***
Ей девять. Папа запинается на ступенях и летит вниз. Не то чтобы это могло причинить ему серьёзный физический ущерб, ведь ступеней всего три, а снизу — газон, но её праздничному торту этот полёт не идёт на пользу. Алиса вздрагивает, когда осознаёт, что произошло. Её приятели и гости, приглашённые на праздник, резко замолкают. Алиса чувствует их разномастные взгляды на своей спине и сглатывает. Папа поднимается с газона, принимая протянутую мамой руку. В его глазах отражаются разом ужас и вина, такая всепоглощающая, что Алиса тут же широко улыбается и идёт мимо гостей прямо к месту маленькой трагедии. Она опускается на их аккуратно стриженный газон и указательным пальцем берёт с испорченного торта немного крема. — Вкусно, — говорит она достаточно громко, распробовав шоколадную глазурь и немного, кажется, взбитых сливок, — но я даже рада, что ты его уронил, папа. Я ведь так не хотела именно шоколадный торт! Уже позже, вечером, когда гости расходятся, она позволяет себе шмыгнуть носом, ведь именно шоколадный торт, именно такой — это то, чего ей очень хотелось в её девятый день рождения. Но ведь Алисе уже девять лет! Как сильно бы она подставила папу, маму, если бы испортила праздник своей истерикой по поводу испорченного торта. В сущности, торт — это просто торт. А их тёплые отношения дома Алиса ценит больше куска бисквита и крема. Папа стучится в дверь в её комнату и заглядывает внутрь. Алиса спешно смахивает непрошенные слёзы, но папа же шериф, папа слишком внимателен и всё замечает. — Пойдем на кухню. На минутку, — просит он. Алиса слышит горечь в его голосе. Ему всё ещё стыдно перед ней за испорченный торт, и это даже хуже, потому что она всеми силами пытается замять этот инцидент, а папа всем свои видом, жалким и потерянным, напоминает об этом. Дурацкий торт. Но она идёт на кухню. Спускается по скрипящим деревянным ступеням и заворачивает налево. Мама оборачивается к ней, в руках у неё торт. Шоколадный. Не такой большой. И может быть не такой красивый. Зато горят свечи, девять ровно. Алиса шмыгает носом, загадывает желание и обнимает родителей.***
Ей девять. Всё ещё. Алиса неожиданно чувствует себя безумно взрослой. Ей не идёт чёрный, так говорит мама, но простое закрытое платье из плотного материала, надетое на ней, именно такого цвета. Её папа одет в чёрное. Его коллеги одеты в чёрное. Гости: друзья и знакомые, одеты в чёрное. И их дом, с яркими желтыми стенами, яркими картинами, цветами, шторами, скатертью на столе — всё вдруг неожиданно становится таким тусклым и серым, что Алисе кажется, что она находится в другом доме. Белые лилии воняют, запах удушлив, от него не убежать. Мамин гроб тоже был белым. Час назад. Больше часа? Его опустили на дно ямы, и папа кинул на белоснежную крышку горсть земли. Алиса дрожала и отчаянно жалась к боку старушки Нэнси, соседки и подруги их семьи. Алисе нравилось считать старушку своей бабушкой, потому что настоящих бабушек и дедушек у неё не было. У неё вообще никого, кроме мамы и папы, не было. А теперь остался один папа. За день постаревший на десять лет. Алиса судорожно вдыхает смердящий лилиями воздух и часто-часто моргает, потому что понимает, что не может расплакаться сейчас. Папа в шаге от истерики — Алиса видит это по его глазам, дёрганым движениям, по тому, что он не отходит от своего лучшего друга, бывшего напарника, который всегда был желанным гостем в их доме, по тому, что боится посмотреть в её, Алисину, сторону. Она выходит из дома тихо, никем не замеченной, бредёт куда-то по темнеющим улицам, дрожит, но не от холода. Родной город ещё никогда не казался ей таким чужим. Лица людей расплываются, город расплывается — Алиса вдруг понимает, что плачет, что слёзы текут по щекам, и она не может их остановить. Она бредёт вдоль знакомых улиц, никуда конкретно, но доходит до детской площадки, где часто раньше играла с друзьями. Раньше — потому что Алиса уверена, что больше никогда не сможет просто прийти сюда и погонять мяч. Потому что сегодня Алиса выросла лет на двадцать. И ей никогда больше не будет комфортно в кругу сверстников. Кто-то находит её ближе к ночи. — Эй, малышка, мы тебя обыскались, — тихо, мягко говорит лучший папин друг, желанный гость в их некогда ярком доме, который больше никогда не будет таким и не лишится противного запаха белых лилий. — Пойдём домой. «Это больше не дом», — хочется ответить ей, и Алиса даже открывает рот, чтобы — за целый чёртов день — сказать хоть что-то настоящее, что-то, что у неё на душе, но из горла не вырывается ни звука. Алиса судорожно вдыхает. Шевелит губами. Испуганно смотрит на папиного лучшего друга, который отвечает ей точно таким же испуганным взглядом.***
Ей десять. Наверное. Кажется, прошёл месяц с тех пор, как папа за волосы сволок её по лестнице в подвал и защёлкнул на шее грёбаный собачий ошейник. Алиса не уверена. Может, это было месяц назад. Может, год. Время так неопределённо, особенно, если ты сидишь в подвале и не видишь солнца. Особенно, если у тебя нет календаря или — хотя бы — часов. Папа приходит дважды в день, и Алиса в мыслях называет его так чисто по привычке, потому что в обрюзгшем сутулом мужчине от её папы нет и следа. Этот человек приносит ей воду и еду. Этот человек уносит ведро, в которое Алисе приходится ходить по нужде. Этот человек никогда с ней не разговаривает. А Алиса молчит, потому что больше разговаривать не умеет. Ей десять. Всё ещё. Наверное. Но она в очередной раз становится старше. Потому что в один день этот человек делает её старше. Это безумно больно и непохоже ни на что. Это страшно и непохоже ни на что. Это что-то запредельное. Что-то неправильное. Алисе хочется кричать. Плакать. Забиться в угол. Закончить это сейчас же. Но всё заканчивается только в тот момент, когда так решает этот человек. Когда он уходит, Алиса забивается в угол и рыдает. Беззвучно. Ей больно. И страшно. И воздух вокруг наполняется запахом крови — металла — и — отчего-то — белых лилий. Запах бьёт по натянутым нервам. Алиса задыхается от этого, от собственных всхлипов. Больно. И страшно. И нужно просто… Нужен кто-то. Голос. Жест. Внимание. — Тебе не стоит сидеть здесь вот так, знаешь, — детский девичий голосок разрезает тишину ножом. Алиса вскидывает голову так резко, что мир на мгновение чернеет. Перед ней стоит девочка — светлые волосы, голубое платьице, чёрный бант в волосах. — Мама говорит, что нельзя сидеть на холодном, — повторяет девочка настойчиво. — Меня, кстати, зовут Алиса. «Та самая? — удивляется настоящая Алиса. — Алиса из Страны чудес?» — Да. Я бежала за белым кроликом, — кивает девочка. — Но кролик бежал слишком быстро. И я потеряла его из виду. Зато, я нашла тебя.***
Ей одиннадцать. Ей двенадцать. Кажется. Алиса сидит напротив и играет с куклой. Белого кролика. Она поднимает игрушку в воздух и со всей силы впечатывает в бетонный пол. У кролика давно размозжило череп, а на полу, там, где Алиса разбила ему голову в первый раз, валяются ошмётки его мозгов. Алиса улыбается какой-то маниакальной, но очень заразительной улыбкой. Настоящая Алиса больше не уверена, что это её имя. И ей вообще странно думать, что у неё есть или когда-то было имя, ведь этот человек никак её не зовёт. Алисой зовут эту девочку напротив, которая любит убивать кукол и слушать их предсмертные вопли. Она отрывает руки Барби, выкалывает глаза плюшевым мишкам, зашивает рты пластмассовым животным и очень любит заживо сдирать кожу с игрушечных лошадок. Есть и другая. Она тоже зовёт себя Алисой. Она старше. Ей, наверное, около двадцати. И она очень необычная. Начиная хотя бы с причёски: у неё волосы одновременно светлые и каштановые, прямые и кудрявые. Одновременно. Разом. Это не поддаётся объяснению. Она носит одновременно светлое платьице младшей Алисы и то, простое чёрное, которое когда-то надевала настоящая. Кажется, это было в прошлой жизни. Кажется, это было во сне. Настоящей нравится думать, что что-то во всём этом безумии сон: или прошлое, или настоящее. В последнее время она всё чаще склоняется к мысли, что сном было прошлое. Потому что оно постепенно вытирается из памяти. Потому что она уже не верит, что когда-то была другая жизнь: мама и папа, школа, друзья, дни рождения… — Он уже умер, Алиса, — говорит взрослая девушка грудным маминым голосом и проводит руками по своим волосам: светлым и каштановым, прямым и волнистым одновременно. — Тебе пора бы выбрать нового друга. — Я знаю, Алиса, — улыбается маленькая. — Я просто не могу решить, с кем мне поиграть дальше. Они все кричат так одинаково. Настоящая прячет лицо в ладонях и тяжело вздыхает. Визг очередной игрушки даёт по ушам. Она открывает глаза и смотрит на то, как Алиса, маленькая, за волосы поднимает Барби над полом, а та от страха немеет. — Верю я, что лечу, — маминым голос вдруг начинает петь взрослая, — что небес рукой достать могу… Маленькая хохочет и подбрасывает Барби вверх. Не ловит. Кукла падает спиной с огромной высоты и визжит так, что у настоящей закладывает уши. «Хватит, хватит, хватит, хватит… — повторяет она отчаянно. — Заткните её, заткните её, заткните… Хватит, хватит, хватит…»***
Ей двенадцать? Тринадцать? Десять? Сорок? Она больше ни в чём не уверена. Она больше ничего не воспринимает. Она больше не может дать себе отчёт в том, реально ли происходящее. Ей больно. Очень. Псина рвёт руку, которой она закрывает лицо и шею. До мяса, до кости. Идёт кровь? Кровь реальна? Пахнет металлом и белыми лилиями? Запах душит собравшихся не-людей так же, как её? Она не может дышать. Из-за проклятых лилий. Из-за металла. Эта псина её рвет? Эта псина хочет её убить? Алисы жмутся в угол импровизированной арены. Гвозди, торчащие из плохо сколоченных досок, прокалывают им спины, но Алис это не волнует. Взрослая обнимает маленькую, а та в свою очередь душит очередную игрушку. Символично — в её руках собака, точно такая же, которая сейчас рвёт настоящую на части. Или не рвёт? Что, если это сон? Не реально? Что реально вообще? Металл? Белые лилии? — У папы очень серьёзная работа, — говорит мама. — Папа всех всех нас защищает. Он приедет. Обязательно. — Вкусно, но я даже рада, что ты его уронил, папа. Я ведь так не хотела именно шоколадный торт! Она не чувствует свою руку. Она чувствует металл и белые лилии. И тёплую вязкую жижу на своём лице. Она не хочет открывать глаза. — …вай! Вставай! Ну же! Голос ей незнаком. Девчонка тоже. Она напоминает лицом взрослую Алису. Только у неё нет волос. Вообще. И она очень странная. Лицо, словно сморщенное. Нет бровей. Нет ресниц. Нет век, так, что она не может закрыть глаза. У неё светло-серые, мамины глаза. Как и у настоящей. У маленькой голубые. У взрослой — голубые и серые одновременно. А у этой… У новой… — Борись! Не смей сдаваться! — кричит она так громко, что её одновременно хриплый и звонкий голос перекрывает гул толпы. «Я не хочу бороться», — говорит настоящая, вдруг понимая, что собака всё ещё рвёт её руку. — А я не хочу умирать! — рявкает эта девчонка без волос и век. Время замирает. Настоящая видит, как на теле новой девчонки разрастаются раны. Синяк на шее — от ошейника. Тонкие полоски шрамов на щеках, на абсолютно голом теле — от чего? По её бёдрам изнутри струится кровь. По её щекам, из глаз, струится кровь. Её грудная клетка разрывается на части изнутри, и оттуда, из сердца, прорастает белая лилия, окрашенная в бордовый цвет крови. — Останови это! Посмотри на меня! Я хочу жить! — отчаянно просит она и падает на колени. Лилии продолжают прорастать из её тела. — Мама говорит, что нельзя сидеть на холодном, — говорит Алиса. Маленькая. Настоящая оборачивается. У них, маленькой и взрослой, из глаз, из носа, из ушей сочится кровь. — Верю я, что лечу… Что небес рукой… — Ты должна… — тихо, надломлено произносит новая девчонка. — Не дай нам умереть… Время резко возобновляет свой бег. Боль застилает разум. Рука — она не чувствует её, но, кажется, рука всё ещё отделяет псину от её шеи и лица. Она помнит, где-то ей бросили ножик. Тупая псина рвёт ей руку, но другой, свободной рукой, она находит его. Псина не очень умна. Нож плохо заточен. Но его хватает, чтобы выколоть ей глаза.***
Ей… много. Это исчерпывающая характеристика, потому что больше никто из них, четверых, запертых в подвале, не берётся судить о времени. Или о том, что реально. Крики кукол реальны настолько же, насколько шум ликующей толпы, когда они убивают очередную собаку. Запах лилий реален настолько же, насколько реальны собаки, которые каждый раз оставляют новые шрамы на теле девчонки без волос, бровей и ресниц. И на её собственном теле. Незнакомый молодой мужчина реален настолько же, насколько реален этот человек, ежедневно делающий ей больно, только теперь боль почему-то становится приятной, а её отсутствие очень огорчает и ломает изнутри. Смесь двух противоречивых чувств. Бредятина. Мужчина явно не привычен к полумраку подвала и держит в руках фонарик. Ей не нужен фонарик, потому что её зрение давно привыкло к мраку. Она замечает его потерянный вид. Видит, как дрожат его руки. Он оступается на ступени и почти падает… Не то чтобы это могло причинить ему серьезный физический ущерб, ведь ступеней всего три, а снизу — газон, но её праздничному торту этот полет не идет на пользу… Она моргает, но неожиданно понимает, что не видит никакого торта. Кто упал со ступеней? Кто уронил её торт? Реальность идёт трещиной. Незнакомый человек упирается спиной в стену подвала и сползает по ней. Она видит, как трясутся его колени. — Мама говорит, что нельзя сидеть на холодном, — в очередной раз повторяет маленькая Алиса. — Но я тоже когда-то бежала за кроликом, а попала сюда… — …крылья распускаю — ввысь…***
Ей шестнадцать. Осознавать это так странно. Позади — три года интенсивного лечения в лучшем психиатрическом отделении Стилуотера. Три года ежедневных и постепенных шажков из безумия. Три года истерик, срывов, скандалов с персоналом, действительно пытающимся ей помочь. Это большая редкость — сейчас она это понимает. Сейчас ей очень стыдно за эти три года ада, которые она устроила своим врачам и санитарам. И оттого, что никто ни в чём её не винит, ей становится только хуже. — Ты должна понять, Мишель, — говорит доктор Стивенсон мягко, но твёрдо — так умеет говорить только он один, — ты ни в чём не виновата. Иногда мы теряем контроль над происходящим — это случилось с тобой. И мы… ты сделала невозможное, сумев его вернуть. Как бы тебе от этого не полегчало, никто из нас просто априори не сможет винить тебя в произошедшем. Ты должна понять, это, Мишель, иначе все наши труды пойдут… Она кивает. Вдумчиво. Верит его словам, верит его убеждениям. Но ей не становится легче. «Заткните её, заткните её, заткните… Хватит, хватит, хватит…» Отголоски прошлого терзают её в кошмарах. Алис давно нет рядом, но Мишель не отпускает чувство того, что они наблюдают за ней. Что они всё ещё где-то здесь. Ей страшно, ей плохо, ей не хочется покидать белые мягкие стены, в которые, при желании, можно долго биться головой и при этом больно не будет. Она боится того, что, как только покинет отделение, Алисы вернутся. Будут злиться, что она пыталась и пытается отдалиться от них. — Мишель? — родной голос сквозит нежностью и беспокойством. Она вздрагивает и отнимает руки от лица. Они сидят в кафе — только что были в больнице? — и перед ней стоит небольшой торт. Она оглядывает стол. Доктор Стивенсон и его супруга, паренёк-шизофреник Майк, с которым она сдружилась в отделении, Трой… Трой Брэдшоу зовёт её по имени — новому имени — ещё раз, и она цепляется за его голос, как за единственную соломинку, способную вытащить её из навалившейся на плечи реальности. — Мне кажется, я ещё не готова, — шепчет она тихо. — Я хочу обратно. Трой с доктором обмениваются долгими взглядами. Она смотрит на зажжённые свечи торта, но не спешит их задувать. И ей нечего загадать в качестве желания. — Ты можешь оставаться в больнице столько, сколько захочешь, — мягко соглашается доктор. — Только теперь ты также можешь покинуть её, если захочешь. У тебя теперь есть выбор. Мишель чувствует на губах солоноватый привкус. — Я присмотрю за твоей палатой, Мишель, — серьёзно кивает ей Майк. — Чтобы ты могла вернуться, если поймёшь, что тебе это надо. Мои волки не тронут тебя. Они защитят.***
Ей семнадцать. Почти. Она ловко орудует столовыми приборами и готовит поразительные блюда. Затворничество — она ещё не готова много находиться в обществе, среди людей — позволяет ей многому научиться. Она уже вспомнила, как читать и считать. Она немного стала разбираться в окружающем её мире и знает, что воздух состоит не только из кислорода. Что соду гасят уксусом, а банку огурцов можно открыть, поддев крышку ножом. Обычные бытовые вещи, которые ей рассказывает Трой, каждый раз учат её чему-то новому. Мысли Мишель находятся в небольшом сумбуре, потому что она не знает, что будет дальше. Потому что нормальные люди… «Мама говорит, что нельзя сидеть на холодном.» «Верю я, что лечу…» «Заткните её, заткните её, заткните… Хватит, хватит, хватит…» Мишель хватает нож и режет руки, не вены, но рядом. Порезы тут же начинают щипать. В нос ударяет запах — металл и лилии. Она кричит и отбрасывает нож. Хватает голову руками. Ей больно. Кровь… Лилии… Порезы щипят. Собаки. Лай. Люди. Гомон. Ставки. Лилии, лилии, лилии… Ей требуется какое-то время, чтобы собрать по кусочкам снова расколотую на части реальность. Такие приступы уже бывали, это не ново. Трясущимися руками она выключает плиту, потому что, кажется, что-то на сковороде уже пригорело, и встаёт. Ноги не гнутся. Она тянет руки к раковине и включает ледяную воду. Время — ночь. Девять? «У папы очень серьёзная работа, — говорит мама. — Папа всех всех нас защищает. Он приедет. Обязательно.» Она резко отбрасывает нож подальше, потому что не уверена, что не порежет руки снова, и на этот раз не тронет вены. — Трой, Трой, Трой, где же ты, — шепчет она беспорядочно, ухватившись руками за края раковины. Ей нужен Трой. Или таблетки. Таблетки лежат в шкафчике, в ванной. Она идёт туда и уже тянет руку к зеркальной дверце, но чёрт дергает её посмотреть в зеркало. В нём не отражается её лицо. В нём — лицо последней Алисы, сморщенной — теперь она знает, что так выглядит кожа у сгоревших людей — без бровей, ресниц, век. Она отдёргивает руку. Кто-то трогает её за плечо сзади. Не сдержав крик, она оборачивается. Взрослая и маленькая. Одновременно светлые и каштановые, прямые и волнистые… — Мы же так скучали, Алиса, — с укором произносит взрослая. — Всё чудесатее и чудесатее, — улыбается маленькая. У игрушки в её руках нет конечностей; кровь капает на белый коврик. Да, кровь падает… Её, Мишель, кровь… Она трясёт головой, и Алисы исчезают. — Всё хорошо, — твердит она себе. — Всё хорошо. — Почему ты отказалась от нас? — обиженно спрашивает сгоревшая из зеркала. У неё из груди торчит алая лилия. Мишель пятится к выходу из ванной. Судорожно дышит. Выбегает из квартиры. Если она будет бежать достаточно быстро, Алисы не смогут её догнать. И она бежит. Прочь от дома, не заботясь направлением. Алисы насмехаются, Алисы мелькают по пути. Она не знает, сколько времени проходит прежде, чем легкие сдают, а она понимает, что не может больше бежать. Мишель трясёт. Не от холода. Она крутит головой и совершенно не узнает местность — она ещё не готова много находиться в обществе, среди людей. — Часы! Оригинальные часы! — звучно рекламирует свой товар какой-то бродяга. Она вздрагивает и обходит его стороной. Переулок ей незнаком. Какая-то проститутка окидывает её презрительным взглядом. Конечно, растрёпанная, в домашних брюках и футболке, Мишель ей не ровня. Переулок заканчивается. Мишель останавливается, потому что не знает, что ей делать дальше. — Ты же понимаешь, что от нас никуда не деться? — взрослая кладёт руки ей на плечи и прислоняется своим телом к её спине. По ней бегут мурашки. Волосы — светлые и каштановые, прямые и волнистые одновременно — щекочут спину. — Уйди, уйди, тебя не существует, — упрямо цедит Мишель сквозь зубы, сдавливая виски руками. — Уйди… — Эй, чувак! Поебать на Роллерз! Эти суки нас ни во что не ставят! Мишель вздрагивает и переводит взгляд на компанию из троих человек. В жёлтом. Они, кажется, хотят закрасить граффити одной из городских банд — Мишель не уверена, но Трой что-то такое рассказывал, если память ей не изменяет. Взрослая Алиса замолкает и напрягается всем телом. Дальше события развиваются слишком стремительно. Или Мишель слишком сложно поверить в происходящее, потому что… Трое в синем, невесть откуда взявшиеся, затевают драку с ребятами в жёлтом, и ей бы, по уму, уже улепётывать, наплевав на Алис, домой, Трой вернётся, и всё будет хорошо, но она стоит на месте не в силах пошевелиться. Даже когда к потасовке присоединяются бандиты на красной машине, даже когда открывают огонь по жёлтым и синим… Мишель стоит на месте. Тра-та-та-та-та — Алиса исчезает. Тра-та-та-та… Машина газует с места и едва не сбивает её; водителю в голову прилетает пуля — Мишель видит, как в замедленной съёмке, как она проходит через затылок. Машину ведёт. В последний момент Мишель успевает отскочить с пути, и красное авто врезается в стену. Загорается. Чёрт… Перед глазами встаёт образ сгоревшей Алисы. Мишель судорожно отползает от огня, шаркая ногами по асфальту. Ей вдруг становится страшно. И вдруг хочется жить. И дома не готов ужин, а ведь Трой приедет с работы уставший, и… Выжившего бандита в красном застреливает парень в синем. Синего — бандит в жёлтом. Он разворачивается к ней, напуганной, дрожащей. Перед глазами всё ещё стоит образ Алисы без волос, бровей и век. «Борись! Не смей сдаваться.» Мишель чувствует, что не может дышать. Дуло пистолета направлено ей в голову. Пахнет… Металлом, огнём, лилиями. Дыши. Дыши. Дыши. — Не то место, не то время, — практически бросает ей в лицо бандит. Мишель закрывает глаза. Щёлк. Бах. Мишель вздрагивает, но вдруг понимает, что ей не больно. Запах металла и лилий усиливается, но она его чувствует. Дышит. Спокойно. Вдох. Выход. — Мишель! Мишель! — слишком знакомый голос. Слишком. Она открывает глаза. Трой. Её трясёт. Она умерла и видит Троя? Она умерла и чувствует треклятые лилии? — Хватай и пошли, — звучно приказывает кто-то, кого Мишель не видит за спиной Троя. Он выполняет приказ моментально, подхватывает её на руки, словно она ничего-то и не весит. — Знаешь девчонку? — спрашивает тот же голос. — Не сейчас, — резко отвечает Трой. Они садятся в машину. Мишель чувствует, как по щекам текут слёзы. По рукам — кровь. Трой это, конечно же замечает. — Ты меня слышишь? Слышишь? — он, кажется, бьёт её по щекам. — Они ушли, ушли, ушли… Они ушли, Трой. Я надеюсь, что они ушли навсегда…