"Imagine" или Все что нам нужно, это любовь..Часть 1

      Роджер Льюис практиковал в психотерапии почти двадцать три года. За это время он успел повидать много такого, о чем нужно было научиться забывать, покидая пределы рабочего кабинета. Он не мог носить с собой всю ту боль, которую испытывали его клиенты из года в год, но невольно она стала частью его собственной души, с которой нужно было научиться существовать — продолжать работать и помогать другим освободиться от нее. Работа психотерапевта не самый благодарный труд. Далеко не у каждого его пациента, даже среди тех, чья жизнь заметно изменилось к лучшему, хватало понимания, чтобы выразить свою благодарность. Роджер прекрасно понимал, чего ждут те, кто впервые заходит в его кабинет: облегчения и избавления от боли. Словно здесь им предложат волшебную таблетку или рецепт абсолютного счастья, решат их проблемы. В дальнейшем, не получив ожидаемых результатов, многие начинали испытывать разочарование, недоверие и даже злость. Порой проходило несколько лет после окончания работы, прежде чем кто-то бывших пациентов, оглядываясь на свою жизнь, мог оценить вклад, который внесла в нее психотерапия. А если бы суть психотерапии сводилась к избавлению от всех страданий, то конечной остановкой должна была оказаться смерть.       До Эвана Лайсачека у него было два пациента с тяжелым диагнозом. Один из них скончался, а другой вылечился, но, как ни странно, именно первый, с точки зрения его работы, оказался наиболее ярким примером успеха. Не многие его коллеги брались работать с умирающими пациентами: слишком сильна вероятность экзистенционального вакуума, который может начать испытывать психолог в ходе работы. Но Роджер Льюис с гораздо большей неохотой соглашался работать с другой категорией людей. Звезды, известные люди, селебрити, представители шоу-бизнеса… одним словом, те, чье эго было раздуто просто до размеров солнечной системы. Он всегда был скептически настроен по отношению к подобным клиентам, которые либо сразу обесценивали его работу, либо возводили в кумиры. И то и другое мешало терапии, и в восьми случае из десяти она прерывалась в середине процесса, когда пациент покидал его обиженный и разочарованный.       В тот день, когда он впервые познакомился с Эваном, Роджер решил, что не должен браться за этот случай. Слишком много оговорок с самого начала: парень пришел не по собственному желанию, а по настоянию влиятельной покровительницы, и он сам по её же просьбе должен взять его в терапию, кроме того, болезнь требовала форсирования сроков работы, а Роджер не любил торопиться. В конечном счете, Эван, как он и предполагал, оказался типичной нарциссической личностью — как раз из той категории пациентов, работать с которыми было тяжелее всего. И все догадки, возникшие при первых встречах, подтвердились в дальнейшем.       Роджер просмотрел все заметки, сделанные им за годы работы с такими клиентами. Все точно по учебнику. Он впился глазами в текст:       …Личность, организованная вокруг поддержания самоуважения путём получения подтверждения со стороны. Речь идёт о людях, для которых эта задача затмевает всё остальное, а не о просто чувствительных к критике или похвалам…       …Озабоченные тем, как они воспринимаются другими, нарциссические люди испытывают глубинное чувство, что они обмануты и нелюбимы…       …Нарциссическая патология — это не сохранившееся до взрослого возраста нормальное детское чувство собственной грандиозности, а скорее компенсация ранних, и потому глобальных, разочарований во взаимоотношениях…       …Субъективный опыт нарциссических людей пропитан чувством стыда и страхом почувствовать стыд. В отличие от чувства вины, которое связано с ощущением, что ты поступил или поступал плохо, стыд — это чувство, что ты воспринимаешься плохим, что причина твоей «плохости» не в том, как ты поступаешь, а в том, как к тебе относятся другие…       …Нарциссические пациенты могут оказаться чрезвычайно важными для родителей или других заботящихся о них лиц не благодаря тому, кем они в действительности являются, а потому, что выполняют некую функцию. Противоречивое послание о том, что его ценят (но только за ту особую роль, которую он играет), заставляет ребёнка чувствовать: если его настоящие чувства — в особенности враждебные и эгоистические — обнаружатся, за этим последует отвержение или унижение. Это способствует развитию «ложного Я» — представления другим только того приемлемого, чему он научился…       …В связи с тем, что для нарциссической личности чрезвычайно важна способность людей поддерживать их собственное чувство значимости, все остальные аспекты взаимоотношений меркнут для такого человека, и он испытывает большие сложности в том, чтобы уметь любить кого-либо. Их потребность в других велика, но любовь к ним поверхностна…       Доктор Льюис снял очки и потер глаза.       – Ну, Генри, что думаешь?       Сидевший напротив него грузный мужчина, коллега и хороший друг Роджера, психотерапевт Генрих Витте, усмехнулся.       – Я думаю, что не обязательно было все это зачитывать вслух, я учился в университете, как и ты. Что ты хочешь услышать лично от меня?       – Ты работал с такими пациентами намного больше меня…       – Да, и ты знаешь, что в психологии не применим термин «безнадежно больной». Но ты знаешь также, каков прогноз. Этот тип личности наиболее опасен для самого терапевта тем, что заманивает его в ловушку. Его не всегда удается сразу правильно диагностировать. Как мы знаем, эго нарциссов – это огромный мыльный пузырь, внутри которого пустота. Нарцисс может заставить тебя ощутить невероятную собственную значимость, вынудив поверить, что ты ему помогаешь. А потом «бум» – и ты оказываешься в куче собственного дерьма, а он возвышается над тобой высокомерно, как над тварью дрожащей. Я попал в одну такую ловушку с моим клиентом-нарциссом… Мне стал сниться сон: он приходил ко мне на прием без головы. Голова была отрублена, и он держал ее на коленях. Я был в ужасе, на что он ответил мне, что я тоже прихожу на сеанс без головы. И тут я действительно, как будто вижу себя без башки. Понимаешь? Он срубил мне голову…       – Но ведь бывали случаи успешные? – перебил его Роджер.       – Иногда самым большим достижением в работе с нарциссом является его осознание собственной пустоты. Но даже на это уходят годы. Мой личный рекорд в работе – три года. Но там был не очень запущенный случай…       – Иногда я начинаю сомневаться на его счет. Может быть, я ошибся… Эван не похож на нарцисса, если рассматривать его согласно критерием DSM…       – Настоящий нарцисс не всегда ведет себя как нарцисс. Важное, что он думает и чувствует. Или, как в случае с нарциссом, НЕ ЧУВСТВУЕТ. Не все очевидно, очень часто они скрывают свои истинные мысли и чувства, чтобы произвести хорошее впечатление. Их высокомерие и самомнение скрыто глубоко внутри. Особенно если он умный нарцисс. Шизофреник никогда не признает, что он шизофреник. Почему ты сомневаешься? – Генри накрутил на вилку спагетти и, не опуская взгляда в тарелку, стал поглощать свой ужин.       У Роджера не было аппетита, хотя он намеренно не ел перед визитом к старому приятелю.       – Ты знаешь, что мы должны оставаться беспристрастными. Но ты также знаешь, что я не люблю работать с нарциссами и обычно отказываюсь от таких случаев. Но дело в том,¸что Эван мне симпатичен. Ни один нарцисс еще не вызывал во мне по-человечески приятного чувства, вот в чем дело.       – Нарциссы, как правило, очень обаятельны при раннем знакомстве, – Генри пожал плечами. – Он ведь пришел к тебе не по собственной воле, верно?       – Да, я бы вообще не взял его, если бы не просьба Веры.       – Вера Вонг! – мужчина хохотнул. – Она сама нарциссическая личность… Не спорь, не спорь! У нас в этом отношении мнения не сходны! Могу сказать тебе, что, если этот парень выживет, то ей самой может не поздоровиться. Чудовище порождает чудовище нового уровня.       – Генри, меня убивает твоя терминология… – Роджер покачал головой и с грустью посмотрел на приятеля. – Я думаю, что Эван, возможно, еще не настолько нарушен. Он молод, и он жертва многих неблагоприятных обстоятельств. Я думаю, что изменения к лучшему возможны…       В гостиную, где они сидели, вошла Марта, жена Генри, и поставила на стол большое блюдо с отбивными. Она присела за стол, переключила телевизор и развернулась к экрану.       – Роджер, ты сам в зоне риска, я же вижу. Дело плохо! Ты начинаешь жалеть парня, а это самая большая ошибка в отношении нарцисса! Он раздавит тебя, как букашку, едва поймет это.       – Ты предлагаешь мне все бросить? Если бы он не был так болен…       – Знаешь, в сущности, он и не нуждается в твоей помощи, я так думаю. Он ходит на терапию, потому что так нужно, но он не верит тебе. В большинстве случаев нарциссы считают, что могут сами справиться со всеми проблемами и трудностями. Как правило, на приеме у аналитика они оказываются либо потому, что это модно, все их друзья уже там побывали, и они хотят быть в тренде, так сказать… Либо их беспокоит неустроенность личной жизни. Основная жалоба половины таких пациентов, которые ко мне приходили, – это жалобы на одиночество. На то, что их, таких замечательных, никто не любит и почему-то бросают. Но, в отличие от социопатов, они не представляют физической угрозы для общества. Боже, мы же живем на Манхэттене! А вот когда я работал в Калифорнии… Лос-Анджелес – это сосредоточение нарциссов! Они не сидят в тюрьмах и психбольницах, и не создают впечатления людей, которым нужна помощь!       – Да, они занимают совсем другие кресла… – Роджер встал и подошел к окну, – политики, бизнесмены, актеры… Нами управляют живые мертвецы.       – Давай без этой патетики, Роджер. Это не стоит того, чтобы терять аппетит. Льюис смотрел на возвышающиеся перед ним колонны небоскребов, испытывая безотчетный страх.       – Как мне быть с его обесцениванием, если я сам не верю в успех моей работы?       – Знаешь… – Генрих неожиданно задумался и перестал есть, – в случае с Эваном есть обнадеживающая и позитивная сторона.       – Да? – Роджер с удивлением повернулся к нему.       – Он умирает. Иногда смерть – это единственный способ сделать нарцисса живым… – он сделал паузу, – если, конечно, он действительно нарцисс.       – А если нет?       – Тогда успей понять это раньше, чем он отбросит коньки… – Генрих рассмеялся. – Во всех смыслах этого слова. И с чистой совестью пожалей беднягу.       – Ты циник.       – Я, между прочим, болел за него в Ванкувере…       В прихожую Льюиса вышла провожать Марта. Она слушала их разговор, и, как обычно, не вмешивалась в профессиональный диалог. Однако на этот раз женщина произнесла:       – Не слушай его, Роджер. Генри сам – тот еще нарцисс, вот они и мерещатся ему повсюду! Он мне испортил весь просмотр от Олимпиады, между прочим! Сыпал диагнозами направо и налево…       – Он даже ни разу не видел Эвана и не общался с ним, но в его словах столько уверенности…       – Знаешь, я, конечно, не психолог… но я помню этого парня. У него очень добрые глаза… – Марта ободряюще улыбнулась. – Не думай о том, нарцисс он или не нарцисс. Он прежде всего человек. И ему плохо. Сделай все, что в твоих силах…       Роджер поцеловал женщину в щеку и благодарно улыбнулся.       Впервые за долгое время он опоздал на консультацию. Эван уже сидел в приемной, дожидаясь его. Роджер обратил внимание, что тот не листал разложенные на столе журналы и даже не углубился в айфон, а просто сидел, сцепив руки в замок, упираясь в них подбородком, и смотрел перед собой.       – Прости за опоздание, Эван. Я попал в пробку… – Льюис открыл кабинет, пропуская молодого человека вперед.       В глаза бросилась усилившаяся хромота. Он подождал, пока Эван займет свое место, и сел напротив. Его охватило непривычное волнение. Они работали уже достаточно долго, но последние сессии были особенно трудными из-за гипноза. Роджер записывал каждый сеанс на диктофон и прослушивал по несколько раз, явно уделяя этому большее внимание, нежели другим случаям. А ведь Эван был далеко не единственным его пациентом. Неужели Генри прав, и он уже начал попадаться в ловушку контрпереноса? Он не мог не осознавать свою явную увлеченность этим делом в ущерб другим, и это уже должно вызывать беспокойство. Эван первый начал разговор, что происходило нечасто. Он вообще выглядел и вел себя непривычно возбужденно, как будто его мысли были целиком заняты чем-то посторонним. Обычно он старался сохранять спокойствие, и даже говоря о несомненно значимых вещах, выглядел как человек, который держит под контролем свои эмоции. Пару раз у него вырывались резкие фразы, но он тут же брал себя в руки и пытался погасить вспышку.       – Я должен сказать вам кое-что важное… я никому не сказал об этом и не собираюсь говорить. Боюсь, мы можем не успеть довести нашу работу до конца… – Эван странно улыбнулся, глядя на доктора Льюиса. – Врачи подозревают, что опухоль метастазировала…       – Подозревают? – Роджер напрягся. – Что это значит? Это не точно?       – Я отказался от повторного обследования… и вообще от лечения. Мне все равно. Я решил, что если умру, то, по крайней мере, от самой болезни, а не от изматывающего лечения…       Льюис ждал чего-то подобного. Он с удивлением подумал, что Эван, рассказав ему о своем решении, ждет от него вполне определенной реакции. Кажется, они подошли к чему-то очень важному.       – Ты сказал, что не рассказал об этом своей семье. Почему?       – Потому что они будут меня уговаривать продолжить лечение. Это естественно. Они напуганы. А я больше не могу, Роджер. Я сам принял это решение и хочу попросить вас… ничего не рассказывать Вере…       Доктор Льюис вздрогнул. Эван смотрел на него с легкой улыбкой.       – Что ты имеешь в виду, Эван? Ты считаешь, я пересказываю наши беседы Вере Вонг?       – Вы злитесь… Не надо. Я не хотел вас обидеть… – он вздохнул. – Это так… на всякий случай… Ведь я сказал вам нечто важное…вдруг в этический кодекс психотерапевта входит обязанность сообщать о таких вещах родным и близким?       «Он намеренно пытается меня задеть? Или что это значит?» – Роджер чувствовал возрастающее волнение.       Пока было неясно, что стоит за всеми этими признаниями, но Эван сегодня, определенно, был не похож сам на себя.       «Он умный парень. Но сегодня его проницательность направлена против меня, чего еще не бывало. Он бросает мне вызов».       – Можешь быть спокоен на этот счет. Все, о чем мы говорим здесь, не выйдет за пределы этого кабинета.       – Вы планируете меня гипнотизировать? – неожиданно с любопытством спросил Эван. – После нашей последней встречи у меня онемела рука…       – Рука? Какая?       – Левая. Руки у меня еще никогда не болели… Я подумал, что будет обидно, если и они начнут выходить из строя… – он демонстративно пошевелил пальцами.       – Какой рукой ты пишешь, Эван? – Роджер вдруг кое-что вспомнил.       – Правой.       – Я обратил внимание, что ты всегда протягиваешь мне левую для рукопожатия. И за ручку двери берешься левой…       – Да? – удивился Лайсачек. – Я не замечал.       – Ты амбидекстер? Можешь писать левой, как и правой?       Эван на секунду замешкался, а потом произнес с некоторым удивлением:       – Пожалуй, да… Я не обращал на это внимания… а сейчас вспомнил: в детстве я писал левой рукой. И сейчас могу ею писать, но, как правило, пишу правой.       – То есть ты был левшой в детстве? Тебя переучивали?       Повисло молчание. Эван смотрел как будто куда-то сквозь него, и мужчине даже показалось, что тот уснул.       – Эван… – голос матери, мягкий, но требовательный, заставляет невольно напрячься.       Он, не поднимая головы от тетради, крепче сжимает ручку. Перо не слушается, выписывая на бумаге неаккуратные каракули. Тяжело вздыхая, он прижимает гелевый грифель к бумаге и начинает сначала. Левая рука сама собой ложиться на письменный стол, и Таня накрывает ее свой ладонью, словно удерживая, как собаку на привязи.       – Давай еще раз, Эван. Какая это буква? Как она пишется?       Строчка ползет медленно, вызывая раздражение. Буквы, словно чужие, норовят вылезать из-под его руки в разные стороны, словно хотят разбежаться.       В гостиной звонит телефон. Таня спешит в комнату, и он быстро хватает ручку левой рукой. Какое облегчение…       – Эван! Я ВСЕ ВИЖУ!       Он тяжело вздыхает и перекладывает ручку в правую руку. Глупую, неповоротливую…       Как трудно… как ужасно трудно… Ну почему все так тяжело?       – Эван!       – Да… Да, меня переучивали.       – Странно… в то время, когда ты учился в школе, детей давно уже не заставляли писать правой рукой… – заметил доктор. – Эван?… Ты хорошо себя чувствуешь?       – Что? Да… да, хорошо… В впрочем, не знаю… мне вдруг жарко стало… – Эван, между тем, побледнел. Встревоженный Роджер налил ему воды из графина и протянул стаканчик. Эван сделал глоток и вдруг рассмеялся. Этот смех, очень искренний и заразительный, в эту минуту выглядел совершенно неуместно. Психотерапевт поймал себя на мысли, что ему становится не по себе.       – Слушайте, я понял! Я знаю, что вы на самом деле хотите услышать! Это ищут все терапевты… Вы думаете, что со мной делали нечто ужасное в детстве… Держали на цепи в подвале и кормили сырой картошкой… привязывали мне левую руку, чтобы я ею не писал… Вы думаете, что раз я здесь, и я болен раком… у меня ужасная семья, которая меня мучила… и я должен вспомнить все эти ужасы и заплакать, а потом возродиться… – он уронил голову на руки, продолжая хохотать.       – Эван, с тобой все в порядке?       – Разумеется, нет, иначе что бы я здесь делал?       – Откуда такие странные выводы сейчас? Я всего лишь высказал удивление тому, что ты, будучи изначально левшой, теперь пишешь правой рукой…       – Я бы научился писать и ногами, если бы это было нужно. Кстати говоря, в шестнадцать лет, когда у меня было сотрясение мозга, я долго путал право и лево… так что меня подводили обе руки. Круто, правда? Странно, что вы не спросили меня, какой рукой я мастурбирую…       Роджер поднялся со своего места, подошел к Лайсачеку и посмотрел тому в лицо. Неожиданно ему все стало ясно, как день.       – Эван! Ты что… под кайфом?       Молодой человек уставился на него широко распахнутыми глазами, часто моргая.       – Ну что вы… под каким еще кайфом? С чего вы взяли?       – Ты принимал что-то перед тем, как прийти сюда! – резко сказал врач. – Не надо меня обманывать, Эван. Это прекрасно видно. И это совершенно неприемлемо.       – Я ничего не принимал, кроме обезболивающих… – рассеянно ответил тот, немного смутившись. – Может быть, я немного перебрал с ними… Но у меня адски болит нога. Ее скоро отрежут, наверное… я ее почти не чувствую. Как и руку. Это ужасно…       Эван вертел головой, испуганно озираясь. Доктор Льюис взял с дивана плед и накинул ему на плечи. Все встало на свои места.       – Простите меня… я совсем не хотел… не знаю, что на меня нашло… – прошептал Эван, закрывая лицо руками. – Это так страшно…       – Послушай, мы не можем проводить сеанс, когда ты в таком состоянии. Думаю, нам следует перенести нашу встречу.       На лице Лайсачека отразился испуг. Он подался вперед и с жаром произнес:       – Нет-нет! Я в полном порядке… меня просто немного занесло на повороте… Я буду держать себя в руках… в обеих сразу.       – Эван, я хочу задать тебе вопрос… Зачем ты продолжаешь ходить сюда?       – Что?       – Ты отказался от лечения, потому что не веришь в его эффективность. Зачем ты продолжаешь приходить сюда?       Это была конфронтация, и Роджер применил ее совершенно спонтанно. Вчерашний разговор с Генри, поведение Эвана, – все это вывело его из равновесия.       – В смысле?       – Ты не веришь в смысл того, что здесь происходит. Ты ждешь к себе особого отношения, потому что ты болен, но при этом позволяешь себе прийти на сеанс, накачавшись препаратами, и доводить все до абсурда. Когда я пытаюсь подвести тебя к чему-то важному, ты делаешь вид, что это не имеет значения, и уходишь от темы. Мне все приходится вытягивать из тебя клещами. Ты ясно намекаешь на мою профессиональную нечистоплотность своей просьбой не рассказывать о твоих откровениях Вере. Ты не уважаешь меня и мою работу. И я не вижу смысла ее продолжать.       Эван пораженно смотрел на врача, будто окаменев. По мере того, как тот говорил, лицо молодого человека меняло свое выражение с ошарашенного на испуганное. Он смотрел на Льюиса так, словно не верил своим ушам.       – Вы хотите, чтобы я ушел?       – Это решать тебе, – резко ответил доктор. Он ждал.       «Ну, давай же… разозлись! Прояви свое истинное лицо… пошли меня к черту! Скажи, что я не прав! Ты ведь этого хочешь…»       Эван молча встал, сбросил плед и направился к двери.       – Вы понятия не имеете… что я чувствую… – на полпути он обернулся и с яростью посмотрел на доктора. – Одна бесконечная боль.       – Хорошо, если физическая боль помогает тебе понять то, что ты чувствуешь в глубине души. Хорошо, если ты что-то чувствуешь.       – До свидания, – Лайсачек открыл дверь и вышел, захлопнув ее за собой.       Роджер обессиленно упал в кресло. Он понимал, что зашел слишком далеко. Но теперь, если Эван захочет вернуться, все будет по-другому.       Кристина вышла из машины и решительным шагом направилась в сторону светящейся неоновым светом вывески ночного клуба.       «VIPER ROOM»…       У входа ее перехватил охранник. Тупой подозрительный взгляд изучающе оглядывает фигуру.       – А вы в списках?       Она еле удержалась, чтобы не послать того ко всем чертям, но одернула себя, вспомнив, что попасть внутрь ей важнее, чем остаться на улице, пусть и морально удовлетворенной.       – Меня ждут. Брат. Эвай Лайсачек… – решительно сказала она.       Очевидно, секьюрити хорошо знал Эвана, потому что тут же проявил любезность, пропуская ее внутрь и понимающе кивая. Еще не было шести часов вечера, поэтому в заведении было малолюдно. Кристина прошла мимо главного зала с баром и танцплощадкой и поднялась по железной лестнице на верхний ярус, где располагались отдельные комнаты. Она была здесь один раз, и если бы не крайняя необходимость, едва ли захотела зайти еще. Оставалось только надеяться, что Эван будет один и относительно вменяем. Она толкнула дверь с табличкой «Privacy» и очутилась в темном помещении, где источником света был только светящийся голубой подсветкой пол. Эван полулежал на диване, одетый в джинсы и черную майку, которая лишь подчеркивала неестественную худобу. Кристине показалось, что он спит. Закрыв за собой дверь, она подошла и тронула брата за плечо. Тот моментально открыл глаза и улыбнулся.       – А… привет!       – Эван, я приехала. Пошли домой.       – Подожди… присядь…       – Я сюда не для того приехала, чтобы сидеть здесь с тобой и ловить кайф. Вставай – и поехали.       Он взял лежавшую за спиной бутылку воды и начал пить. Девушка стояла, уперев руки в бока, испытывая сильнейшее желание хорошенько его треснуть.       – Слушай, ты позвонил, попросил забрать тебя, потому что тебе плохо. Так вот, тебе, по-моему, очень даже хорошо… думаешь, я буду стоять и смотреть, как ты валяешься здесь, чем-то обдолбанный?       – Какая погода на улице? – неожиданно спросил он.       – Тепло. А утром шел дождь… – она помолчала. – Сколько ты здесь сидишь?       – Не знаю… но мне кажется, около суток…       – Ты вообще ел что-нибудь? – она внезапно перестала злиться и присела рядом. Эван тоже принял нормальное сидячее положение. Судя по значительной небритости, он действительно провел здесь много времени.       – Нет… я не хочу.       – Поехали домой.       – Куда?       – Отвезу тебя в твою квартиру! Эван… ты меня слышишь? – она потрясла его за плечо. – Приди в себя!       – Я не могу… у меня нет сил… – он закрыл лицо руками и откинулся в виниловые подушки.       – Эван, я сейчас позвоню твоей старухе и скажу ей, как ее любимый олимпийский чемпион валяется, укуренный, на диване в ночном клубе среди бела дня…       – Звони, ради Бога… мне все равно.       – Зачем ты просил меня приехать, я не пойму?       – Кристи… – он отнял руки от лица и произнес спокойно, с улыбкой, – я умру. Скоро.       – Ага, конечно… прямо через пять минут… потому что я тебя убью, если не оторвешь свою задницу от дивана!       – Я серьезно. Я никому не говорил… Я был у врача… Рак дал метастазы. Мне осталось жить несколько месяцев…       Девушка молча села рядом. На ее лице появилось растеряно-недоверчивое выражение.       – Ты меня разыгрываешь?       – Нет. Две недели, как я знаю.       – Эван… – она обескураженно смотрела на брата. – Какого черта… ты молчал?!       – И собираюсь молчать дальше. Тебе только решил рассказать. И ты молчи. Никто знать не должен.       – Думаешь, никто не заметит, если ты умрешь?       Он сдавленно рассмеялся, потом достал из кармана плоский металлический портсигар, открыл его и извлек оттуда в ручную скрученную сигарету.       – Будешь?       Она немного поколебалась и кивнула.       – Подвинься…       Кристина прилегла рядом, благо места на диване было достаточно. Очевидно, он и был задуман с той целью, чтобы здесь могло свободно поместиться не меньше двух человек. Эван положил голову ей на плечо, и она слегка вздрогнула. Этот неожиданный жест нежности напугал ее похлеще только что услышанных от брата слов о смерти.       – Видела бы нас сейчас мама… – Эван поджег сигарету и дал ей прикурить от тлеющего конца своей. – Лежим здесь и курим марихуану. Такого никогда не было.       – Что, так все плохо?       – Боюсь, что да. Ты только обещай, что никому не скажешь, ладно? Я ведь тебя редко о чем-то просил…       – Ну да, кроме того, чтобы я отвалила…       Он поцеловал ее в плечо.       – Ты ведь не обижалась на меня за это, правда?       – Нет, не обижалась, – девушка выпустила плотный клубок дыма, он ненадолго завис над ней и растаял в темноте. – Почему ты решил мне рассказать?       – Потому что у меня будет к тебе просьба. Никого другого об этом я попросить не могу.       Девушка закрыла глаза, чувствуя усиливающееся сердцебиение.       – Говори.       – Я хочу эвтаназию.       – Чего? – она резко села, сбрасывая его голову. – Ты что, уже обкурился в хлам?       – Я серьезно… – он действительно вполне осмысленно смотрел на нее. – Я знаю, как умирают от рака.       – Начитался в интернете, да?       – Никто не знает точно, как это будет происходить, потому так страшно… смотря куда прорастут пораженные клетки… в легкие, в сердце… в мозг… Я не хочу умереть убогим. Достаточно того, что буду молодым.       – Эван, слушай, – Кристина старалась говорить уверенно, хотя ее начало потряхивать от страха, – во-первых, ты пока еще не умираешь. Во-вторых… что сказал доктор Честер? Что можно сделать?       – Ничего. Нет, можно отрезать мне ногу и продлить жизнь еще на пару месяцев…       – Я не верю, что он так сказал.       – Не дословно, но суть я уловил.       – Эван, почему ты решил, что обязательно умрешь? У папы тоже был рак, но он же не умер… – этот аргумент казался очень убедительным, но Эван явно так не считал.       – Потому что я не могу жить этой надеждой. Я хочу подготовиться. Это важно, понимаешь? Я должен быть готов умереть…       – Никто не должен быть готов умереть в 30 лет!       – Просто я хочу попросить тебя… если дело станет совсем плохо… не надо меня мучить, ладно? Если я впаду в кому, то не хочу, чтобы во мне искусственно поддерживали жизнь. Я не хочу умереть парализованным, пускающим слюни и ходящим под себя.       – Так и будет, когда тебе стукнет девяносто! И потом… Вера же живет, а ей до этого не так далеко осталось…       – О, Господи… – Эван не выдержал и засмеялся. – Я говорю с тобой серьезно.       – Знаешь, попроси тогда об этом Веру. Пусть сделает тебе трехлитровую клизму из Космополитена! А я ухожу! – Кристина демонстративно встала, но он удержал ее руку.       – Подожди… пойдем сейчас вместе… – Эван встал и поморщился.       – Сильно болит? – встревоженно спросила она.       – Огнем горит. И немеет. Иногда я ее совсем перестаю чувствовать… – в его голосе звучал страх. – Иногда я среди ночи просыпаюсь от этой боли и сразу вспоминаю… и думаю о том, что потом будет болеть еще сильнее. Я не знаю, как это выдержу.       Кристина подошла к нему и приобняла за талию, внутренне поежившись от того, каким хрупким и изможденным он казался. Пальцы могли пересчитать ребра. Они вышли на улицу и сели в машину. Девушка решительно стукнула по рулю.       – Надо делать операцию! Пусть ампутируют ногу, к черту, вместе с опухолью! Подумаешь, сделают новую… хоть от Пьера Кардена! А что… Ты будешь, как пират… Очень сексуально…       – Поздно. Я отказался от лечения. Хочу просто прожить остаток дней по-человечески… – брат слабо улыбнулся на эту неумелую попытку пошутить и, откинувшись на сидение, закрыл глаза.       – И это все, на что пока хватает твоей фантазии? Накуриться в клубе и валяться, как старая тряпка? Боже мой, Эван… если бы тебя видели твои поклонники… твои фанаты… эти дети-паралимпийцы… все те, кто уважает тебя и считает сильным… – она уронила голову на руки и заплакала.       – Я все уже решил. И мне надо, чтобы ты меня поддержала. Пожалуйста… – он тронул ее за плечо. – Кристи, ты мне сейчас нужна, как никогда.       Она шмыгнула носом и вытерла тыльной стороной ладони лицо. На нем снова появилось горделиво-решительное выражение.       – Хорошо, Эван. Я сделаю все, что ты попросишь.       – Мам, ты могла бы не стоять у меня за спиной и не смотреть? – Эван нервно повернулся и посмотрел на Таню.       Женщина пожала плечами и отошла в сторону. Эван вернулся к тетради и уставился на ряды и столбцы цифр, написанных его рукой. Алгебра… он ненавидит ее, почти как живого человека.       – Мне обязательно надо решать все это заново? Контрольная ведь уже написана.       – Да, но твоя ошибка не исправлена.       Он умоляюще посмотрел на мать.       – Скажи мне, хотя бы, где она? В какой части уравнения…       Таня подошла и облокотился на стол, серьезно посмотрев на него.       – Если я тебе скажу, ты исправишь ее и забудешь. Ты должен сам найти и переписать, и тогда ты запомнишь и уже больше никогда ее не сделаешь.       Эван отвернулся и снова посмотрел в ненавистную тетрадь. Он отказывался понимать. Почему он, выигравший юношеский чемпионат США по фигурному катанию в этом году, должен сидеть и переписывать какую-то дурацкую контрольную работу по алгебре, тем более, за которую уже получена оценка?       Мама явно не разделяла его негодования.       "И что, Эван? Теперь тебе что, ничего не надо делать? У тебя нет никаких обязанностей? Ты фигурист, но ты школьник. И как все школьники, ты должен учиться, делать домашние задания и получать оценки. Не думай, что твоя золотая медаль станет тебе вечной привилегией в жизни…"       Пусть не станет! Пусть! Но Эвану казалось, что чем большие успехи он начинал демонстрировать на льду, тем более требовательной становилась Таня в обычной жизни. Он не понимал этой связи, и она казалась ужасно несправедливой.       В дверь позвонили. Он услышал знакомый голос в прихожей и встрепенулся.       – Миссис Лайсачек, а Эван дома?       Он уже хотел вскочить и выбежать в коридор, где Том Робинс разговаривал с его матерью, но застыл, услышав спокойный ответ:       – Нет, Том. Эван на тренировке. Зайди попозже.       Алгебра была забыта. Он дождался, пока мама закроет дверь, и вышел из комнаты.       – Почему ты сказала, что меня нет?       – Потому что если бы я сказала, что ты здесь и делаешь уроки, он бы стал тебя отвлекать. Закончи сначала то, что ты начал.       Очевидно на его лице отразилось все страдания по этому поводу, потому что она, неожиданно смягчившись, добавила, посмотрев на часы:       – Эван, я ухожу через полчаса. Если ты до этого времени найдешь и исправишь свою ошибку, можешь пойти погулять…       Он не стал спорить, чтобы не терять драгоценные минуты, и вернулся в комнату. Раскрытая тетрадь беззащитно, но вместе с тем ужасно коварно, лежала на столе. Он взял ручку, глубоко вздохнул и впился глазами в цифры, мысленно пересчитывая их в уме.       Как назло, вместо иксов и игреков в квадрате в голову лезли мысли о том, зачем приходил Том. Теперь уже не высунешься, иначе придется объяснять другу, почему его мать обманывает, говоря, что его нет дома. Его удивлял этот парадокс. Таня категорически запрещала ему врать, тогда как сама сейчас запросто сказала неправду. Когда он как-то задал ей этот вопрос, то получил ответ:       – Бывает ложь во спасение. Но к ней могут прибегать люди, которые уже выросли и научились самостоятельно отличать хорошее от дурного. Дети не должны врать своим родителям. Когда у тебя будут свои дети, ты поймешь.       Эван уже решил, что никогда не будет врать своим детям. И их друзьям, кстати, тоже. Он будет разрешать им все. Ну, почти все. То, что не опасно для жизни.       Ему было стыдно перед Томом. Получалось, что он всегда был занят, когда тот звал его куда-нибудь. Все бы ничего, если бы половину этих занятий мама не брала просто с потолка. В один прекрасный день друг просто перестанет приходить и звонить. А зачем? Ведь он же никогда не может… Таня всегда в разговоре подчеркивала занятость Эвана едва ли не с особенным высокомерием, словно сравнивая его с остальными детьми, которые в свои тринадцать занимаются ерундой… Гуляют, играют в футбол, ходят в кино… Вздохнув, он перевернул тетрадный лист и стал переписывать уравнение заново.       Взгляд то и дело рвался к циферблату часов, отсчитывающих драгоценные минуты. Ну где, где же здесь ошибка?       – Эван… – в комнату просунулась голова сестры.       – Кристи, уйди, не мешай… – он даже не посмотрел в ее сторону, но разом занервничал.       – Эван, – она проскользнула в комнату, игнорируя его слова и встала рядом. Совсем как мама недавно.       – Чего тебе?       Сестра, как ни в чем не бывало, сунула ему под нос свою тетрадь по географии и стала говорить что-то про тропики и реки. Эван почувствовал, что теряет собственную мысль про уравнение. Его охватила паника. Пятнадцать минут…       – Я не могу ее найти…       – Кого?       – Амазонку… – она положила контурную карту прямо ему под нос.       – Давай потом, а? Я занят.       – Ну скажи, где?       – В Бразилии. Убери это… – он отпихнул ее карту.       – А где Бразилия?       – Ты что, с ума сошла? – он уставился на сестру. – Не знаешь, где Бразилия?       Нет, она точно издевается над ним… Пришла именно сейчас… когда у него нет на это времени!       – Внизу!       – Ну покажи!       Он выхватывает у нее контурные карты, берет ручку и сам подписывает нужное. Взгляд падает на часы. Десять минут.       – Все, уйди! Уйди!! – он берет сестру за плечи и выпихивает из комнаты.       Нужен замок на дверь.       Мысли путаются, он возвращается к ненавистному уравнению, готовый от злости порвать тетрадь. Неожиданно в глаза бросается несколько цифр. Все еще не уверенный, он переворачивает лист и смотрит на предыдущую страницу. Не может быть! Здесь нет ошибки! Он просто неправильно переписал уравнение и поэтому получил неправильный результат! Но решение-то верное! Совершенно обалдев от этого открытия, несколько секунд он сидит неподвижный, потом хватает ручку и быстро дописывает пример. Пять минут! Ну, вот и все!       Таня в прихожей одевает пальто. Он едва ли не кубарем скатывается по лестнице, c вызовом размахивая тетрадью.       – Всё! Всё! Я нашел! Ошибка была не в решении! Я просто неправильно списал!       Мама улыбнулась. Правда, эта улыбка больше напоминала усмешку.       – Отлично. Вот в чем все дело, Эван. В твоей невнимательности. Ты торопишься.       Да! Он, чёрт возьми, торопится!       – Ты не посмотришь?       – Зачем? Я тебе верю, дорогой… – она пожимает плечами и, повернувшись к зеркалу, рассчесывает блестящие темно-каштановые волосы. – Иди и перепиши теперь все это в чистую тетрадь. Без исправлений.       Еще раз переписывать? Ему казалось, он ослышался. В горле встал ком.       – Зачем еще раз? Я же все сделал! Я хочу пойти…       – Том всё равно уже ушел. Куда тебе торопиться? И помоги Кристине сделать уроки.       – Это нечестно! – он в ярости смотрит на нее, готовый разрыдаться от злости. – Я опять все пропущу из-за какой-то фигни! Это ее уроки, пусть сама их делает!       – Ничего ты не пропустишь, у тебя вся жизнь впереди… – спокойно ответила мать и взяла сумочку.       Он сел на лестницу, тупо глядя перед собой. Все казалось бессмысленным. Почему никто не стоит над Кристиной, когда она ищет Амазонку в Австралии? И не заставляет по десять раз все переделывать, когда и так можно оставить? Почему? Он ни к кому не ходит и не просит помочь делать домашнее задание, зато все ходят к нему. Зачем и кому это нужно?       – Перепиши и занимайся своими делами… – как ни в чем не бывало продолжила Таня.       Эван посмотрел на мать. Иногда ему кажется, что она издевается над ним. Ведь он уже потратил больше часа на все это переписывание и, конечно, идти гулять с Томом уже будет поздно. А ведь он мог бы сделать все это вечером, вернувшись.       – Пока, – она поцеловала его в макушку.       – Иногда мне кажется, ты это делаешь специально… чтобы меня позлить… – не выдержал он.       – Эван, когда ты научишься концентрироваться и не витать в облаках, ты мне спасибо скажешь. Дело не в уравнении. Дело в том, чтобы довести начатое до конца.       Он не спорит. Иногда ему кажется, что в словах мамы есть резон. Но вот что было бы, если бы она не работала в школе, где он учился? Если бы он был сам по себе. Как Кристина, например. Дотошность матери в отношении его успеваемости вызывала мысли о том, что либо она интересуется им больше чем сестрами, либо считает совершенно несостоятельным и не способным обходиться без контроля.       Он вернулся к себе и посмотрел на гору учебников, разложенную на столе. А там, на улице, солнце и свежий воздух… И он мог бы сейчас быть там…       "Эван, ты сам выбрал такую жизнь… – слышится в ушах голос матери. – Никто не заставлял тебя становиться фигуристом. Назвался груздем – полезай в кузов. Или не бери на себя груз, который не в состоянии вынести…"       Но это не его груз. Мама говорит о фигурном катании, как о чем-то ужасном, мешающем ему жить. Но она и не думает облегчить ему жизнь. Конечно, школа важнее… все на свете важнее, кроме того, что он хочет. Сейчас ему казалось, что так будет всегда.