да какой ж я солдат?.. Я Жан! Жан, Жан Кирштайн!       — Я его позову, если попробуешь войти насильно.       — Фрида… — запел Лазаря Жан, чуть шевеля пересохшими губами, словно жерновницы перемалывали лён. В душевной сутолоке ему было сложно собрать все разбредшиеся слова в охапку.       — Жан, — на её намазанных румянами щеках растекались обильные слёзы, — я не могу, правда. Лучше тебе этого не видеть. Прости, родненький, но я не могу! — И, нырнув за дверь, как пловец в заводь, закрыла дверь.       Жан услышал, как захлопнулся засов по ту сторону двери.       — Фрида! — заголосил Жан, колотя одубелым кулаком по дереву. — Зачем закрылась! Фрида, прошу, пусти меня!       Его обручальное кольцо неутолимо звенело каждый раз, когда Жан, иступлённый, раздосадованный, обожжённый негостеприимством, злой, тарабанил по двери.       — Фри-ид-да… — Жан начал болезненно плакать, скользя ладонью по нагретому солнцем дереву, — ты-то меня впусти… У меня же… у меня же никого, кроме вас, не осталось!.. Фри-ид-да-а… да меня-то за что… Господи, — Жан пустился на сип, — да меня-то — за что…       Жан понял: шилом моря не нагреть. Выдворенный унтер, как бы несолоно хлебавши, вытянул шею, точно гусыня, и зашёл за угол дома, вглядываясь в окна. Все до единого были занавешены. Чертыхнувшись, Жан всматривался в щёлочки, дырочки, но всё было тщетно. Перейдя к соседнему окошку, Жану всё же удалось победить игру с фатумом и принялся подглядывать меж занавесками. На кровати лежал светловолосый мужчина и мирно посапывал на боку в расхлябанной рубашке: вся душа была нараспашку, манжеты распущены, а штаны, заляпанные краской, небрежно виднелись из-под смятой простыни, натянутой абы-как на тело в качестве летнего одеяла. Справа от кровати стоял запачканный мольберт: на нём была похерачена маслом непонятная картина. Завидев, как в комнату вступала Фрида, Жан отпрянул и, неаккуратно попятившись, учащённо задышал. Он принялся нащупывать вторую фляжку, но та, как назло, уже была испорожнена.       Жан простоял напротив дома ещё с несколько мучительных минут, немо глотая слёзы. Он боялся пошевелиться, наблюдая, как застыли тяжёлые занавески, через которые лился в спальню слабый апрельский свет.       Он двинулся к лошади, испуганно ржущей под дверью дома, и, повернувшись к ней спиной, смотрел на злополучную фиолетовую вывеску. Не ожидав, что его так бесчестно прогонят прочь, толком ничего вразумительного не пояснив, Жан обречённо гонял думы: вернуться в казарму? Там Леви, с ним сегодня не поговорить. Правильно старые люди говорят: утро вечера мудренее. Под вечер Бертольд совсем осоловеет и начнёт нести такую околесицу, от которой сердцу захочется утопиться, дабы избежать этой злой, обуревающей тревожности. А если Бертольд не утихомирится, придёт Райнер и задаст такую взбучку, отчего половина ротных унтеров перепроснётся. Приехать к родителям в Хагенау? Всё вокруг напоминает о Марко: Жан больше не мог отдыхать в спальне, где он всю жизнь жил и холостым, и женатым.       Жан скромным аллюром цокал по главной улице, озаряясь по сторонам в надежде выцепить хоть какую-никакую невзрачную вывеску о ночлеге. Недалеко маячил убранный дом, выделявшийся среди остальных своими аляпистыми цветами в уродливых горшочках и безвкусными лентами.       Жану бы что-нибудь попроще, но была не была: припрятанные марки жгли карман.       Он добрёл до дома, слез с лошади и, пригладив подстриженные усы, которые фантомно чудилось всё такими же тараканними, постучал кольцом по двери.       В проёме оказалась пожилая дама с изрытым морщинами лицо.       — Ах, господин унтер-офицер! — Она неподдельно любовалась его галунами. — С чем пожаловали?       — Не каждый день женщины так ловко угадывают звание, — кисло произнёс Жан.       — Ой, полноте вам, господин унтер-офицер! У меня сынок раньше служил, сейчас уже чином вырос. И у него была такая же причудливая форма! Ах, как же вам идёт этот тёмно-синий цвет, ну красота! А с кем пожаловали?       — Я заночевать где ищу. Не знаю, где в вашей деревне тут таверны. Впустите перебдеть в вашем доме ночку? Деньги есть.       — Конечно, конечно! Давайте, заходите, не стесн… — Хозяйка дома резко запнулась и ахнула: — Ах, господин, это вам так в глаза напылило?       Жану было больно дотрагиваться до воспалённых уголков глаз и слабо кивнул.       — Спасибо вам. Вы хоть скажите, пожалуйста, как к вам обращаться.       Она по-мужски, даже нахально протянула руку, чтобы закрепиться в знакомстве. Но вместо того чтобы пойти на панибратскую авантюру, Жан вручил ей прихваченный в забытьи букет цветов.       — Госпожа Браун, — она улыбнулась так, что возле её глаз заколосились иголочки морщин, — госпожа Карина Браун. И как приятно, что молодые люди так внимательны к дамам! — Она принюхалась к яркому букету и блаженно прикрыла глаза. — Давайте, заходите, не стесняйтесь, лошадку вашу приставим на заднем дворе.       «Я обязательно приду к вам завтра, хотите вы того или нет». — И с этими мыслями Жан вступил в чужой дом.