***
Это началось в день, когда её волосы снова стали тускловато-рыжими, без единого седого волоска. Продолжилось после, в секунду, в которой морщины на лице Беатрис разгладились. Окончательно кончилось, чтобы существовать вечно после её первого похода на опушку. Ночь была холодна, а ветер, что шёл с севера, заставлял Беатрис дрожать подобно осеннему листку, одному оставшемуся на ветке. Она шла, осторожно ступая по сырой земле, то и дело ощущая, как острые ветки колючих кустарников рвали её прекрасное голубое платье. Она хотела поскорее выбраться на опушку, поскорее увидеть Вирта. Свет, которым была залита поляна, слепил глаза. Ветер стал чуть тише, но всё ещё дул яростно, будто бы силясь поднять Беатрис в воздух и отнести куда-нибудь далеко, туда, где она потеряется, чтобы навсегда исчезнуть. Девушка обессилено оперлась рукой на одно из деревьев, что окружали опушку леса. Беатрис было холодно, она хотела вернуться домой, к семье: и к сёстрам, и к братьям, и к милой мамочке, которая в последние дни стала совсем плоха. Но разве она, вечно обязанная ему спасением и нечто большим, разве она не могла не прийти на встречу к Вирту? Он написал ей на клочке бумаги место, куда ей стоило бы прийти сегодняшним вечером. И как бы Беатрис ни хотела остаться дома, она отправилась на опушку холодным осенним вечером — потому что её попросил Вирт. И его не было там. Она стояла совершенно одна посреди леса. И Беатрис чувствовала себя брошенной. — Вирт, — тихо, только для того, чтобы убедиться в том, что её милого друга в фетровом колпаке нет рядом, позвала Беатрис. И чья-то ледяная, обжигающая холодом ладонь, коснулась её запястья. Беатрис быстро отдёрнула руку и выбежала на поляну, тихо вскрикнув от неожиданности. — Ты боишься меня? С каких пор, милая Беатрис? — это был голос Вирта, определённо. — Перестань, это ведь я. Всего лишь-то и я. Беатрис передёрнуло от того, как Вирт говорил эти слова. У него был такой низкий, жуткий голос, что девушке невольно стало страшно. Но действительно, к чему ей бояться старого друга? Он просто мог заболеть, не более того. — Ты напугал меня, Вирт, — Беатрис поправила выбившиеся из пучка прядки, а затем, подумав, совсем распустила волосы. — И почему ты не позвал меня, когда увидел, что я пришла? — Потому что я хотел услышать своё имя. Чтобы не забыть его, — девушка могла поклясться, что Вирт судорожно вздохнул. — И я так давно не видел тебя. Ты не появлялась на мельнице уже очень долго. Я начал волноваться. — Но я приходила. Просто ты всегда был в лесу, — Беатрис, будто наконец-то успокоив саму себя, присела на поваленное бревно, совсем не заботясь о своём и так никуда уже не годном платье. — Да, но теперь ты только позови меня — я тут же приду. У меня больше совсем нет дел, — послышался смешок. — Я до смешного свободен. И это довольно странное чувство. — А Фонарь? Что насчёт Фонаря и Грега? — Беатрис прикрыла глаза и попыталась представить себе, что она сидит вовсе не на мокрой шершавой поверхности дерева, а на мягком диване в своей гостиной с кружечкой чая из камелии и в окружении всей своей семьи. — Можно не беспокоиться о Греге, — теперь он счастлив и свободен от воспоминаний о Неизведанном. — Но Зверь… — Забудь о нём. Считай, что его и не было никогда, — в голосе юноши сквозили нотки безразличного спокойствия. Он как будто забыл о Тени, что преследовала каждого, забредшего в лес. На поляне царила тишина. Только откуда-то издалека, за лесом, слышались громовые раскаты, сотрясавшие землю. — Вирт, выйди ко мне, — попросила Беатрис, как будто вспомнив о том, как давно она не видела милого ей лица мальчишки с взъерошенными волосами. — Я и так позади. И она обернулась. Пронзительный взгляд голубых, жутких глаз Неизведанного заставил девушку сначала вздрогнуть, а после, как будто призывая осознать вещь, которую Беатрис должна была понять уже очень давно, заставил её плакать. — Не плачь, Беатрис, — холодные бледные пальцы коснулись плеча девушки, заставляя ту ещё больше рыдать. — Ты и так это поняла. Ничто не могло заставить её успокоиться. Каждый раз, когда девушка решалась снова посмотреть на юношу, она не находила его. Перед ней стоял Зверь, может быть, не такой как прежде, но тот самый. Жуткий и бездушный, пугающий своей холодностью и равнодушием. Не было больше фетрового красного колпака — только тьма. Исчез тот здоровый румянец, что всегда украшал щёки Вирта. Теперь он стоял перед ней мертвенно бледный, высокий и худой. Его пальто, что раньше доходило юноше до колен, теперь явно стало мало. Кто-то будто вылил на него ведро чёрной краски, которая почему-то проникла и внутрь Вирта. Он стоял перед Беатрис такой же, как был, но при этом совсем уже другой, отвратительный Зверь. — Ты должна быть благодарна мне, — Вирт уселся на бревно и быстро взял заплаканное лицо Беатрис в свои руки, заставляя девушку повернуть голову в свою сторону. — Посмотри на меня. Теперь ты даже лучше, чем была прежде. Прикосновения Вирта причиняли одновременно и боль, и удовлетворение. Беатрис была почти уверена в том, что кожа под его ладонями становится такой же бледной, как его собственная. Девушка, наконец, решилась взглянуть прямо в его глаза, но только для того, чтобы снова вздрогнуть — на сей раз уже от немого протеста. — Как ты мог, Вирт? — Беатрис попыталась вырваться. — Я должен отдать тебе кое-что, — и он поцеловал её. Кто знает, сколько продлился поцелуй — секунду или вечность. Вирт кусал пухлые губы Беатрис, прижимал её к себе всё сильнее. Он как будто бы силился сделать её частью себя — постоянной частицей Неизведанного. И Беатрис смирилась, бессильно обмякнув в объятиях Зверя. Она отдалась ему без остатка, чувствуя как и он дал ей что-то.***
Беатрис наконец-то добралась до поляны. Луна уже скрылась за тучами, и девушка едва ли могла различить очертания собственной вытянутой руки. Но она знала опушку, знала каждый камень, каждую ветку. С того дня — она так до сих пор и не смирилась с тем, что течение обступает её, — Беатрис каждую весну, наступавшую так часто, как хотела только она, усаживала всю поляну цветами. Белые, жёлтые, голубые, розовые. Всех тонов и расцветок. Они были её огромной клумбой, которая не могла исчезнуть, как любая другая. Потому что Он ей не позволял. А Беатрис всё заполняла каждый уголок всё новыми и новыми растениями. Порой даже выкапывая старые, выбранные по считалочке. Ведь каждый лепесток любой астры, камелии и розы, даже самой первой в клумбе, был безупречен, идеально гладок и пах лучше любого цветка, даже самого свежего, посаженного в мире-за-изгородью. Изредка, когда у Вирта бывало хорошее настроение, он срывал какой-нибудь лютик и вплетал его в тускловато-рыжие волосы Беатрис. Прядь, что чувствовала прикосновение холодных рук самого Неизведанного, тут же бледнела и рассыпалась в пыль. Но стоило только Зверю щёлкнуть пальцами, и волосы Беатрис становились ещё пышнее, чем были прежде. Беатрис опустилась на колени рядом с поваленным деревом, увитым ныне густым плющом. Девушка быстро сунула руку в дупло и с удовлетворением почувствовала царапающиеся ветки, наполненные маслом. Она отнесёт их домой, отнесёт для себя, для него. Для них обоих. — Беатрис, — Он всегда подходит очень тихо. C годами — или всё же секундами? — он научился вообще растворяться в тени, быть везде, где есть темнота, отбрасываемая самими же людьми. И Вирт наслаждался этим всевластием, всеприсутствием, — Я всё ждал, когда же ты придёшь. Думал уже, что ты вовсе забыла про меня, про мой подарок, который всегда лежит тут только для тебя. — Ты знаешь прекрасно, Вирт, я не могу без этих веток. И ты не можешь, — Беатрис грустно улыбнулась, засовывая багровые тоненькие палочки в вязанку. — Они никогда не кончатся, да? — Конечно. Может быть, только тогда, когда мир перестанет существовать. — Мир тот, этот, или совсем другой? — Не говори глупостей, Беатрис. Мир один, просто мы видим его с другой стороны, — Он касается губами её шеи, оставляя даже лёгким прикосновением небольшой синяк. Такой уж он есть — всегда причиняющий боль. Беатрис давно перестала обращать внимание на его едва ощутимые прикосновения, отдающиеся болью во всем теле. Девушка всегда думает, будто её пронзают тысячи обоюдоострых иголок, но тут же одёргивает себя, напоминая, что это только лишь его холодный, жутковато сухой язык, скользящий по её гладкой бледной коже. С шеи он переходит на плечи, усыпанные бледными, уже почти незаметными веснушками. Тут его поцелуи становятся прерывистыми, короткими и жалящими. Раз —точка — два, три, четыре… Миллионы маленьких пятнышек, когда-то давно рассыпанных по телу Беатрис. Вирт сосчитает их все, прежде чем вспомнит о том, какие страдания, какие жуткие, непередаваемые ощущения испытывает каждый человек от его прикосновений. Что говорить о поцелуях? Зверь отодвигается, поправляет пальто и долго смотрит на свои длинные, бледновато-серые пальцы. — Как у трупа, правда? Беатрис ничего не отвечает. Она быстро смахивает слезинки, выступившие на глазах, и кивает. На самом деле, ей очень нравятся его пальцы. Нравились всегда. С тех самых пор, когда они были ещё тёплыми и мягкими, мальчишескими. И как могли они перестать быть ею любимыми, если вдруг, по воле злого рока, превратились в жгучие лезвия? — Зато ты всё ещё можешь видеть себя, — Беатрис невольно вспомнила о ком-то, кто раньше блуждал по бесконечным тропам Неизведанного. — Я могу. Просто не хочу. Мне нравится и так, чувствовать себя всё ещё немного человеком. Тем, которым был раньше, — Вирт улыбается Беатрис. — Но ты не забывай, Беатрис, только мне стоит вспоминать о Мальчике.***
Обычно Она старается не думать о боли, овладевающей всем её существом в те моменты, когда Он касается пальцами её голой плоти. Беатрис лишь стонет, закусив губу, когда чувствует как его пальцы, длинные, холодные, сухие, ритмично двигаются внутри неё. Она только изредка позволяет самой себе сдавливать его худые плечи, заставляя себя же не терять сознания от боли и удовольствия, смешивающихся в одно целое. Беатрис не может точно сказать, нравится ли ей это или нет. Она привыкла уже к его требовательным касаниям, безразличному тону и глазам, жутким, ярко-голубым, неизменно изучающим её лицо в те ужасно долгие секунды. Беатрис всегда говорит после: — Вирт, нужно ли… И он никогда не дослушивает её до конца, перебивая: — Нет. Он редко отвечает «да». Если только в те дни, когда Он чувствует себя особенно потерявшимся в Неизведанном, особенно забывшим своё прошлое. Чтобы чувствовать Беатрис, Вирту не нужны лишние, некрасивые прикосновения, причиняющие нестерпимые страдания. Он и Она — и так одно целое, неделимое. И двое в чаще прекрасно знают это.