КНИГА ЛИНО

Нэльофинвэ Майтимо Руссандол, ничего не замечая вокруг себя, болезненно вперил взгляд в неподвижный свод высокого шатра. Изувеченная рука – странно, он все еще думал об этом бесполезном отныне, нелепом обрубке, как о своей правой руке – тяжело ныла, отчаянно сопротивляясь действию наложенной под тугую повязку целительной мази. Да, там, на продуваемых всеми ветрами пепельно-серых скалах Тангородрима, такое решение виделось ему единственно верным, но здесь, в лагере братьев, внезапное увечье слишком уж отчетливо давало себя знать совсем с другой стороны. Воевать он может научиться и левой рукой, а для того, чтобы хоть что-то творить, ему нужны обе... Разумеется, он не помнил, как огромная, чудовищно сильная птица, по словам спасшего его Финакано, присланная в ущелье северных гор самим Манвэ, подняв немалые облака пыли, опустилась прямо на огромный зеленый луг близ знакомых светлых шатров. Не видел изумленных лиц сбежавшихся к месту происшествия нолдор, не слышал встревоженных голосов Макалаурэ и остальных, едва-едва сумевших хоть как-то объясниться со столь неожиданно свалившимся на них прямо с неба двоюродным родичем... Однако как же раздражала его эта их всеобщая безумная идея о том, что он-де нуждается сейчас только в лечении и отдыхе. Отдыхе, ставшем для него первейшим злом едва ли не с того самого мгновения, когда он, смертельно бледный от перенесенных ранее пыток, боли и потери крови, впервые открыл глаза, лежа в своем старом походном шатре. Конечно же, теперь, спустя несколько дней после столь неожиданного возвращения, в самых общих чертах он уже знал о том, что происходило здесь после того, как его прекрасно вооруженный конный отряд покинул здешние временные укрепления, отправляясь в то злосчастное, трижды проклинаемое посольство. А от надолго задержавшегося в их лагере старшего сына Нолофинвэ слышал и о том, что было в ставке его отца, когда туда вернулся действительно отпущенный с Севера Ондолиндэ. Разговор этот, понятное дело, происходил один на один, но в эти дни мало кто из братьев бывшего пленника рисковал вставать между спасенным и его спасителем. И хотя Финакано наверняка поначалу считал, что речь у них пойдет преимущественно о переданных вернувшимся словах самого Нэльофинвэ, тяжело лежащий на узкой походной койке друг его совершенно неожиданно решил поступить иначе. - Что с ним сейчас? - тихо спросил Феанарион, все еще надеясь на то, что кто-либо из нолдор сумел-таки найти способ помочь встреченному им в Ангбанде эльдо обрести хоть сколь бы то ни было твердую опору на выбитой у него из-под ног земле. - Он безутешен, Нэльо, - осторожно покачал головой его собеседник, а в ответ на встревоженно-изумленный взгляд Майтимо сдержанно пояснил. - Незадолго до его возвращения, из лагеря пропала его дочь. Из достаточно короткого рассказа Финакано следовало, что никто из подданных его отца так и не понял, как это произошло, ведь за пределы той земли, за которой смотрели их часовые, она не выходила... А самому Нолофинвиону помнилась лишь неожиданная и очень короткая по времени военная тревога из-за появления близ нолдорских лагерей отчаянно-хитрых северных волков и шайки явно случайно забредших к озеру ирчи. - Он все-таки достал его, - очень тихо и сквозь крепко стиснутые зубы зло выдохнул Майтимо. Почерк Аэрно в этой истории узнавался без труда, а сыну Феанаро было достаточно больно признавать тот простой факт, что враг их столь легко настигал отмеченную своими клыками добычу. Тем более делал он это через ребенка – девочку, ни перед ним, ни перед его дорогим Севером ни в чем, разумеется, не виновную. - Что? Что ты сказал?.. Извини, я не расслышал... Голос Финакано с головой выдавал его тревогу. В последнее время он чрезвычайно падок был на эту самую тревогу за своего вновь обретенного друга. Особенно в тех случаях, когда не мог расслышать что-то из его слов или понять причину каких-либо его действий. Опасался, наверное, что тот не совсем в себе, или того, что Майтимо может оказаться нужна его помощь, а он так или иначе этого не поймет или оказать ее не успеет. - Да нет, ничего, - слабо отмахнулся от него собеседник. - Потом... Будучи не в силах продолжать далее этот разговор, Нэльофинвэ болезненно смежил напряженные веки, а вскоре после ухода постаравшегося не тревожить более уставшего друга Финакано, Север вновь захватил память своего недавнего пленника в почти привычные теперь омерзительно-холодные тенета. ...Первым ощущением от этого зала была надолго ослепляющая вошедшего темнота. Странно – зачем бы так высоко над землей надо было создавать место, начисто лишенное окон?.. Лишь факела на темных стволах колонн и едва приметные маленькие жаровни, прячущиеся в нишах вдоль стен, давали ему хоть какое-то подобие освещения, хотя... Величественно – ничего не скажешь. И совсем-совсем не по-валинорски... Неужели таким же вот было и страшное нутро давно поверженного валар Утумно? И этот огромный зал – память о безраздельной власти над самым древним континентом Арды. И напоминание всем, вошедшим в него, о том, что власти этой так и не был положен достойный конец. Взгляд невольно скользнул по его немногочисленному убранству. По высокому своду, утопавшему во тьме, двойным рядам колонн, мрачно рдеющим изменчивыми тенями нишам, едва украшенным узорами холодного резного камня. По длинным полотнищам восемнадцати черных знамен, попарно изображающих девять отдельно взятых символов: огонь, меч, величественный горный пик, волка, летучую мышь, какой-то запутанный узор, стило, лежащее поверх раскрытой книги... По паре коротких широких скамей из темного дерева, дальними торцами резных подлокотников под небольшим углом обращенной к тому, что было сердцем этого места – семи строгим, ничем не убранным ступеням, верхняя из которых являла собой устланную огромной шкурой площадку, на которой стоял массивный каменный трон. При виде того, кто сидел сейчас на этом троне, внезапно стало тяжелее дышать. Другой. Совершенно не такой, каким привыкли видеть его глаза в мягком обрамлении непроходящего сияния Светоносных Дерев благословенного некогда Валинора... Небрежная поза, жесткое, почти неподвижное лицо, властный льдисто-обжигающий взгляд. Ничем, абсолютно ничем не прикрытая мощь. И яркий отсвет отцовских камней в тяжелом острозубчатом венце искусно выполненной железной короны... Здесь, в окружении туго натянутых стен, Майтимо не услышал ни звука от едва сдержанного протяжного стона. Лишь звуки внешнего мира ненадолго проклюнулись в его безжалостный внутренний мир, а затем мучительно пытавшееся вырваться сознание вновь поглотила до боли ненавистная темнота. ...Свет... Чудовищно-слабый свет из самой глубины холодной пыточной камеры. Мышцы свиваются узлами от невероятной, иссушающей разум боли; запах горящего совсем рядом масла забивается в легкие, как самый настоящий, почти что физически ощутимый дымный чад. Не шевельнуться. Не сбросить заманчиво пылающую глиняную плошку на ненавистную, дурно пахнущую одежду палача. Не ударить по ехидно движущимся губам с готовностью выполняющего любой отдаваемый ему приказ заметно хромающего и удивительно для этого народа тщедушного ирчи. Не-ет... Тело его, как обычно, намертво приковано к тяжелому каменному пыточному «столу», но... Что значит вся эта боль и непередаваемое, непредставимое для эльдар унижение по сравнению с главной пыткой этого места – быть ТАК близко от Камней, почти ежедневно видеть их, и знать, что они по-прежнему остаются недосягаемыми. И не думать о том, что страшнее всего видеть прекрасное творение рук своего отца, навеки угасший свет родной земли здесь – в самом сердце всего того, что так или иначе связано со злом, болью и Искажением. Смотреть на три заметно притухших в этих страшных местах огонька в кромешной тьме и, почти не имея возможности всерьез оторвать от них воспаленный напряжением взгляд, ужасаться, в который раз ужасаться тому несоответствию бытия, которое позволяет себе сочетать несочетаемое. А, когда они приближаются на расстояние куда ближе длинны его вытянутой руки, не выдерживать, и мысленно кричать в непереносимой муке уже не доводов разума – бездушной власти данной когда-то Клятвы... Задыхаясь как загнанный, теряющий последние силы олень, Майтимо резко откинул мягкий, как пух, край укрывавшего его тонкого походного одеяла и неимоверным усилием воли заставил себя сесть, ощущая босыми ногами едва заметно выбитую траву, все еще пытавшуюся расти под сводами шатра. Он не должен поддаваться безумию. Этим видениям нельзя – ни в коем случае нельзя – давать над собой власть. Память, а не отключения сознания должна стать его уделом. Таким же, какими являются теперь воспоминания о Валиноре, оставшейся за морем матери или погибшем здесь, в смертных землях, отце. Иначе, какой он, к балрогам подземным, правитель! И что сможет сделать для тех, за чьи жизни и судьбы он несет ответственность как старший из князей рода Феанаро. Ведь он – смешно сказать! – на данный момент и с собой-то, кажется, справиться не может... При одной только этой мысли горькая улыбка едва заметно скользнула по его потрескавшимся губам. Майтимо насмешливо скривился и невольно коснулся огрубевшей ладонью болезненно разгоревшегося лица, но вместо такого желанного сейчас облегчения лишь вновь увидел то, чего желал в этот миг меньше всего на свете. ...Перстень. Вычурная оправа, ярко горящий, как будто мерцающий собственным внутренним пламенем, темно-алый рубин. Зрение туманится от едва отпускающей измученное тело боли, рука тяжело опирается о крепко, но не грубо сколоченный стол, а такой знакомый камень продолжает, казалось, мягко улыбаться ему там, где ни этого рубина, ни этого перстня ни в коем случае быть не должно!!! Ведь это он сам шлифовал и полировал когда-то его благородные крупные грани. Сам вставлял идеальный овал в любовно выкованную оправу... Сам резал на податливом металле прихотливо вьющийся узор... И сам дарил его... О, валар! Нет!!! Неужели Финакано тоже... Страх за судьбу брата пронзил его сердце куда глубже, чем способна была проникнуть простая физическая боль, а чувство вины старой занозой зашевелилось в самой отдаленной каморке сознания, куда былые заботы вроде как некогда загнали-таки злую мысль о том, что друга своего он все-таки предал... …Где он? Что с ним? Перстень подлинный, и никаких сомнений в этом быть не может... Ибо не ему – еще в Валиноре державшему эту безделушку в своих руках, «повинному» когда-то в ее «рождении» – сомневаться сейчас в том, не является ли этот теплый огонь иллюзией, чего-то ради сотворенной здесь – в Ангбанде, всеардовским Отцом Лжи. «Финакано жив и никогда не был в плену,» - впервые за все эти дни Майтимо удалось прервать видение по собственной воле, а не ждать, когда очередной шок сам выкинет его из тревожного морока воспоминаний. Быть может, это случилось потому, что теперь, после встречи с братом, он знал? Знал, что перстень был просто утерян им в изнуряюще-бескрайних льдах Хэлкараксэ... Снят с пальца ради того, чтобы твердый ободок оправы не мешал растирать чье-то заледеневшее тело, а потом оказался просто забыт на одном из торосов, в туманной мгле стремительно окутавшего лагерь бурана. А потом... Потом до него ли было?.. ...Наконец-то удалось облегченно вздохнуть... Так долго державшее его в своих тисках призрачное наваждение отступило и дало возможность спокойно, сколь бы то ни было трезво думать. Принимать решения, а не биться в невидимых силках, невольно почти сжимаясь в комок от одной только мысли о том, что сейчас, именно сейчас что-то из некогда пережитого настигнет его опять. В следующую же минуту Майтимо как можно тверже протянул руку к стоявшему рядом с ним сосуду со свежим ягодным соком, коснулся губами его прохладной, бархатистой поверхности и сделал маленький, пока что достаточно осторожный глоток. Такой, словно какое-то время назад он, Феанарион, был мертв, а теперь возвращался к жизни. Уверенно и в то же время почти интуитивно нащупывая дорогу. ...Получается, что при желании видение можно оборвать. Увидеть что-либо в пику уже сложившейся картинке из того, чего не было в действительности, скорее всего, нельзя. А вот доступно ли для его феа заставить себя вспомнить что-то конкретное? Из тех же времен, но... что-то более здравое что ли... Приносящее не только муку и боль, но и надежду. Ведь было же!.. Пускай под гнетом все тех же вражеских стен, но было... Решившись попробовать, он уже совершенно сознательно закрыл глаза, оперся руками о колени и дал потоку мыслей как будто бы, как и прежде, свободно потечь в небытие. Однако на этот раз, отыскивая в памяти не болотистую зыбь, то и дело заставлявшую его проваливаться и глотать мешавшую дыханию грязь, а нечто, так или иначе дававшее ей твердую почву под ногами. И хотя сначала, кажется, ничего необычного не произошло, со временем яркий солнечный свет перестал-таки тревожить сомкнутые веки нолдо, и внутренний взор его снова погрузился в знакомую темноту. Спокойная – валар, какая же спокойная! – дремота постепенно рассеялась, и скованно притулившееся на лежанке, почти затекшее за ночь тело вновь ощутило в районе груди привычное тепло худощавых, но не по возрасту крепких мальчишеских плеч. Три раза светлели тусклые пятна едва освещавших камеру внешних воздуховодов, а как же много понято и пережито с той далекой поры, когда тепло это, словно живой щит, совершенно неожиданно прикрыло ему спину и удивительно зримо дало понять – он не один, сзади больше не подойдут... ...Последнюю ночь они провели в молчании, чувствуя, что грядущий рассвет навеки разлучит их, однако сколько же сил молчание это давало обоим. Ладно – мальчишке, среди всю жизнь окружавшего его зла впервые встретившему хоть какую бы то ни было опору, но ему – старшему сыну, князю народа нолдор... Невероятно. Не менее невероятно, чем поведение мальчика в тот момент, когда за ним все-таки пришли. Ибо его спокойные, уверенные движения не вызвали и тени исподволь ожидаемой боли. Вместо нее он – ребенок, дарил ему – взрослому, надежду на то, что рано или поздно с ним все будет хорошо. И осознание того, что его, Синлина, можно пробовать жалеть, но за него никак невозможно бояться. Потому, что почти все в своей жизни он сможет сделать сам. А это иногда значит так много... Свободный, протяжный вздох облегчения вырвался из истощенной былыми невзгодами груди Нэльофинвэ. Он сумел. Он победил, разрубил коварно стянувшие его сети недавнего прошлого. Может быть и не навсегда, может быть совсем ненадолго, но... Теперь он знал, что не только сам он может оказаться беспомощным пленником этих сетей, но и сети эти подвластны ему в той же мере. Ибо не его феа является частью их, а они имеют некоторое отношение к некоторой, и отнюдь не самой главной, части его феа. ...Всего лишь несколько мгновений спустя, весь мир вокруг Майтимо разительно переменился. Решительно поднявшись с почти опостылевшей ему за эти дни лежанки, он с легкостью откинул в сторону плотную ткань шатра, скрывавшую широкий прямоугольник центрального входа, и медленно, но уже отнюдь не обессилено, как раньше, пошел к западным воротам лагеря. Дело в том, что именно они напрямую выводили на бескрайние просторы заливных лугов, по другую сторону которых привольно раскинулось огромное озеро, а ему так хотелось сейчас видеть перед собой не рукотворные стены (из чего бы они не были сделаны), а необозримо прозрачный, напоенный солнечным светом окоем. Исконное призвание которого – дарить взгляду свободу, а не запирать его, что называется, в четырех стенах. - Нэльо! Внезапный оклик со спины и откуда-то сбоку лишь еще больше связал его с тем миром, что окружал бывшего пленника в реальной жизни, так непохожим на призрачный мир сотканных памятью чудовищных грез. Обернувшись на зов, Майтимо не без удивления заметил осторожно остановившегося поодаль от него Амрассэ. Явно встревоженного видом невесть куда уходящего брата, но при этом опасавшегося ему помешать и, как некогда бывало, оказаться лишним. Однако на этот раз тревога младшего оказалась напрасной. Вместо того, чтобы отослать его прочь, старший брат открыто – не вымучено, как в последние дни! – улыбнулся ему и, жестом подозвав к себе, все так же молча прижал к себе спиной, как в детстве, бережно и сильно держа руками за плечи.