"Imagine" или Все что нам нужно, это любовь..Часть 1

      В канун Рождества мир становится похожим на сказку. Украшенные разноцветными гирляндами и фонариками деревья, дома, рекламные вывески, словно нарядившаяся перед выпускным школьница, удивляют своей неожиданной красотой и радуют глаз. Даже взрослые, для которых волшебство осталось лишь на страницах детских книжек, ждут чуда. Каждый своего. Иногда кажется, само чудо и состоит в этом ожидании. В способности предвкушать и надеяться, что в жизнь вмешается некая сила, которая исправит все шероховатости, залатает дыры, а лучше – подарит новый, прекрасный, сшитый специально для тебя костюм под названием личное счастье. Или хотя бы даст его поносить какое-то время.       Эван не помнил, как вышел от доктора Льюиса. Он вдруг просто внезапно обнаружил самого себя, сидящим на скамейке в другой части города. Всему виной – холод. Он почувствовал, что замерз. Хотел посмотреть на время, но обнаружил, почему-то без всякой досады, что где-то потерял наручные часы. Жаль, золотой Ролекс все-таки… Хотя, будет кому-то подарок на Рождество…       Сейчас он мог думать только о том, что услышал. Думать об этом до отчаянья не хотелось, но мысли выстраивались совершенно непроизвольно, воссоздавая картины воспоминаний. Он не винил Роджера. В сущности, ему некого было винить, кроме себя.       Эван смотрел на спешащих куда-то мимо него пешеходов. Многие из них были с разноцветными подарочными пакетами, в которых наверняка лежали подарки родным и друзьям. Он вспомнил некстати, как сидел вот точно так же почти два года назад, напротив ледового дворца, где проходило шоу Джонни. Лайсачек повернул голову и посмотрел в сторону. Ему на мгновение показалось, что вот сейчас из этой толпы снова вынырнет Саша и сядет рядом.       «Привет, Эван Лайсачек…»       Могли ли они быть счастливы? В тот самый момент он верил в это так искренне, как верит ребенок в новогоднее чудо. Но одной веры недостаточно, как оказалось. Да и они уже не были детьми. Это его вина. Он – как плохая примета в чей-нибудь жизни. Вроде бы не делает ничего плохого, но одного его присутствия достаточно, чтобы что-то испортить, причинить боль.       Порыв холодного ветра заставил вспомнить про расстегнутое пальто. С неба повалил снег. Он таял, соприкасаясь с землей, совсем как его надежды. На этот раз никто не придет. Он совершенно один.       Сколько еще всего он наговорил Роджеру? Эвану было страшно при мысли о том, что он мог бы услышать гораздо больше, чем услышал. Его удивляло, что психотерапевт постоянно делал акцент на его чувствах к матери, к семье. Словно ждал от него какого-то признания. Осознанного признания. А что в итоге? Грязный клубок ненависти из мутной воды подсознания. Сейчас его собственная душа казалась вонючим, склизким болотом, из которого на поверхность вытаскивали плавающий на дне мусор. Неужели он действительно может так думать? Так чувствовать? В ушах вновь слышались ругательства, произнесенные его собственным голосом. Достаточно было услышать всего небольшой отрывок, чтобы понять: находясь под гипнозом, нечто подобное он говорил постоянно. Сейчас ему казалось, что он даже вспоминал это.       Эван закрыл руками лицо, словно увидел самого себя со стороны. Он заслуживает того, что с ним произошло. Он плохой человек. Очень плохой. Даже ещё хуже: он плохой человек, который хочет казаться хорошим. Вся его жизнь фальшива от начала и до конца. Можно признаться себе в том, что ты никого не любишь, но отказаться вместе с этим от ненависти. А он просто переполнен ею через край. Это она, а не раковая опухоль, убивает его на самом деле. А ведь Джонни знал… Он все знал…       «Иногда мне кажется, что он разрушает все, к чему прикасается. Закапывает в землю тех, кто его любит, умудряется испортить к себе отношение даже самых близких людей. Я не хочу быть разрушенным…»       Он не замечал слез, бесконтрольным потоком катившихся по щекам. А они лились и лились, такие же бессмысленные и бесполезные. И Эван не знал, о чем плачет.       До слуха долетел звон колоколов. Подняв голову, Лайсачек обнаружил, что сидит почти напротив Николаевского собора. Гулкий печальный звон оповещал о начале службы. Он не помнил, когда последний раз был в церкви, и сейчас его неожиданно отчаянно потянуло туда, под священные своды, как будто под ними можно было спрятаться от неминуемой смерти, от кары, от неизбежного наказания. Ему казалось, его не пропустят внутрь, почувствовав его глубоко греховную сущность. Он потерял Бога. Когда он умрет, его ждет ад. Как он забыл о нем? Как забывают о нем все люди, будто бы их жизнь вечна на этой земле? Гордыня, тщеславие ослепляют, заставляя поверить в свою безнаказанность. Мама знала, она постоянно говорила ему об этом, но он оттолкнул ее, а вместе с ней оттолкнул и Бога, которого возненавидел.       Запах ладана и плавленого воска. Эван закрыл глаза, вдыхая этот священный аромат божьей обители. Он теплый, добрый, от него становится спокойнее на душе. Вступает стройный хор голосов. Его чистый, как слеза, звук наполняет церковь, и, ударяясь о своды, рассыпается на миллионы хрустальных звуков. Сердце часто стучит от восторга, не в силах устоять перед этой величественной тайной. Тайной Бога.       Он открывает глаза. Рядом, со свечой в руках, стоит мама. Голова ее опущена, волосы покрывает белый платок. Он не видит ее лица, но знает, что она молится, как обычно тихо, про себя. Взгляд ищет отца. Тот стоит ближе всех к гробу, словно на страже. Он стоит прямо, высоко держа голову, и Эван восхищается его силой. Сам он со страхом смотрит в сторону постамента, где лежит покойница. Бабушка умерла. Он знает это, но не может поверить, что тело, лежащее в гробу, может быть мертвым. Так вот что такое отпевание… это когда по усопшему не плачут, а поют ангелы.       Хор замолкает и начинается церемония прощания. Он пятится к маме и берет ее за руку, испуганно сжимая. Та наклоняется к его уху и тихо шепчет:       – Эван, иди, попрощайся с бабушкой…       Подойти? Так близко? Он озирается со страхом и словно прирастает к полу. Люди по очереди подходят, кладут цветы и целуют покойницу. Ему хочется остаться на месте, но в спину тихонько толкает чья-то рука, и он шагает вперед, ощущая на себе взгляды всех собравшихся. Ноги тяжелые, и каждый шаг дается с трудом, словно во сне. По мере того, как он приближается к гробу, растет осознание: бабушка умерла. Он подошел к гробу и поднял глаза. Чужое, незнакомое лицо. Это не бабушка. Совсем на нее не похожа. Быстро прикоснувшись губами и ощутив холод, он отходит в сторону. Вот какая она… неживая плоть… Холодная, как камень.       Подходят мужчины и накрывают гроб крышкой. Эван видит, как вздрагивают от слез плечи дяди, и боится, что тот выронит тяжелый деревянный массив из рук. Закрытый гроб отчего-то кажется еще более страшным. А потом раздается удар. Громкий, хлесткий, как раскат грома. От него сотрясаются стены. Эван вздрагивает, не сразу понимая, что происходит. Это молотками вбиваются гвозди, которыми приколачивают крышку, чтобы проводить покойницу в последний путь. За одним ударом следуют другие, они не синхронные, такие грубые, громкие, что хочется заткнуть уши. Его словно окатывает ушатом ледяной воды. Вот она – смерть. В этих звуках. Когда гроб заколачивают, чтобы больше уже никогда не открыть. Он больше не увидит бабушку… никогда…       Слезы градом текут по щекам, он хочет подойти, броситься вперед, но его удерживают крепкие руки мамы. Цепкие пальцы до боли сжимают плечи.       – Эван, стой! Не подходи туда…       – Бабушка…       – Бабушка умерла, дорогой. Пусть земля ей будет пухом…       Гроб поднимают и несут к выходу. От слез уже ничего не видно перед собой. Эван вырывается из рук матери и бежит следом, на улицу. Отец оборачивается и, увидев его, испуганно вскрикивает:       – Эван, назад!       Сзади побегает, настигая его, мама. Не дав ей возможность себя удержать, он опускается на колени, прямо в дорожную пыль. Бабушку хоронят вместе с ее любовью к нему. Больше уже не увидит он этого ласкового взгляда, не услышит смех, не почувствует прикосновение теплой, суховатой руки, не уткнется лицом ей в колени и не почувствует запах Chanel №5. Он кричит и отчаянно вырывается из рук матери, чувствуя такую боль, что, кажется, сейчас тоже умрет. От рыданий становится трудно дышать. Перед глазами темнеет. Последнее, что он помнит: отец поднимает его на руки, прижимает к груди и несет прочь. От церкви, от бабушки, от боли и страха…       – Молодой человек, вам плохо?       Лайсачек оторвал взгляд от пламени свечи и повернул голову. Рядом с ним стоял священник с висящим на груди кадилом. Простое, уже немолодое лицо с окладистой, аккуратной бородкой, и спокойные, светло-карие глаза, которые вопросительно смотрели на него.       – Что? – Эван не сразу понял вопрос.       – Хотите поставить свечку за упокой? – голос у священнослужителя был тихий и приятный. У него был выраженный русский акцент, но это придавало речи какое-то особенное очарование.       – Нет, рано еще… Скорее, за здравие… – он смущенно повел плечами, ожидая, что священник потеряет к нему интерес.       – У вас кто-то болен из близких?       – Да, – Эван не хотел врать. – Я болен. У меня рак.       Священник прикрыл глаза, потом снова открыл. Его безмятежный взгляд человека, добровольно отрекшегося от мирских благ, заставил мужчину испытать внезапное доверие.       – Вы верующий?       – Да, – он кивнул, – православный христианин. Крещеный. Но я давно не был в церкви… не молился… Не знаю, почему вдруг пришел сюда сегодня. Я увидел, что идет служба, и мне захотелось зайти…       – Вы стоите возле панихидного столика. Почему-то здесь часто стоят люди, очень далекие от церкви, не верующие в Бога.       – Я всю жизнь думал, что верю. Вернее… я верил, что верю… – Эван поднял глаза и посмотрел на скрытый в сумраке лик с иконы. – А сейчас я не знаю… может быть, я просто боюсь умереть и попасть в ад.       На плечо ему легла теплая рука.       – Хотите исповедаться?       Эван вздрогнул и, словно очнувшись, произнес, чувствуя, что слова сами берутся, словно из ниоткуда:       – Хочу причаститься.       Кристина уже спала, когда ее разбудил телефонный звонок. Было еще не очень поздно, около десяти вечера, и она сама не заметила, как задремала перед телевизором с вышивкой в руках.       – Алло… – пробормотала девушка, недовольная, что ее вырвали из объятий Морфея.       – Здравствуйте… – незнакомый мужской голос в трубке заставил слегка напрячься. – Простите… Вы – Кристина?       – Да… а кто это? Откуда вы меня знаете?       – Меня зовут Роджер Льюис. Я личный психотерапевт вашего брата, Эвана Лайсачека. Я знаю, что вы сейчас живете вместе. Скажите, Эван дома?       – Подождите, я посмотрю… – она положила трубку и вышла в коридор. Дверь в комнату брата была открыта, постель была не разобрана.       Кристина снова посмотрела на часы. Где это его может носить в такой поздний час? Эван редко уходил из дома надолго, ему было тяжело передвигаться по городу, даже на машине. В любом случае, он бы позвонил и предупредил ее.       – Его нет, – выдохнула она, взяв телефон. – Ему что-то передать?       В трубке раздался тихий вздох. Так вздыхает человек от сильной досады.       – Кристина… я должен сказать вам… Я не могу этого не сделать. Я беспокоюсь за Эвана. Сегодня на приеме случилось нечто… чего никак не должно было случиться! Такое впервые за всю мою практику. Бесспорно, это – моя вина. Мой долг сообщить вам… Боюсь, как бы после этого происшествия с ним не случилось чего-то плохого.       Похолодев, девушка опустилась на стул.       – Рассказывайте!       – Боюсь, что это не телефонный разговор. Попробуйте дозвониться или как-то связаться с ним… и если сможете подъехать завтра в мой офис к десяти утра, я буду рад вам все объяснить.       – Я могу приехать прямо сейчас!       – Нет-нет… не надо… уже поздно… – явно напрягся мужчина. – Завтра. Я не хотел вас так напугать… И еще… если Эван объявится, пожалуйста, пусть свяжется со мной, как можно скорее.       Пообещав приехать, Кристина отсоединилась и схватилась за мобильный. У Эвана было два телефона, и ни один из номеров не отвечал. Слушая равномерные гудки, она чувствовала, как ее охватывает паника. Сцепив зубы, она набрала известный ей номер Веры Вонг – та удивилась, сообщив, что не видела Эвана уже довольно давно. В голову лезли мысли одна хуже другой. Что, если ему стало плохо, и он потерял сознание на улице? Или его сбила машина? Она обзвонила всех известных ей друзей брата, но никто не видел и не разговаривал с Эваном уже довольно давно. Получалось, он вообще не общался ни с кем, кроме родных и этого доктора в течение последних нескольких месяцев.       Сев на диван, Кристина тупо уставилась в экран телевизора, не зная, куда деть себя от тревоги. Ее сводила с ума невозможность позвонить и просто поговорить с кем-то об этом. Звонить домой родителям было бы безумием, она только перепугает их, а у Лауры никто не брал трубку. Эван категорически запретил афишировать его болезнь, о ней не знал никто, за исключением нескольких самых близких к нему людей. Ей совсем не к кому обратиться за помощью! Девушка прошла в соседнюю комнату и присела на постель брата. Она была так измотана, что просто обняла подушку и расплакалась. Она знала, что если бы Эван сейчас вошел в эту дверь, она бы наорала на него и обозвала идиотом. Хотя на самом деле ей больше всего на свете хотелось обнять его крепко-крепко и больше не отпускать никогда. Она ничего не может сделать для него, ничем не может помочь. Она даже не может сказать брату, как сильно его любит. Какая глупость… они никогда не говорили друг другу этих сентиментальных вещей, хотя запросто говорили об этом каким-то совсем посторонним людям!       «Позвони же, сволочь… – она смотрела на мобильный телефон. – Что ж ты как ребенок… маленький, эгоистичный ребенок… Нарочно мне не звонишь?»       Неожиданно она выпрямилась и слегка приоткрыла рот, как будто от изумления. Почему это сразу не пришло ей в голову? Она снова схватилась за телефон и позвонила матери.       – Привет, мам. Послушай… у тебя есть номер родителей Танит?       – Здравствуй, Кристина. Да-да… Эван у нас. Мы тоже очень удивились, когда он приехал! – миссис Белбин бросала в сторону мужа встревоженный взгляд. – Я передам ему, и он перезвонит тебе.       Повесив трубку, женщина выглядела еще более озадаченной.       – Звонила его сестра из Нью-Йорка. Представляешь, она не знала, что Эван поехал сюда.       Отец Танит посмотрел на жену.       – Я думаю, дело серьезней, чем мы предполагали. Ты обратила внимание, как плохо он выглядит? Совсем больным… И приехал так неожиданно, уже практически под вечер! Может быть, наркотики?…       – Не говори глупости! Эван не такой! Пойду посмотрю, что они делают… – миссис Белбин быстрым шагом направилась в сторону гостиной, где Эван сидел с Александром.       Он не видел сына почти полгода. Эвану казалось, тот необыкновенно вырос за это время. Каждый раз, когда они встречались, – а это происходило не часто, – он обнаруживал в Александре новые черты, все больше понимая с ужасом, насколько сын оторван от него. Вот и сейчас, когда бабушка привела Алекса в комнату, где ждал Эван, тот увидел перед собой мальчика пяти лет с большими карими глазами, аккуратной шапочкой темно-каштановых волос, который серьезно и, вместе с тем, не по-детски печально посмотрел на него. Не сложно было догадываться, что сын не ждал его появления. Эван слегка опешил и растерялся, вновь не зная, как себя вести. Даже недолгое время, когда Алекс жил с ним, он испытывал тревогу и волнение в его присутствии, словно они не были родными друг другу. В глазах сына он видел осуждение, и ненавидел себя за это… Нужно было напомнить самому себе, зачем он здесь.       – Привет, Алекс… – тихо сказал Эван, присаживаясь на диван рядом с мальчиком. – Как дела?       – Ты очень долго не приходил. Почему? – Александр посмотрел на отца спокойно, словно уже знал ответ.       – Прости… Я не мог. Я действительно не мог… – мужчина протянул руку и погладил сына по блестящим густым волосам.       Алекс кивнул. Эван закрыл глаза и нервно сглотнул. Больше всего на свете он боялся разрыдаться сейчас. Это было бы ужасно.       – Я очень соскучился по тебе… – он поднял глаза и только сейчас увидел, что мать Танит по-прежнему стоит в комнате, словно следит за происходящим. Ему это не понравилось. Хотелось остаться с сыном наедине.       – Алекс, папа к тебе приехал… не сиди такой хмурый… – притворно проворчала женщина, хотя про себя, несомненно, считала, что бывший зять заслуживает такого отношения. – Покажи папе свои рисунки. Эван, – обратилась она к нему, – знаешь, он очень много рисует. Но довольно странные вещи…       – А я тоже много рисовал в детстве… – слегка оживился мужчина, нащупав подходящую почву. – Давай поднимемся к тебе в комнату, и ты мне все покажешь…       Потом он подошел к женщине и попросил тихо, но твердо:       – Пожалуйста, оставьте нас на некоторое время.       – Конечно… – с явным неудовольствием произнесла та.       Алекс молча слез с дивана и побежал по лестнице наверх. Было непонятно, являлось ли это приглашением в ответ на предложение отца, или ребенок просто ушел. Как бы то ни было, Эван поднялся следом за сыном.       Миссис Белбин вернулась на кухню, где пил чай муж, и там ее застал звонок Кристины. Сказать, что они были удивлены, когда, почти в девять вечера, раздался звонок в дверь, и на пороге их дома появился Эван Лайсачек, значит не сказать ничего. Отказ Эвана от правы воспитывать Алекса казался обоим признанием его поражения. Они с самого начала весьма скептически относились к бой-френду дочери. Не то чтобы Эван им сильно не нравился… просто, на их взгляд, он совсем не подходил Танит. Мать предприняла слабые попытки отговорить ее от свадьбы с человеком, о нетрадиционной сексуальной ориентации которого слухи ходили уже много лет, но Танит проявила упрямство. В результате глупости молодежи теперь вынужден страдать этот несчастный ребенок, который оказался не нужен обоим своим родителям. Надо сказать, что миссис Белбин сейчас осуждала дочь ничуть не меньше, чем зятя. Переезд Танит в Австралию, ее скоропостижное замужество, казалось самой настоящей блажью. Как можно было оставить собственного ребенка и уехать строить личную жизнь на другой континент, скинув сына на родственников? А ещё ей было очень жалко Чарли Уайта, который вызывал искреннюю симпатию. Решение и выбор Танит были ей совершенно непонятны.       – Тоже мне… объявился… – недовольно пробормотал, увидев ее, муж. – Полгода от него не было новостей никаких… Вспомнил, что у него сын есть!       – Это так странно, Ричард. И сам Эван выглядит очень странно. Мне кажется, от нас что-то скрывают, и мне это совсем не нравится. Думаю, стоит позвонить Танит.       – Эту вертихвостку родной сын тоже, судя по всему, не интересует… – процедил мужчина. – Хорошо, что Алекс с нами. Дал же Бог таких ужасных родителей…       В комнате, оставшись наедине с отцом, Алекс как будто постепенно оттаивал, спокойно позволив поцеловать себя и посадить на колени. При этом боль в бедре стала почти невыносимой, так что у Эвана едва не потемнело в глазах, но он и не думал отпускать сына и просто посадить рядом. Ему важно было чувствовать этот контакт, обнимать его, прикасаться. Эван хотел запомнить эти ощущения и хотел, чтобы и Алекс помнил их.       Взгляд мужчины упал на разложенные на столе рисунки. Их было много – штук восемь или десять. Сразу бросалось в глаза, что Алекс действительно отлично рисует для своих лет. То, что было изображено, совсем не напоминало детские каракули. Вот только… – Алекс… а почему ты все рисуешь только двумя карандашами? Черным и синим? – Эван взял один из листов и внимательно посмотрел на сына.       На рисунке был изображен маленький человечек, напоминающий солдата, а рядом мальчик нарисовал то, что Эван определил, как подобие динозавра. Только уж больно страшный. И явно злой. Человек был нарисован и раскрашен синим цветом, а все остальное – чудовище, трава, солнце и небо – черным.       – Я не знаю. Мне нравятся эти цвета… – просто ответил ребенок.       – Знаешь, мне они тоже нравятся… – Эван на секунду задумался. – Но все это выглядит очень мрачно, тебе не кажется? Может быть… вот чудовище… оно страшное и черное… но почему такого же цвета солнце?       – Я знаю, что солнце не черное, – как бы оправдываясь, ответил Алекс. – Оно желтое. Но здесь оно черное. Потому что ему страшно.       Взгляд Эвана заскользил по другим рисункам. Сын рисовал самые разные вещи. Людей, животных, природу, машины, даже насекомых… и почти все рисунки были черно-белыми, изредка встречался синий и красный цвета. Страшно было не только солнцу.       – Алекс, – он развернул сына к себе и положил руки ему на плечи, – ты не будешь возражать, если мы вместе… нарисуем что-нибудь… другими цветами?       Тот посмотрел на него с легким сомнением, но кивнул:       – Давай.       Эван видел, что мальчик заинтересовался, и взял карандаш. Он давно не рисовал и сейчас удивлялся, вспоминая, насколько любил это делать. Алекс сначала внимательно следил за движением его руки, и по выражению его лица Эван видел, что ему нравится. Он подвинул к сыну несколько цветных карандашей.       – Посмотри… вот… чудовище убивает молнией… – он пририсовал наверху рисунка ярко-желтый зигзаг. – Вот и все. Теперь оно никого не съест.       Впервые за то время, что они провели вместе, Александр улыбнулся и, слегка отклонившись, прижался головой к его груди.       – Ничего не бойся, Алекс, – прошептал он, прижимая мальчика к себе. – Слышишь? Ничего не бойся. Я никому не дам тебя в обиду. Никогда.       – Но ты уйдешь, – Эван вздрогнул от этих слов.       – Я вернусь… обязательно.       – Мама тоже обещала вернуться… вы все обещали… – ему нечего было сказать в ответ на это. Потому что знал, что ему, возможно, придется нарушить данное слово. Не по своей воле. Он не сможет объяснить сыну сейчас, что иногда люди уходят, потому что умирают и, хотя он больше всего на свете хочет остаться рядом с ним, жизнь может распределить все иначе. Почему так многие взрослые, легко давая обещания детям, не выполняют их, как будто считают, что ничего от этого не потеряют? Нарушить слово, данное ребенку, это намного хуже, потому что дети верят искренне и безоговорочно. Не может быть безопасен тот мир, где тебя обманывают те, от кого зависит твоя жизнь. Те, кто дал ее тебе. Если он сейчас пообещает Алексу, что приедет к нему, и не вернется… даже если это случится потому, что он умрет, это все равно будет предательство. А он не может предать своего сына. Ни за что на свете. Никто в этом мире не стоит и одной его слезинки… Эван чувствовал, что плачет, хотя глаза его оставались сухими. Это было так странно… чувствовать, как душа внутри тебя рвется на части от нежности и любви, словно умирая, и тут же возрождаясь опять… Он был бы готов умереть за Александра, но сейчас гораздо важнее было бы жить ради него.       – Алекс, посмотри на меня… – Эван взял лицо сына в ладони и посмотрел ему в глаза. – Я люблю тебя. Запомни это, и никогда не забывай, хорошо?       – Почему ты так говоришь? – в голосе сына прозвучал страх.       – Потому что я хочу, чтобы ты помнил об этом, что бы ни случилось. И не боялся. Не надо бояться… – он улыбнулся. – Я всегда буду рядом с тобой, даже если ты не будешь меня видеть.       В комнату постучали. Зашла мать Танит. Эван посмотрел на часы. Начало одиннадцатого. Он не собирался оставаться ночевать в чужом доме, даже если бы ему предложили. Он слишком плохо себя чувствовал. От постоянной боли кружилась голова. Аккуратно спустив с колен сына, мужчина встал.       – Уже поздно… ему пора ложиться спать, – осторожно заметила женщина. – Извини, Эван. Мы просто тебя совсем не ждали…       – Уделите мне еще несколько минут, хорошо? Мне нужно с вами поговорить.       – Папа, не уходи! – неожиданно пронзительно закричал Александр, увидев, что тот направляется к двери.       Эван вздрогнул, почувствовав, как, стараясь удержать, за талию его обвивают детские руки. На лице миссис Белбин отразилось искреннее сострадание. Она побледнела, но взяла себя в руки.       – Алекс, отпусти его… Твоему отцу надо уехать…       – Нет, он же только что пришел! – в голосе мальчика послышалась злость. – Ты уходишь! Уходишь! Ты все время уходишь!       Эван отвернулся и, не обращая внимания на стоящую в дверях женщину, опустился на колени напротив сына.       – Запомни, что я тебе сказал. Мне нужно уйти, но я обещаю… что я ОЧЕНЬ постараюсь вернуться к тебе как можно скорее.       Блестящие темно-карие глаза смотрели на него со страхом и недоверием. Эван достал из кармана то, что снял с себя в церкви, – маленький золотой нательный крестик – и осторожно надел его на шею сына.       – Вот. Это тебе. Это мой. А теперь будет твой.       – Он тебе не нужен?       – Нет, – Эван погладил его по гладкой щечке и снова поцеловал, – он мне нужен. Ты сохранишь его для меня. Он будет наш общий, договорились?       По щекам сына текли слезы. Он плакал точно так же, как сам он недавно. Беззвучно, почти не моргая, не морщась, как это обычно делают дети.       – Не плачь, Алекс… все будет хорошо… – Эван вытер слезы сына рукой и, последний раз крепко прижав к себе, отпустил. – Ложись спать.       Вернувшись в гостиную, он попросил родителей Танит присесть. Не смотря на пережитое волнение, сейчас он чувствовал странное умиротворение, поэтому говорил спокойно.       – Я должен сказать вам очень важную вещь… Я болен. У меня рак. Несколько месяцев назад обнаружили, что опухоль метастазировала.       Миссис Белбин охнула от ужаса, а отец Танит изменился в лице.       – Я сделаю все возможное, чтобы поправиться. Но никто не знает, что будет в итоге. Может быть, я проживу год или два… или больше… А может, несколько месяцев. Я не знаю, понимаете? Я просто хочу быть уверен, что с Алексом все будет хорошо…       – Ох, Эван, ты мог бы об этом и не спрашивать!       – Вы сможете ему все объяснить в случае, если… если я больше не приду?       – Эван, но ты так молод… – прошептала женщина, и на глаза у нее навернулись слезы. – У тебя же вся жизнь впереди… ты поправишься…       – Да, я на это надеюсь. Я очень хочу этого. Но мне важно, чтобы Алекс меня не забывал. Я знаю, что сам виноват в том, что все так сложилось. Я этого не хотел, но так вышло. Я не хочу, чтобы он думал, что папа бросил его. Все мое – принадлежит ему.       – Эван, куда ты? – растерянно воскликнула миссис Белбин, видя, как он направляется в прихожую. – Ты можешь остаться у нас до утра! А утром еще побыть с Алексом…       – Нет, мне нужно утром вернуться в Нью-Йорк. Извините… но у меня просто не хватит сил… И он все поймет… он догадается…       Он ушел так же неожиданно и быстро, как появился. Некоторое время муж с женой сидели молча, переваривая то, что они только что услышали, и отказываясь верить в это.       – Господи, Ричард… он же такой молодой… как это возможно?       – Рак не выбирает… – мужчина встал. – Мы не можем вот так сидеть и ничего не предпринимать. Нужно позвонить Танит, и все ей рассказать.       – Что рассказать?       – Если Эван умрет… – он запнулся, – она будет обязана приехать сюда и забрать сына.       – Кристина, вы конечно понимаете… то, что я рассказал вам все это, нарушает многие этические нормы работы психотерапевта. Но у меня не было другого выхода. Ситуация вышла из-под контроля.       Девушка понимающе кивнула. Доктор Льюис смотрел на сидящую в кресле напротив него младшую сестру своего пациента и думал, что представлял себе Кристину Лайсачек совсем иначе. Они были, бесспорно, очень похожи с братом, но, в отличие от Эвана, в ней чувствовалась несгибаемая уверенность и искренность, которые сразу же подкупали и располагали к ней. Девушка держалась просто и ясно, не скрывая при этом своих истинных чувств. Трудно было удержаться от мысли, как порой в одной семье вырастают совершенно разные по натуре дети.       – Эван объявился. Он отправился в Энн-Аббор, к своему сыну. Вы меня здорово напугали вчера.       – Человек, находясь в состоянии гипнотического сна, может вести себя совершенно непредсказуемо. Говорить неожиданные вещи. Это может быть хаотичный набор мыслей, подсознательных импульсов… чаще всего очень эмоционального и тяжелого содержания. Учитывая состояние, в котором он находился в последние, дни услышать такое от себя самого могло быть для него слишком… травмирующим. Признаюсь честно, я боялся попытки суицида…       Кристина вскинула на доктора глаза. Взгляд ее был точным, резким, стреляющим, как у пикирующей хищной птицы.       – Эван? Самоубийство? Исключено. Он не такой…       – Я очень надеялся на это.       – Может быть, он не такой сильный, каким хотел бы быть, но и не такой слабый, каким хотели бы видеть его некоторые окружающие…       – Я не говорю, что он слабый. Но я чувствовал свою ответственность за произошедшее. Должен признаться, это один из очень немногих моих случаев за всю карьеру, когда мой клиент вызывает во мне… подобные теплые чувства. В психоанализе это называется контрпереносом. Ваш брат удивительный человек. Я очень беспокоился о нем.       – Я знаю, – она кивнула, слегка улыбнувшись. Правда, улыбка вышла скорее грустная, чем довольная. – Эван часто вызывает у людей такие чувства, когда они узнают его поближе. Особенно у старшего поколения. У женщин – это какой-то материнский инстинкт… им хочется о нем заботиться. Думаю, это от того, что Эван очень ранимый в душе. Всегда таким был. Он стесняется этого и окружает себя атрибутами силы. Вся эта его показная брутальность… терпеть ее не могу!       – Кристина, сейчас очень важно, чтобы Эван снова пришел ко мне, и мы проработали все, что случилось. Нельзя это так оставлять. Он явно был настолько потрясен тем, что услышал…       – А вы не могли бы включить мне эту запись? – осторожно спросила девушка. – Может быть, я смогу помочь. Если там что-то из детства, я, скорее всего, это вспомню и скажу, насколько это важно для него. Льюис поразился уверенности, с которой сестра была готова отвечать за слова и чувства своего брата, словно речь шла о ней самой. Но покачал головой.       – Я не могу, это не профессионально. Это касается только Эвана.       – Бросьте! То, что уже произошло, и так вышло за все рамки! Эван больше не позволит себя гипнотизировать, это факт. Я знаю своего брата. Может быть, это и звучит самонадеянно, но в некоторых вещах, касающихся его, я разбираюсь лучше, чем он сам! Я поняла, что ему парни нравятся больше, чем девушки, намного раньше его самого. Я догадалась про Джонни. И про Гейбла. Меня с ума сводило, что никто не слушал меня, когда я говорила, что не надо отпускать с ним Эвана… я видела, как Тим смотрит на него. А все от меня отмахивались… он приезжал за Эваном, и они уезжали вместе. И мама всегда их отпускала. Ей нравился Тим. Она вообще не понимала, что происходит. Никто никогда не понимал Эвана. Он всегда был странный. Мама много лет была одержима мыслью, что он гений. Дурдом, правда? И делала все, чтобы этому было подтверждение. А потом вымещала на нем свое разочарование… Кристина говорила и говорила. Роджер не прерывал ее, чувствуя потребность девушки высказаться. Он впервые сталкивался с такой глубокой родственной привязанностью между сестрой и братом. Кристина говорила об Эване, как о себе самой.       – Хорошо, – сдался он, доставая диктофон, – думаю, хуже уже быть не может.       Некоторое время они оба молчали. Кристина внимательно слушала сбивчивую, обрывочную речь, звучавшую с записывающего устройства. Время от времени в ее глазах что-то отдаленно вспыхивало, а лицо слегка искривлялось, но не от отвращения или испуга, а скорее от боли. Доктор Льюис выключил диктофон.       – Что можете сказать? Это говорит вам о чем-нибудь?       – Да… – девушка уставилась перед собой, опустив голову, так что длинные волосы упали на лицо, закрывая его. – Я знаю, когда это было. Может быть, он и рассказывал вам… Это был один единственный раз, когда они с мамой поссорились по-настоящему. Серьезная, крупная ссора, понимаете? Скандал. Ужасный скандал. Эван тогда ушел из дома. Его не было неделю. Они наговорили друг другу ужасных вещей… мама его ударила… – она передернулась и обхватила себя руками. – По лицу. Дала пощечину. Вы только не подумайте… они нас не били! Никогда! И Эвана… ну так, могла подзатыльник отвесить в детстве… или шлепнуть… а так – никогда… Это один раз было. Только один… чтобы так сильно… Роджер устало закрыл глаза.       – Сколько ему тогда было?       – Эвану семнадцать, а мне… мне тринадцать. Я помню… Я помню тот раз, потому что это из-за меня произошло, – она опустила взгляд. – Это был выпускной бал. Эван получил аттестат и несколько наград за выдающиеся успехи в учебе. Большое событие. Он был так счастлив… Я знала, что они там пить будут… Ладно, пить. Все пьют. У Эвана был школьный друг… так вот они иногда сидели у него в отцовском гараже и курили марихуану. Вообще-то это не первый раз уже было. Я знала, что Эван этим балуется иногда… В тот день… я уже не помню, из-за чего, я на него разозлилась… Он, как обычно, что-то пообещал мне и не сделал. Я взяла и сказала маме, когда та опять начала заливаться и ставить мне его в пример. Мол, ее обожаемый сын сейчас курит траву, а она думает, что он такой чистый и непорочный. Эван пришел домой поздно и уже не в духе. Не знаю, что там у них с Томом произошло… И тут мама на него накинулась и давай тормошить, кричать, чтобы он выворачивал карманы… и все в этом духе. Он понял, что я его сдала, и так разозлился! Теперь, когда он школу закончил, маме нечем больше было на него давить… Он возьми и скажи, что да, курил… и еще будет, если захочет… и что это его личное дело. И она его ударила… Глупо, но мне кажется, она это сама сделала от страха, чтобы защититься. Сделала – и тут же пожалела. А Эван просто в лице переменился… сорвался, побежал в комнату, стал собирать вещи… Сказал, что ноги его в этом доме не будет. Что он ее ненавидит… Что она превратила его жизнь в ад… Я помню это как сейчас… Он стоял на лестнице и орал: я ненавижу тебя! Ненавижу! – Кристина перевела дыхание. – Что сам желает ей там оказаться… Это было ужасно. Он выскочил из дома, а она бежала за ним и кричала, что, если он уедет, то может никогда больше не возвращаться… И Эван сел в машину, плюнул ей под ноги и уехал. Его неделю не было. Сейчас я думаю, он мог и не вернуться… но папа заболел. Ему как раз тогда поставили диагноз. Мама все время плакала, такая измученная… Эван не отвечал на звонки… И я закидала его сообщениями, умоляя вернуться домой. Сказала, что мы не справимся без него. И он приехал. Попросил у мамы прощения. Все было так строго и официально… Больше они никогда об этом не вспоминали. Вот, в общем, и все.       Она замолчала.       – Как вы думаете… почему он вспомнил именно этот момент? – через некоторое время спросил Роджер.       – Не знаю. Может быть, потому что он ее так и не простил за тот раз…       – А она просила прощение?       – Нет, – Кристина покачала головой, – Эван просил. Понимаете, он, в общем-то, достаточно одинокий человек… семья значит для него очень многое. А тут он услышал от себя такое… и это потрясло его. То, за что он всегда так держался внутри себя, оказалось ненастоящим. Нет, я думаю… я знаю, он любит маму. И мама очень любит его. Но в то же время он осуждает ее. И ему кажется, что если он не любит свою семью, говорит такие ужасные вещи, значит, он плохой человек и обречен на одиночество.       – Знаете, Кристина… – Роджер вздохнул, – вам надо было учиться на психолога.       – Просто я его очень хорошо знаю, – девушка улыбнулась, – он же мой родной брат.       Прощаясь, Кристина передала психотерапевту конверт.       – Это Эван просил передать. За прошлый сеанс. Он тогда ушел, не заплатив. И еще, он просил поблагодарить вас за все, что вы сделали для него. Завтра он ложится в больницу.       – Надолго?       – Мы не знаем. Он готов продолжать борьбу… Сказал, что продолжит терапию, если будет такая возможность. И что он в любом случае вам признателен. Так что… вы понимаете… он больше не придет в ближайшее время.       Жутко прозвучали сейчас эти слова. Роджер смотрел в спокойное лицо Кристины, видя, что она уже заняла позицию мужественного ожидания. Его восхитила сила, с которой эта девушка принимала все, что происходило и происходит на ее глазах. Казалось, она действительно может, если постарается, удержать его жизнь руками, отвести смерть. И она не боится. Потому что борьба Эвана – это и ее борьба.