Комплект

Этот осенний вечер был идеальным, умеренно-тёплым, без ледяного ветра с дождём. Редкие листья на тротуаре, засохшие, но сохранившие багрово-зелёный оттенок, легко трескались под ногами торопливых прохожих, разнотипных не лишь по внешности: манера речи, жесты, да даже простая ходьба у каждого отличались, пусть и часто сходились во многом. Леон, налюбовавшись плавно покидающим небосвод солнцем, прижимался к выключенному уличному фонарю и пробовал доброкачественную, не вонючую сигарету. Пара удачных затяжек, а после старческий короткий кашель и дым коромыслом — ритуал за ритуалом, до наполовину пустой пачки. Пока организм занимался поступающим никотином, Кеннеди слушал, как гнали автомобили с рычащими моторами, и смеющиеся, печальные, задумчивые люди говорили с миром. Не улыбался, однако лицо сделал попроще. В небрежно накинутой куртке, специально подобранной для приятного климата, всё-таки было жарко, что хоть стой полуголым и красуйся перед дамами, внешне выказывающими безразличие, а разумом сгорающими яростнее ведьмы средних веков. Сигареты, тонкие, сжатые губами на одном конце и мигающие огненной точкой на другом, помогали скорее потихоньку выжигаться изнутри, тогда как отрава, которой пугает каждый высоконравственный гражданин, воздействовала практически ничтожно. Не пугала, не ожидалась. Леон запрокинул голову, выпуская тусклый унылый дымок, расползающийся на фоне темнеющего неба, и, расслабив рот, успел вздохнуть раньше упавшей около него сигареты. Города не обретали абсолютной тишины даже глубокими ночами, чего уж говорить о вечерах, когда обыкновенно заканчивалась рабочая смена. Машины, до этого нормально преодолевавшие дороги, начали застревать в пробках по полчаса, гудя и порыкивая как живые; народ стал однотипнее лицами и эмоциями, разговаривая надсаднее; естественный свет постепенно заменялся искусственным. Леон покручивал пальцами газовую зажигалку, чиркая время от времени колёсиком, вызывая либо невинную искру, либо небольшое рыже-синее пламя. Огонь жжёт без пощады. Худшие смерти, отвратительные смерти вершились благодаря нему. Леон достал ещё сигарету, присматривающийся к безучастным окружающим, которые всегда куда-то шли. Вперёд-назад. Стопориться не получится, поскольку обязательно подтолкнут, насильно или с вежливостью. А за ним – лишь выключенный фонарь, прочнее скал, прочнее человека. Леон кашлянул дымом, мельком потирая пощипывающие глаза, и мыском новенького ботинка подтянул ближе затухающий окурок, придавливая его подошвой. Горло саднило, словно прошлись когти диких кошек, всаживаясь глубже, после выжигая, выжигая пеплом. Не потушить, только распалить. Чем больше дров, тем больше огня. Вперёд, только вперёд. Сжигать либо греть. Леон жевал зубами кончик фитиля, установив руки на груди, и смотрел наверх. Усмехался. Во рту набилась желчь. Разномастные голоса укреплялись эмоционально, топот ног звучал бесперебойно, и откуда-то доносилась оптимистичненькая реклама новой марки женской одежды: всё почти как при солнце, лишь с отличной ото дня атмосферой. Другое. Ингрид назвала бы это таящейся опасностью, а Хелена, фыркая полушутливо, полузадумчиво, посчитала бы романтикой. Немного не достаёт разлетающихся мозгов и опустевшего пистолета. И аккуратно уложенных смоляных волос, и какой-нибудь алой детали одежды, традиционной настолько, что ухмылка выходит исключительно мягкой, и хитрых карих, отрешённых глаз. Ни вестей, ни встреч, ни информации вскользь. Как обычно, – и хорошо. Всё с ней хорошо. Тротуар точно раскачивался, опускался ниже, стремился ввысь, однако сигаретой, четвёртой за вечер, двенадцатой за день, Кеннеди воспользовался по назначению. Неистовство в теле, тихое умиротворение разума. Не помрёшь. Не угаснешь. Леон похлопал нагрудный карман, где покоился сенсорный телефон, отключённый утром под четыре рюмки текилы и несколько раз готовившийся валяться растоптанным в мусорном ящике. Сколько звонков или сообщений скопилось? Ведь скопились же. Зато молчание – золото, – сложилась подходящая мысль; руку Леон убрал, подавившись дымом. Привалившись к столбу, раздирая лёгкие неконтролируемыми выдохами, когда воздух почти что перекрыло, трясущийся, он рассматривал посеревшие белые окурки под ногами. Некоторые люди к нему оборачивались, неуверенно сбавляя ход, но уходили. Надрывно прокашлявшись, Леон растёр пальцами саднящее горло. Утяжелённое дыхание привнесло больше жара, облегавшего как вторая кожа – всё горело, хоть снаружи, хоть внутри, а поднявшийся ветерок прохлады не преподнёс, даже его избежал. Народ редел, гасимый прибывавшим мраком. Яростно трещали только легковушки и аудио-рекламы. Пятая чуть измявшаяся кое-где сигарета дрожала в ладонях, пока с резким шуршанием не разломилась надвое, падая к ботинкам, и ей на замену не пришла шестая. Кеннеди беззлобно хмыкал, насчитав примерно столько же адресованной ему брани касаемо загрязнения окружающей среды. Теперь втягивался в процесс осторожнее, ухитрялся закрывать веки, не прислушиваться. Никто не тронет и не заметит. Ранее вспыхнувшего фонаря, из-за которого воспалённые глаза мгновение будто разрывались, Леон исподтишка улыбнулся, после чего мимолётно представил тушение сигареты о собственную кожу. Живо. Незамедлительно. Он-то не закричит. Чьи вопли обрывались в инквизиторских кострищах? Они ведь справедливы? Автомобильное движение застопорилось ещё пуще: мимо одним духом проехала «Скорая», а кое-какие прохожие заинтересованно обсуждали крупную аварию в квартале отсюда. Недокуренную и частично изжёванную шестую сигарету Леон расплющил о столб. По щеке растрепались волосы, когда он склонил голову в привычном молчании, понемногу сминая отливающую серебром прямоугольную пачку. Не сильно. Дома от текилы осталась лишь полёживающая перед телевизором бутылка. Ничего не осталось – разве последние двадцать лет принадлежали ему? – и из Кеннеди вырвался задушенный смешок, отдалённо схожий с воплем. Покачиваясь впервые не из-за ослабленного тела, в данную секунду иллюзорно покрывающегося огнём, обращающимся огнём, он медленно опускался на колени, бережно удерживая рукой сморщенную сигаретную пачку. Он вздрагивал; отращенная чёлка прикрывала ему половину лица. Урывочными сдержанными воплями Леон говорил с миром. Тот, принимая выражения скорби, оглядывался. Тот уходил. Соединившиеся кучей шесть окурков сверкали ярко белоснежной чистотой под блекло-желтоватым фонарным светом. Леон взялся заботливо собирать их в кулак, разбирая по ускользающему теплу, какие именно выкуривал заключительными. Какие именно поочерёдно помогали. Не улыбнулся и не завопил – Леон всего-навсего кратко кивнул. Четыре месяца назад у него при любом неосторожном движении позвоночник начал хрустеть выразительнее сухой ветки. Около пяти недель на боку никак не сходил синяк, зато потом побледнел цветом, увеличился и от касаний хотя бы пальца заставлял едва ли не выворачиваться наизнанку. К застарелым шрамам прибавились текущие, куда красочнее, куда занятнее. Причины были ясны, но осознание – дело иное. Всё чаще его мало кто пускал на операции. Всё чаще они велись от его имени. Всё чаще его обвиняли в провалах. Осознать-то осознал, только причины понимать не захотел. Пока Леон безрезультатно вертел зажигалкой подле смятой седьмой сигареты, то рассудил, что обзаведение спичками про запас не такая уж и бесполезная идея. Огонь ведь, оказывается, не убийственный. Очень пригодный. Кеннеди укрыл сцепленными ладонями искры, приближая губами сигару, однако пламя, возникшее спустя минутное кручение колёсиком, без промедлений загасло с поддержкой хиленького ветра. Вместо него вполне осязаемый холод принялся исподволь просачиваться к телу, добиваясь гусиной кожи и по существу нервического озноба. Располагающиеся на коленях окурки крупиц тепла не принесли, когда Леон за них схватился, перебирая, потирая каждую: от спрятанной в застегнувшейся куртке пусто чиркавшей зажигалки пользы теперь не было. Леон совсем через малое время продрог до костей, как-то особенно жалостно ёжась, и подняться уже не мог. Шевельнуть ногами. Они чувствовали приложенный палец и не ломились из-за усталости. Заглушая копившийся рык, Кеннеди чуть не врезал самому себе кулаком, разом сгребая остатки сигарет, впихивавшиеся кусками в первые нащупанные карманы. Его тянуло к земле, ниже, ниже – и он не мог встать. Легчайший хруст словно выдавливающегося из спины позвоночника пришёлся иронично кстати. Пытаясь сместиться вбок при помощи рук, неуверенно перемещаясь ими по тротуару, Леон глянул на людей, а так же на продвигавшиеся черепашьим шагом автомобили. Мужика, ползающего с отказавшими ногами как хворая древняя собака, слепой бы единственно не приметил. Его ведь видели тоже. Не останавливались. «Людям в привычку бояться, Леон, люди теперь боятся даже сострадания». Ох, Ингрид. Никто не тронет. За всё существование, за всё пережитое, бессмысленное и неуловимое наконец-то никому не нужен. — Я... я был. Не требовалось что-то крепче свистящего шёпота, оборвавшегося вдохом. Вновь усевшись на немеющие колени возле знакомого уличного фонаря, Леон неторопливо выудил восьмую сигарету – творить иллюзию курящего задумчивого человека, еле стучавшего зубами. И шипел, трогая место багрового синяка, и выдавал смешки. Он ведь... огонёк? Огонь? Пожарище? Достаточно ли, чтобы спалить то, что надо? Чтобы подняться позже? Его незаметно клонило вправо и слепило фальшивое освещение города, добавляющее боль головную, тугую, но смягчающую влияние неумолчных мыслей. Куртка баюкала скрипением. Леон вымотался; тихо упал всем телом на тротуар. Тепло и никакой мерзлоты пофигистичных, сменяющихся дней. Леон спал, а снилась ему полыхающая рыжим пламенем чернота.