История, которую решился поведать им Серапион-Ужос, имела начало в давние времена, когда он сам еще не стал ни магистром, ни даже магом, а был лишь простым учеником волшебника. В ту эпоху не существовало школ, обучаться колдовству, как и любому другому ремеслу, предполагалось у одного мастера. А уж каким окажется этот мастер — на то была воля случая, и от этого порой зависело будущее учеников.
Чародей, к которому попал Серапион в отроческом возрасте, был не злым, что уже хорошо, однако был он человеком прижимистым, не особо одаренным и совершенно не умел обучать. Или не хотел. Двоих своих учеников (за которых, между прочим, получил от их родителей немалые деньги на содержание) использовал в качестве домашней прислуги, что в те времена считалось вполне обычным делом. Обучались мальчики самостоятельно, наблюдая за работой своего хозяина.
Юный Серапион сначала обрадовался, что в товарищи ему достался ровесник, очень талантливый парень, который сложные колдовские науки схватывал легко и не требовал никаких объяснений от учителя, но напротив, охотно и понятно сам объяснял все тонкости Серапиону. Днем мальчиков можно было бы назвать друзьями не разлей вода. Вот только было одно малоприятное обстоятельство: хозяин жил небогато, так как не блистал в своем ремесле и не зарабатывал много, к тому же он вообще не любил лишних трат. Поэтому ученикам отвели одну чердачную комнату на двоих. Более того — в этой каморке размещалась лишь одна кровать, которую им также приходилось делить пополам.
— Слуги часто вынуждены тесниться, — заметил Пересвет. — Даже у нас во дворце горничные на зиму перебираются друг к дружке, по три-четыре в кровать укладываются. Это чтобы не приходилось в морозы слишком часто топить печи, особенно по ночам — от дыма ведь и угореть недолго. И детей укладывать в одну постель обычное дело. Вон хоть меня с Войславкой возьмите — до десяти лет вместе жили, и ничего, только веселее было.
Он ляпнул по душевной простоте, но поймал на себе взгляд принца — и густо покраснел, догадавшись, что тот еще припомнит ему этот факт биографии и не раз пройдется шуточками.
Однако у Серапиона в отрочестве сложилась ситуация невыносимая: каждый раз, когда ученикам приходило время укладываться спать, совершенно вымотанным после дневных трудов и учебы — начиналась война за место в постели. Гюстав (так звали его товарища по учебе), совершенно менялся, словно превращался в другого человека. Он пихался и толкался, заявляя, будто Серапион занимает слишком много места. За подушки каждый раз приходилось едва ли не драться, равно и за одеяло. Тычки, щипки, пинки исподтишка, сбрасывание с высокой кровати, едва успеешь заснуть… Почти каждую ночь вспыхивала драка, каждое утро обе стороны пересчитывали синяки — и мирились, ибо жить как-то надо было. Но дневное перемирие длилось лишь до наступления темноты — и снова повторялось одно и то же.
Тянулось время, несколько лет такой жизни закалили тело и характер будущего магистра. Он втайне презирал своего учителя, которому не было никакого дела до своих учеников. Он безмолвно ненавидел своего однокашника — но при этом был ему безмерно благодарен за помощь в освоении ремесла. Вдвоем, помогая друг другу в теории и на практике, они обещали стать в скором будущем превосходными молодыми мастерами с отличными шансами на придворную карьеру.
Вот только однажды их обычная кроватная драка завершилась не только синяками и затрещинами. Прижав физически более слабого Серапиона к жесткому матрасу, Гюстав навалился на него всем телом — и поцеловал.
Похоже, этот поцелуй стал неожиданностью даже для самого Гюстава. Испугавшись произошедшего, он тут же откатился к стенке, завернувшись в одеяло до макушки. И до утра ничего не сказал и даже не шевелился. Серапион же в растерянности забился в свой угол, сжавшись в клубок. Он был юн, но не глуп и знал уже, что бывают и такие отношения между людьми. Теперь он понял, почему Гюстав ласков днем, при посторонних, и задирается к нему по ночам, когда они остаются вдвоем. Почему с недавних пор драки между ними стали более жестокими, чем прежде, а поваляв его по кровати, Гюстав возбуждался до оттопыренных штанов.
Правда, дальше поцелуя Гюстав заходить долго не решался. Увидев, что Серапиону не просто противны такие ласки, но просто омерзительны, однокашник с очевидным трудом стал сдерживать себя. Кроватные драки отныне прекратились. Да и как драться, если оба шарахались друг от друга. Гюстав стал придумывать под вечер для себя какие-то срочные дела — и приходил в их общую каморку, лишь когда был уверен, что Серапион уже улегся и даже успел заснуть. Однако тот лишь делал вид, что спит. При всем желании, мелко трясясь под одеялом от отвращения, он не мог заснуть, пока не слышал размеренного дыхания своего ненавистного товарища.
Правда, Гюстав сделался более раздражителен днем. Теперь он не изображал снисходительного умника, он огрызался на просьбы помочь. Он помогал, но костерил сквозь зубы, заставляя Серапиона злиться в ответ, краснеть и лепетать оправдания — отчего Гюстав мгновенно вспыхивал и бесился еще больше.
Всё неизбежно шло к катастрофе. И это случилось.
Однажды Серапион, счастливый тем, что смог заработать свои первые деньги, выполнив порученный учителю заказ лучше, чем это сделал бы сам учитель, — окрыленный успехом, он забыл о ежедневных проблемах. Уставший, пришел пораньше в каморку, кинулся на кровать, не раздеваясь, и крепко заснул.
Проснулся он связанный по рукам и ногам и раздетый догола.
…На этом месте Кириамэ невольно поморщился, что не укрылось от внимания Ужоса.
— Да, это действительно отвратительно, быть настолько беспомощным и униженным, — вынужденно признал Ёж, не глядя в сторону затаившего дыхание Пересвета.
Серапион-Ужос покачал головой, сочувствующе потрепал нихонца по плечу. Продолжил с горечью рассказывать свою историю.
…Гюстав явился пьяный. Напился впервые в жизни. И увидел такой подарок — безмятежно раскинувшегося на их общей кровати Серапиона. Разумеется, он поспешил воспользоваться случаем: навёл сонные чары, раздел, связал, заткнул рот, завязав попавшимся под руку полотенцем. Приготовился сам.
Очнувшись, Серапион не сразу сообразил, что вообще такое с ним происходит. Сонные чары развеивались медленно. Но вид нетрезвого однокашника, играющего со своим стволом прямо перед его лицом, вызвал в нем слепой животный страх.
Не соображая, Серапион собрался и со всей злостью ударил в несостоявшегося насильника чистой, ни во что не облеченной магией. Гюстав, не ожидавший такого яростного сопротивления, был отброшен к противоположной стене каморки, буквально впечатался в кирпичную кладку, так что штукатурка осыпалась.
А Серапиона начало выворачивать. Его тошнило, рвота не могла выйти через рот, потому что мешал кляп, поэтому выталкивалась обжигающей горечью через ноздри, полностью перекрывая воздух. Он мычал, беспомощно ёрзал на кровати, но веревки не поддавались. Он не мог избавиться от полотенца между зубами, мокрого, вонючего, душащего, он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть — его продолжало тошнить, от сжавшего сердце ужаса еще больше и больше, скручивая до судорог. Он не мог даже позвать на помощь…
Если бы не очнувшийся после удара Гюстав, он умер бы позорной смертью. Тот, от сильнейшего удара головой, сам добавил лужу рвоты. Но кое-как взяв себя в руки, весь трясясь от жестокого похмелья и мысли, что может быть, уже поздно помогать и он сделался не только насильником, но убийцей — Гюстав сумел каким-то образом вернуть своего неслучившегося любовника к жизни. Единственное, что мутно запомнил Серапион: их отвратительные поцелуи, когда оба в желудочной горечи соприкасались губами — и Гюстав, между вздохами шепча отчаянные покаянные молитвы, насильно вдувал в его легкие воздух. Серапиона снова тошнило, но теперь Гюстав держал его, нагибал вниз, свешивая с кровати, чтобы комья полупереваренного обеда склизко шлепались на пол, а не лезли в ноздри. А в предусмотрительно запертую дверь стучал разъяренный хозяин, обещая за протекший потолок выдернуть у обоих руки и ноги.
Нужно отдать должное, раскаявшись в содеянном, Гюстав принял всю вину на себя. Он упросил еле пришедшего в себя однокашника врать всем, будто они просто-напросто напились на радостях, получив первый заработок, но не рассчитали силы и опоганили всю комнату — просто от непривычки молодых желудков к крепкому пойлу. Серапиону было всё равно. Впрочем, нет — он, разумеется, не желал рассказывать кому бы то ни было, что едва не был изнасилован и чуть не умер, задохнувшись собственной рвотой. Легче было поддакивать Гюставу, который загораживал его собой от кочерги, за которую сразу же схватился рассвирепевший хозяин.
Гюставу тогда досталось: синяк с узором штукатурки и кирпичей во всю спину, кровавая ссадина и шишка на затылке, сотрясение мозга, похмелье, ожог от удара чистой колдовской силой в грудь, от которого на следующий день лоскут кожи размером в две ладони слез до кровавого мяса. И учитель вдобавок немилосердно всыпал кочергой, потом еще и плетью.
Разумеется, учитель их выкинул из дома, как только устал бить.
Отсидевшись в подворотне до рассвета, отмывшись от крови водой из лужи, они разошлись в разные стороны, не прощаясь. Искренне надеясь, что никогда в жизни их пути больше не пересекутся…
После этого Серапион всеми фибрами души возненавидел любовные отношения между мужчинами.
— Понятно, — вздохнул впечатленный Пересвет. — После такого-то конечно к мужеложцам симпатией не проникнешься.
Однако магистр еще не закончил свой рассказ.
Прошли годы, благодаря уму и упорству из недоучки Серапион Магнус Вельф превратился в первоклассного мастера. Он путешествовал и совершенствовал свои умения. Правители в тех странах, где он побывал, зазывали его на придворные должности. Однако в душе он лелеял сокровенную мечту: создать Академию Колдовства, где талантливые мальчики будут всё свое время посвящать учебе и никогда не подвергнутся унижениям и издевательствам.
Накопив достаточно средств, Серапион эту Академию основал. Его мечта превратилась в реальность. Пусть не сразу, но дело пошло: появились учителя, действительно любящие преподавать и хорошо относящиеся к вечно нерадивым студентам. Появились среди студентов бриллиантовые дарования. Академия стала популярна, родители с удовольствием платили честно оговоренные взносы, правители приплачивали за то, чтобы заполучить себе лучших молодых мастеров — и за то, чтобы учителя удерживали хулиганов в пределах стен заведения, пока те не научатся управлять своим даром, не разрушая всё вокруг, иной раз самым замысловатым и неожиданным образом.
В Академии Серапион установил исключительно строгую дисциплину, за что получил прозвище Ужос. Особенно сурово карались распущенность и попытки насилия. Даже если ученик молчал, напуганный угрозами, Серапион находил способы разузнать о преступлении — иногда даже раньше, чем насильник успевал что-либо сделать. В любом случае нарушитель публично подвергался порке и с позором изгонялся из Академии. Правило это касалось как сыновей простых горожан, так и особо одаренных самородков или наследников благородных фамилий в равной степени.
Слава о порядках в Академии распространилась настолько, что вскоре к учебе потянулись не только юноши, но и девушки, мечтающие развить свои таланты. Серапион-Ужос был лишь рад этому: приказал отстроить отдельный корпус для ведьмочек, пригласил преподавателей-женщин. Теперь, с появлением в Академии прекрасного пола, домогательства к хрупким миловидным мальчикам практически прекратились. Сильные и не по годам развитые парни все усилия сосредоточили на покорении женского корпуса. Девушки воспринимали подобное внимание спокойно, сами заботились об охране своего общежития, совместно давали отпор и чаще поднимали особо рьяных поклонников на смех, но иногда могли победить даже в драке — магической, разумеется. Хрупких же мальчиков девушки с удовольствием брали под свою опеку.
Серапион наконец-то почувствовал себя счастливым человеком! Наконец-то всё в его мире встало на свои места. Ведьмочки навели в Академии порядок. Жалобы на домогательства совершенно прекратились, публичные порки отменили за ненадобностью (хотя слава Ужоса не утихала, магистра дружно боялись и всемерно уважали). Девушки наоборот поощряли юношей к свершениям в учебе, выбирая среди лучших своих будущих мужей и партнеров для занятий колдовством.
Да что говорить — все преподаватели, бирюки и отшельники, ученые мужи — после первого выпуска переженились на отличницах и красавицах. Сам Серапион не устоял под натиском одной из умниц. Да, он долго держал оборону, но юная прелестница сумела настырностью и умом завоевать его расположение. Он взял в жены златокудрую Агилольфанну — и ни разу за всю жизнь, даже теперь, по прошествии множества лет, не пожалел об их союзе.
У них родились две дочери и младший сын — наследник дара, любимец и надежда Серапиона.
— И так бывает, знаете, — произнес с чувством магистр, опустошая двадцатую, кажется, пиалу. — Я был счастлив, я позабыл все былые обиды. Именно тогда на порог моей Академии ступил Гюстав.
За эти годы, что они не встречались, Гюстав превратился в сильнейшего чародея на континенте, а может быть, и на всей Земле. Он устал от путешествий и от коварных правителей, которые вечно заказывали ему разнообразные гадости друг против друга, мечтая его руками заполучить для себя мировое господство.
— Агилольфанна понятия не имела, кто он такой, — вздохнул Серапион-Ужос. — Вернее, кем он был для меня. Разумеется, я ничего ей не рассказал. Она приняла его с распростертыми объятиями — слава его гремела по миру. Фанни была, конечно же, права — заполучить сильнейшего мага, умнейшего человека… Заполучить его для нашей Академии было невероятной удачей.
В тот год магистр всё лето разъезжал по странам с делами — и вернулся лишь осенью. Он со спокойной душой оставлял Академию на супругу, Агилольфанна прекрасно управлялась с хозяйственными заботами. Преподаватели чудесно сдружились и важные вопросы касательно учебных проблем решали советом. За дисциплиной следили старшие девочки из ведьминского корпуса. Академия, любимое детище, доказало, что может работать и без своего создателя. Поэтому Серапион всё чаще отлучался — улетал искать дарования среди крестьян. Ведь благородные дома или горожане это одно, они слышали об Академии, они понимали выгоду иметь в семье хорошо обученного колдуна или ведьму. Совершенно иначе обстояли дела в деревнях: земледельцы никогда не отличались широтой взглядов. Обнаруживая колдовской дар, нередко набожные крестьяне дружно волокли соседскую девочку на костер. Или спускали на юного колдуна-недоучку свору собак — в наказание за малейший промах, пусть случавшиеся ошибки были совершены не со зла, только лишь из-за неумения владеть полученным при рождении даром.
Вот за такими новыми учениками для своей Академии Серапион и охотился, чутко высматривая с неба искорки неукрощенного колдовства. А найдя, наводящим ужас драконом кидался на перепуганных юношей или девушек — и уносился с ними в неизвестную даль. Магистру было легче намекнуть семьям, что он украл их дочерей или сыновей для того, чтобы сожрать в темной пещере. Уговорить родителей по-человечески, чтобы отпустили детей учиться, да еще бесплатно — это был поистине непосильный труд. Ему хватало мучений с самими юными дарованиями, которых предстояло долго убеждать и уговаривать, и клясться, что ничего дурного с ними в непонятной Академии не произойдет…
Пополнив ряды учеников новыми самородками, Серапион Магнус Вельф возвратился наконец-то в родные стены… И увидел Гюстава, собственной персоной. Счастливого, довольного, обретшего новую семью — его, Серапиона, семью.
Ученики боготворили нового преподавателя. Учителя уважали. Ведьмочки соревновались в попытках соблазнения. Короли соседствующих государств без вопросов, безвозмездно ссужали Академии запрошенные Гюставом суммы денег. Агилольфанна каждый день принимала его на семейном ужине, как родного. Дочери с восторгом расспрашивали о дальних землях, о путешествиях и приключениях, коих за долгие годы на его долю выпало немало. А младшенький, любимый сын — тот по-мальчишески просто влюбился в новоявленного дядюшку, вис у него на руках, сидел на коленях, внимая долгим рассказам вечерами у камина.
— Я мог бы почувствовать себя лишним в собственной семье, — печально произнес Серапион. — Однако Гюстав не стремился занять мое место. Он нашел свое собственное. Я никогда не умел так красочно расписывать свои путешествия, рассказчик из меня получился унылый, как видите. Он принял правила и был примерным «другом семьи», не претендуя на большее. Он всегда ставил мое мнение выше своего собственного — первое время меня это даже бесило. Однако… Я не мог его выгнать. В конце концов он помогал мне, когда мы были детьми и вместе делали первые шаги. Он всё-таки вытащил меня с того света, хотя любой на его месте просто сбежал бы, не дожидаясь плетей учителя. И уж точно другой не стал бы закрывать меня своей спиной от ударов…
Серапион отставил давно опустевшую пиалу и закрыл лицо ладонями, но продолжал ровным голосом, словно читал обычную лекцию.
Ненависть подтаяла со временем, магистр заставил свои воспоминания об ученических годах поблекнуть, чтобы прошлое кануло в лету и не мешало жить настоящим.
Гюстав заслужил прощение. Он ни разу не сделал попыток заговорить о случившемся, но Серапион часто, особенно в первое время, ловил на себе его долгие взгляды.
— Так продолжалось несколько лет, — сказал Ужос. Видимо, рассказ подошел к финальной точке, оба слушателя заметили, как задрожали пальцы магистра, хотя голос звучал спокойно. — Я потерял бдительность. Я доверился ему, этому…
Голос всё-таки сорвался. Проглотив комок, подкативший к горлу, Серапион, ссутулившись и обхватив голову ладонями, договорил:
— Оказалось, этот мерзавец ждал, когда моему сыну… когда моему мальчику исполнится шестнадцать лет. Любимец, баловень, мы все обожали маленького зазнайку — он спорил с преподавателями на равных, все ведьмочки норовили потискать его, словно котенка. Он был сердцем нашей Академии… Но оказалось, что Гюстав… подлец… Гюстав заставил моего мальчика сойти с ума. Он превратил мальчишеское слепое обожание в жалкое подобие влюбленности. Это было безумие. Моего ребенка околдовали. И самое ужасное… Агилольфанна знала обо всём. Она знала, что этот монстр только и ждет шестнадцатилетия, чтобы сорвать невинный бутон, чтобы растоптать… растерзать…
Магистр всхлипнул, вновь пряча лицо за руками.
— Она уверяла меня, что это настоящая любовь. Как она была слепа! Гюстав просто хотел отомстить мне. Ему нравилось, что мой сын похож на меня в юности, на того меня, которого он чуть не убил собственными руками. Нет, мой сын был гораздо красивее и нежнее. Этот ублюдок уверял меня, будто всё происходит по обоюдному согласию!
Голос понизился до сдерживаемого рычания.
— Мы отпраздновали в кругу семьи день рождения… Гюстав, как всегда, был вместе с нами, тоже подарил какой-то подарок, дорогую занятную безделицу. Все смеялись, все были радостные. А потом, позже, ближе к полуночи… Я заглянул в комнату к сыну. Я никогда не приходил к детям, чтобы пожелать спокойной ночи, но тут меня что-то потянуло. Я ничего не подозревал. Постучался — и вошел.
Он снова замолчал, почти на минуту, пытаясь справиться с мелькающими перед глазами картинами.
— Они были в постели, оба голые. Гюстав — сверху. Мой мальчик — извивался и стонал под ним… Я стоял и смотрел. И не мог поверить собственным глазам. Этот ублюдок изнасиловал моего сына.
— Тут же прибежала Фанни. Попыталась меня увести. Тараторила, что ей всё давно известно об их чувствах. Якобы он пришел к ней и всё-всё рассказал. Якобы он всю жизнь сходил с ума от любви ко мне! Но явился в Академию… в мой дом… и увидел моего сына. Мою копию. Моего юного двойника — доверчивого и милого. Я был совсем не милым в его годы. Я бил его по наглой морде. А мой мальчик — поддался змеиному шипению. И вообразил, что влюблен. В эту сволочь.
Серапион отбросил цепляющуюся за руки жену в сторону. Схватил насильника за горло и рывком стащил с кровати, где тот пытался что-то блеять о любви, кутаясь в простынь. Перепуганный, глупый мальчишка что-то кричал, клялся, божился, хватался за своего насильника, пытался закрыть его от отца своей тощей грудью с бесстыдно торчащими розовыми сосками, с зацелованными до синяков ребрами.
— Если бы этот гад захотел, он мог бы скрутить меня одним заклинанием, — проговорил Серапион, откинувшись назад на кровати, без сил раскинув руки, вытянулся в полный рост. Закрыл глаза. — Он всегда был сильнее меня. Как человек. Как колдун. Но он чувствовал за собой вину. Поэтому лишь лепетал оправдания. Ничего глупее в жизни не слышал… Я приложил его виском о каминную полку. До крови. Он потерял сознание — и не смог оказать мне сопротивление. Я сжег его там же, на месте преступления. Дотла, до пепла, до последней косточки. Даже его золотые медальоны вместе с цепочками — всё уничтожил… Потом я повернулся и увидел, какими глазами на меня смотрят мой сын и моя жена. Они сидели на кровати, мальчишка кутался в алое покрывало, дрожал и лил злые слезы, а она его обнимала и гладила по голове. Они оба меня возненавидели больше всего на свете. Хотя я поступил так, как должен был поступить любой отец на моем месте.
Он вздохнул.
— Но они твердили что-то о любви. О том, какой я ущербный. Они много чего мне тогда высказали, я уже не помню, — он усмехнулся с бессильным облегчением. — Я всё равно не стал им рассказывать, как едва не подох от любви Гюстава. Я думал, у меня будет время всё им объяснить, когда они успокоятся. Когда меня самого перестанет колотить и я смогу связать два слова, а не заикаться и стучать зубами. Но… мой мальчик был под чарами этого мерзавца. В ту же ночь мой сын… выпил яд. Я не смог ничего сделать. Я заставил сбежаться всех в Академии своими дикими воплями. Я заставил лучших учителей заморозить кровь в жилах моего ребенка, чтобы отрава не растеклась по всем тканям. Я бился трое суток без сна и отдыха, не отходил от его тела… Я ничего не сделал. Я всё перепробовал, что знал. Всё, что могли подсказать мои лучшие колдуны. Общая сила всех в Академии, объединенная мной, просто вытянутая у учеников и учителей — всё равно не помогла воскресить сына. Он не желал возвращаться к жизни без Гюстава. Сволочь, умудрился отобрать моего мальчика у меня дважды!.. Я даже сделал перстни, чтобы обменять мою жизнь на его… Но тщетно… Мой сын ушел следом за… А Гюстава я не смог бы воскресить при всём желании — я сам испепелил его. Ненавижу… Умру — найду их на том свете и…
Он произнес последнюю фразу едва слышно, не договорил. Пересвету показалось, что Серапион наконец-то поддался вину и задремал.
Но тот вдруг произнес:
— Тыгыдым-бею его степнячка-жена отрезала детородный орган, после того как он ее изнасиловал. Поэтому он держал ее на цепи и обращался, как с бешеной собакой. Поэтому она пыталась убить их сына. Поэтому у него нет других детей и некого теперь назвать наследником… Мне иногда казалось, что лучше бы Агилольфанна так же отомстила мне. Лучше бы она отрезала мне руки или ноги. Ослепила бы меня. Вырвала бы мне язык. Нет. Лучше бы сразу убила, на месте, в тот же час — может быть тогда наш сын не стал бы… Потом я сам просил ее о смерти. Ползал перед ней на коленях, молил о прощении, умолял похоронить рядом с сыном, чтобы я мог охранять его… Нет, она придумала более жестокую пытку. Она приказала мне превратиться в дракона. Она сказала: «У таких тварей, как ты, вместо сердца камень. Вот и живи чудовищем, каким прожил всю жизнь.» Я подчинился… Она похоронила нашего сына в хрустальном гробу, в самом глубоком подвале моей Академии, чтобы приходить, разговаривать с ним, приносить ему цветы, ведь он сам был, как нежный цветок. Меня Фанни похоронила заживо в заброшенных шахтах нибелунгов, выкупив у низкорослого народца земли на сто лет вперед. Я тогда не поверил ушам — сто лет? Я надеялся, она всё-таки простит меня. Спустя год или два — придет, назовет по имени, пробудит от колдовского сна… Она так и не пришла.
Серапион тяжко вздохнул.
— Мне не хочется верить, но возможно, она всё-таки не очень сильно любила меня? Что она во мне нашла? Зачем заставила жениться на себе? Я правда всегда был ущербным, я не умел любить женщин. Ах, если бы она сама изменила мне с Гюставом! Всё сразу бы встало на свои места. Я бы ей всё простил. Его бы понял. И отошел бы в сторону. Но не с моим сыном. Я сам знаю, как это — кричать, когда тебя никто не слышит…
Он снова надолго замолчал. Не открывая глаз, повернулся на бок, подложил ладонь под щеку, точно решил, что настало время сна.
Пересвет без лишних слов кивнул Ёжику. Оба поднялись с кровати. Пересвет захватил дорожные сумки с вещами и флягу, Кириамэ укрыл уставшего магистра свободной половиной покрывала (он ведь улегся на не разобранную постель, ничего тут не поделаешь).
Они подошли к двери, когда Серапион-Ужос пробормотал напоследок:
— Мальчишки, не предавайте свою дружбу. Даже из любопытства не пробуйте порок на вкус — поверьте, он отвратителен. Не бывает любви на свете, это всё сказки. Даже женщины не умеют любить. Что говорить о мужчинах. Не пачкайтесь, берегите ваши сердца и тела.
— Спокойной ночи! Тебе нужно хорошо отдохнуть, — сказал Кириамэ.
— Угу, — согласился дракон, подтянул покрывало, накрыв ухо.
Они не сразу смогли выйти — двери помешало открыться что-то мягкое и податливое, прислонившееся с той стороны. Кириамэ негромко хмыкнул и еще разок толкнул — посильнее и резче. Охнув, любопытные девицы сообразили подняться с пола, выпустив их наконец-то.
Ясмин, отойдя и плюхнувшись на тахту, утирала покрасневшие глаза, размазывая по лицу расплывшуюся тушь. Лианка села рядом, насупившаяся, задумавшаяся о чем-то своем.
— Подслушивали, — шепотом обвинил в очевидном Ёж.
— А вдруг бы он на вас кинулся? — буркнула принцесса. — Прошмыгнул к вам, как тень, я даже моргнуть не успела.
— Угу, чуть не проморгала своих женихов! Охранница! — язвительно хмыкнула Шеморханка, плача теперь уже не от сантиментов, а от попавшей в глаза краски.
Лиан-Ай в ответ чувствительно пихнула ее локтем:
— А кто меня отвлек? Не ты ли, телохранительницей называющая себя? — Но по-женски смилостивилась, одолжила ей чистый платок.
— Как он узнал, что Тыгыдым — скопец? — озадаченно спросил Пересвет.
— Почувствовал, — предположила Ясмин.
Пересвет опомнился, спрятал флягу за спину. Но Шеморханка на него лишь рукой отмахнулась, мол, ей и не надо, без вина уж на слезы прошибло. Шмыгнув носом, она натянула улыбку и подытожила:
— Значит, наш дракон поддается лишь напористым девушкам? Учту!
— А как же репутация хана? — не унимался царевич. — Будто бы он большой поклонник женского пола? Как может быть евнух — бабником?
— Я тебе после объясню, как, — невесело усмехнулся Ёж. — По-всякому. Смотря насколько была жестока его ордынская невеста, оставила ли вообще хоть что-то от его ущемленного достоинства.
Пересвет опомнился — девушки, красные, как маков цвет, смущенно глазки отвели, да уходить не собирались, с любопытством обе навострили ушки. Ёжику-то безразлично, он в девичьем обществе о чем угодно рассуждать умеет. А Пересвету такая откровенность стеснительна! Посему, скороговоркой пожелав всем спокойной ночи, царевич утянул супруга в свою комнату.
Кстати, раз дракон занял спальню принца, то у них есть честное оправдание для ночевки в одной постели. (О пустующей комнате магистра оба единогласно решили не вспоминать.)
Царевич сел на кровать и тяжко вздохнул:
— Вот ведь наговорил ужасов! Ужос и есть. Теперь я точно не усну. Впору самому напиться. Или…
— Или? — уточнил Кириамэ, присаживаясь рядом, бок к боку, колено к колену. Добавил, улыбаясь: — Я запер дверь.
— Это ты хорошо сделал, я-то вечно забываю, — пробормотал Пересвет. Закрыв глаза, потянулся к манящим губам.
В эту ночь они обменивались поцелуями нежными и томными, ласкали друг друга медленно и осторожно, словно больше обычного страшились неловким движением причинить боль. Словно доказывая самим себе, что эта жажда, чуткость и взаимный трепет и есть настоящее, неложное сокровище. Что Ужос вправду ничего не смыслит в любви. Словно втайне каждый испугался, что кто-то вдруг может вмешаться и грубой силой отнять их друг у друга! Потому и вцепились жадно один в другого, шепча клятвы:
— Ты мой! Никому не отдам!
— Ничто нас не разлучит! Ты умрешь — тут же остановлю своё сердце и пойду за тобой!
— И ты туда же со своими ужасами? Теперь вот точно не усну!
***
На следующий день Тыгыдым-бей не отказался ни от одного пункта обговоренного за ужином договора. То ли Шеморханкин приворот на него вообще не подействовал тогда, на евнуха. То ли правитель Ибири имел твердое правило не отказываться от своих слов.
Вот только с показательным убийством дракона пришлось обождать. Гонцы донесли весть, что в сторону Ибирско-Ордынской границы движется отряд степняков во главе с разъяренным князем Ашк-Ягмуром собственной персоной. Улусовцы потеряли табун отборных жеребцов в недавно произошедшей стычке с гарнизоном кадайской заставы, (заметно оживившейся после прибытия нового начальства из самой столицы Империи). По традиции степняки пасли жеребцов отдельно от кобылиц, а сводили табуны весной, устраивая большой праздник. (Тогда же и сами степняки встречались со своими женами, которые по такой же древней традиции отдельно от мужей бродили по степям с отарами овец и стадами коров). А нынче, позорно лишившись жеребцов, позволив украсть самое ценное, что есть в их степном царстве — как могли улусовцы посмотреть в глаза своим женщинам? Чем они станут торговать, если кобылам не от кого рожать жеребят?
Тыгыдым точно не знал, зачем улусовцы спешат к нему «в гости» — может, просить подмогу против кадайцев, чтобы напасть на крепость и вернуть коней. А равно может, чтобы за ибирский счет поживиться, устроив обыкновенный разбой. В любом случае, скорый приезд ордынского князя хану был только на руку.
— Чего торопится, если птичка сама летит в силки? — рассуждал Тыгыдым за завтраком, шумно прихлебывая из большой пиалы душистый брусничный чай. — Думаю, и дракон по такой погоде спать заляжет. Так чего его сейчас гонять по небу зря? Тоже ведь животина, снегопады чует. Вон, ваши змеюги посапывают, клубочком свернумшись. Да и вы отдохните пока! Сказителей послушайте от скуки, под их бубнёж дремать хорошо. Правда, они, дурьи башки, по-вашему не бают… Ну или хоть танцовщиц призовите с музыкантами — всяко развлечение. А как только мне доложат, что Ашк-Ягмур, дружок мой, на подходе к пограничной реке — я вам сразу дам знать. Вот уж тогда поднимите дракона, погоняете его побольше, отдохнувшего, свеженького, чтобы впечатлились соседушки!
Так они и сделали — дракона не тревожили, оставили отсыпаться, отлеживаться, отходить от душевной травмы. Хотя тот определенно посвежел после исповеди, повеселел даже как-то, помолодев и душой, и внешне. Ясмин, таскавшая ему в комнату то сладости, то вкусности, совершенно голову потеряла. Сдуру согласилась идти к нему в ученицы.
— Хочет на те же грабли второй раз наступить — пущай! — решительно сказала Шеморханка. — Привык с ученицами только иметь дело — ладно! Я ему покажу, как это бабы любить не умеют. Я ему докажу, что и без своей Академии он мужик что надо! Я ему не вертихвостка какая-то! Вот убью его на глазах у всего честного народа — и сразу заставлю жениться!!!
Уже к вечеру второго дня безделья ей удалось заставить магистра добровольно подарить поцелуй! Пусть всего лишь в лобик чмокнул сухими теплыми губами, но уже победа! С расстроенным видом она хныкала, мол, от его многословных объяснений на тему зельеварения у нее разболелась голова. Вот он и прогнал мигрень — шутливым поцелуем. Лиан-Ай, подслушивавшая под дверью и подглядывавшая в замочную скважину за воркующей парочкой, изумилась и едва не выдала себя, громко охнув — она даже не подозревала, что бывалая генерал-девица умеет так мило краснеть и смущаться от столь невинной ласки.
***
