Третья стена

С точки зрения экономической брать в свою контору человека с не самым здоровым прошлым, невнятным настоящим и сомнительного качества будущим было рискованно, если не сказать больше. Личное дело, которое Рауль Витторио Бернарди изучал – изучил уже, если быть точнее – было, скажем так, куцым. Мальчишка, согласно автобиографии, не должен был уметь ничего. Он закончил школу с очень низким средним баллом, да и школа – девять классов, ничего больше. Водительских прав нет, мест работы нет, за границей не был. Хобби – рисование. Уже от одного этого самонадеянного заявления стоило испытать, хм, скепсис. Еще и происхождение. Ладно, он сам не из коренных. Но отец Рауля Витторио Бернарди еще в Италии получил профессиональное образование, в Германии устроился не где-нибудь, а на заводе БМВ в Мюнхене, Рауль ходил в немецкую школу; и с самого начала он понимал, и в этом понимании поддерживали его родители: чтобы бежать вровень с коренными немцами, ему, наполовину итальянцу, следует бежать на порядок быстрей. А этот Виталий Райхман – он же плетется даже не в хвосте, он четверти дистанции не прошел, когда другие уже финиш видят. С другой стороны. Рауль Бернарди закрыл папку и оттолкнул ее от себя. Встал, прогулялся по огромному кабинету, остромодному, хайтековому, со стенами, окрашенными в платиново-серый цвет, обманчиво простой, но невероятно глубокий, с картинами – взрывами цветов, обошел стол – огромный, который при желании мог сойти размерами за двухспальную кровать – и подошел к окну. Ну да, огромному, во всю стену. Стал рядом с напольной вазой, тоже, мать ее, высокой, из которой торчала коряга, которую где-то около Варнемюнде нашел и удочерил Курт. С концептуальной точки зрения, коряга была интересным контрастом стерильной, выхолощенной простоте линий; с функциональной – могла изобразить из себя рождественское, эм, растение; с медитативной – черт его знает, посмотришь на него, подумаешь, что у кого-то жизнь похожа на эту корягу, и становится легче, или подумаешь, что ведь и твоя жизнь могла походить на эту образину – и все так же испытаешь облегчение. Наверное, в позе Рауля Бернарди было нечто стереотипичное, то ли из бесконечных сериалов подсмотренное, то ли на фотографиях великих людей. Их – тех же бесконечных президентов, премьер-министров, послов, которые на что-то влияли и что-то определяли – любили фотографировать в таком вот задумчивом настроении, глядящими в окно, изображающими на лице усталость от жизни, суровость и прочие романтические эмоции. Но Рауль мог определенно сказать: когда они вот так глядели в окно в момент исторической портретной съемки, то думали скорее всего о том, что садовник, сволочь, плохо постриг лужайку, что гример наложил им на лицо два сантиметра какой-то мастики, от которой наверняка начнется раздражение – ну или еще что. Сам Рауль не в последнюю очередь думал о том, что жажда пищать в тон последнему писку моды сыграла с ним злую шутку: он, конечно, получил большое окно, но ни уединиться за ним, ни отделить себя от бесконечной стройки в нескольких сотнях метров, не получалось, да и счета за его чистку оказывались соответствующими размеру. Еще и эта программа. Дражайший бургомистр втрюхивал ее Раулю с азартом неофита, не меньше. И самое главное: засранец преподносил участие в ней под соусом «ты должен понимать нужды этих людей особенно хорошо». «Ты же тоже иммигрант» не звучало, потому что неполиткорректно. А попробуй-ка возрази, что как раз таких людей нужды не понимаешь и не хочешь понять? Отец работал на огромном заводе, общался с баварцами жестами – но работал. Приехал, чтобы работать, и именно это и делал всю свою жизнь. Сам Рауль – работал с самого детства. В школе, в профшколе, в университете. И при всем уважении к своему благополучию, которым он не в последнюю очередь обязан этому обществу и этой стране, он не желал понимать людей, которые предпочитали бездельничать. И опять же со следующей, какой там по счету стороны. Милосердие, чтоб его. За которое ему, Раулю, в принципе ничего не нужно будет платить. Но сам факт того, что он совершил благое дело, может греть его тщеславие. Тем более что платить за это милосердие будет земля: программа финансировалась из социального бюджета, создание рабочего места, страховки и прочая фигня оплачивались оттуда же, кое-что перепадало и предприятию, а плюс к этому бургомистр пообещал подкинуть пару проектов, которые не в последнюю очередь для этого самого социального бюджета и создавались. С учетом некоторого, хм, ослабления экономической деятельности – не самое плохое дело. Рауль-то не сомневался в своей способности найти и захватить многие и многие проекты, но для этого пришлось бы расширяться, действовать за пределами Ростока, а это значило бесконечные командировки, жонглирование временем своим и сотрудников, самими сотрудниками, возрастающими расходами – и хроническими стрессами, которые уже давали о себе знать, а ведь и их меньше не становится, и здоровье уже дает о себе знать. Сомнительной ценности удовольствие. А окно все-таки было дурацкой идеей. Пусть и модной. И письмо с приглашением на собеседование было отправлено Виталию Райхману уже через три часа. Виталик смог прочитать письмо – точней, получить его, а затем долго пялиться на желтоватую бумагу, плотную, офигенную, с тисненым логотипом, с размашистой подписью внизу, которая, сука, скорее всего была нарисована чернилами – только через два дня. До собеседования оставалась еще неделя, времени было много, а вот с деньгами напряг. Полный напряг. Виталик уже четвертый день не мог попасть в общагу, переодеться, а там и маленькая нычка лежала, и кое-какие запасы были. А не мог он попасть в хайм по одной простой причине: Ванька. Придурок орал долго и упорно, что это произвол, политическая диверсия и что там еще. И даже камеры наблюдения, где однозначно было видно, что он входил в магазин в одних ботинках, а выходил в других, и что сумка у него становилась значительно толще, никак на него не действовала. Еще ведь и кусачки обнаружили, полицейские даже не переглянулись, деловито что-то проговорили, конфисковали, запечатали в пакет – и все. А у Виталика на его голову, дебилушки такого, в рюкзаке, который полиция тоже обыскала, лежал нож. Купленный у турка Левента за тридцатник, что ли. С солидным лезвием, выкидным, все дела. И вот его осматривали с особым тщанием. Обратились к переводчику, тот спросил, откуда нож и что он делает в его сумке. Виталик тяжело вздохнул. – Нож мой. Нашел. Случайно. Оставил себе, ну, чтобы защищаться, если что, – хмуро проговорил он, поднял глаза на переводчика – переводчицу, тетеньку в возрасте, плотную, основательную, как большинство немок. – Понимаете, ну... всякое бывает. Вдруг нападут, все такое. Чтобы защищаться, значит. Он перевел взгляд на офицера, снова на переводчицу, которая переводила его фразу офицеру, подивился в который раз, что она сказала больше слов, чем он, но при этом у нее ушло на них меньше времени, и снова на офицера. Тот переглянулся с коллегой и снова спросил что-то. – Вам кто-нибудь угрожал? – спросила переводчица. Виталик сжался, вдавился в спинку стула, зажал руки между колен, судорожно вздохнул. – Ну как, – неловко начал он. – Ну как. Так, чтобы прямо угрожать – нет. Но Ванька, и Талгат тоже – они, в общем, ну они... Они сильней меня. И вон Ванька... ну я же не хотел туда идти, вообще не хотел. У меня учеба, и вот я свое резюме в одно место послал, может, практика будет, я правда хочу по-другому жить, а не только в этом хайме, понимаете? А Ванька просто взял меня за шиворот и потащил. Ну вот чтобы там, допустим, вечером, если что, попугать его, чтобы ничего такого. Виталик понурил голову, покосился на переводчицу. На офицеров он не смотрел – стыдно. – Талгат Бейджиев? – уточнил офицер, посмотрев на своего коллегу. Виталик опасливо посмотрел на него. Кивнул. – Они вам угрожали? – дружелюбно спросил офицер. Виталик глядел на него, его коллегу, переводчицу, снова на него. Пожал плечами, кивнул – и сразу помотал головой. – Герр Райхман, если у вас есть проблемы, вам не смогут помочь, если вы о них не расскажете, – заговорил офицер. Ну, что он там говорил, доходило смутно, а становилось Виталику понятным, только когда тетенька-переводчица переводила. Она даже старалась звучать похоже, имитировать интонацию этих людей. Виталик отчаянно смотрел на него. Тот – внимательно – на него. Мужик он был основательный. Загорелый – таким густым, буроватым крестьянским загаром, и отчего-то думалось, что плечи у него могут быть белыми – как раз по контрасту с предплечьями, которые летом майка не скрывала. Коротко стриженый, с проседью на висках, лысоват, ага. И какой-то надежный, что ли. Последовательный. И если Виталик расскажет, что тырил из магазина по мелочи, все ведь занесет в протокол этот, как его там, Зееманн, потом еще и отправится в супермаркет, чтобы выяснить, могло ли такое быть и сколько стоили продукты. И все пойдет дальше в прокуратуру. Но и Ваньке с Талгатом не поздоровится. Не от этого, так от других. И Виталик начал рассказывать. Этот Зееманн уточнил, когда Виталика взяли за задницу в Халле, связался с Ролоффом, которого звал так здорово – «Ули»: его вроде звали Ульрихом. Тот и появился через полчаса. – Аха, – сказал он – и протянул руку Виталику. Тот аж встал от изумления и долго колебался, прежде чем все-таки пожать ее. Ролофф молчал, когда Зееманн допрашивал Виталика. А тот – рассказывал. Потом, когда Виталик выдохся и с благодарностью начал пить воду, которую ему принес все тот же Ролофф, Зееманн сказал, что Виталик может подать заявление о принуждении со стороны других людей. – Принуждение? – недоверчиво уточнил Виталик у переводчицы. Подумав, сказал: – Да какое принуждение. Они не заставляли же так, чтобы прямо пинками загоняли. Мне страшно просто было, что они меня ударят, вот я и того. Ролофф снова протянул ему руку, когда уходил. – Подумайте все-таки, – посоветовал он. Чего думать-то. Виталик знал, даже не так: ЗНАЛ, что не будет этого заявления писать. И что те четыре кражи, о которых он вспомнил точно, повиснут на нем одном. И он знал еще одно: он сделает все, чтобы не возвращаться в этот проклятый хайм. Как бы там ни было, с этим допросом он провел в полиции ни много ни мало – четыре с малым часа. Ванька с Талгатом прямо извелись все. Сволочи, ждали у его комнаты. Виталик осторожно высунул нос из лестничного пролета, увидел этих придурков – и сбежал. Шлялся по скверику, следил то за окнами Талгата, то за Ванькиными, тихо ругал их и жалел о ноже. Пусть и не воспользовался бы им никогда – кишка тонка, – но чувствовал ведь уверенней, зная, что у него, если что, есть чем защититься. Около трех ночи Виталик еще раз попытал счастья: коридор был пуст. Он и прошмыгнул в свою комнату, сбегал в душ, сунул в карман проездной, в рюкзак – учебник и тетрадки и понесся на вокзал. Там была какая-никакая, а безопасность. Четыре часа на железном сиденье в стылом помещении – малая цена за безопасность. Так он и жил. Иногда прошмыгивал за кем-то сзади, если Ванька или Талгат появлялись на горизонте, иногда ему везло. Иногда – совсем нет. В таких партизанских действиях почтовый ящик был последним, о чем Виталик думал. Тем более ну вот что ему может прийти: с биржи труда требование явиться и отчитаться? Из полиции повестка? Или вот из прокуратуры какое письмо. А это – было другим. И подписал его человек, который наверняка был другим, и выглядеть будет другим – Рауль Витторио Бернарди. Фрау Шмиде прочла письмо вслух, объяснила Виталику, что в нем говорится, и долго поздравляла его, говорила, что очень рада и это отличный шанс. Это дизайнерское бюро – достаточно успешное, и что оно согласилось участвовать в этой программе – это просто здорово. И она посоветовала, говоря, решительным, жестким тоном, чтобы Виталик непременно обратился к своему куратору на бирже труда, показал письмо и попросил компенсировать расходы на поездку. Обязательно! Вроде и все было обговорено, и нечего было больше сказать, и у фрау Шмиде наверняка были другие дела – уйма других дел, но Виталик все не уходил, собирался духом, чтобы спросить: – А мне можно куда-нибудь переехать? – Куда вы хотите переехать? – нахмурилась фрау Шмиде. – Ну... – Виталик замялся, перепуганный, что сказал что-то не то, почти запрещенное. – В другую квартиру куда-нибудь. С хайма съехать. – Здесь в городе? – уточнила фрау Шмиде. – Разумеется. Виталик сглотнул вязкую слюну. – Просто там разные обстоятельства, – туманно ответил он, глядя по сторонам. – Там не очень легко жить. – Не спорю, – легко согласилась она. – Ни для кого не секрет, что представляет собой этот дом. Проблемное место. Скажу по секрету, герр Райхман, в совете города одно время очень активно обсуждалась возможность организовать там постоянный полицейский пункт. Виталик понимающе усмехнулся – наряд полиции работой бы обделен не был, совсем наоборот. – Но это было бы несколько, скажем так, с политической точки зрения немудрым решением. Виталик покивал головой. Политика... Фрау Шмиде прямо при нем обратилась в домоправительство с вопросом о том, возможно ли снять квартирку с минимальным метражом для человека с крайне низким доходом. И через пять минут Виталик выходил из ее кабинета, а в его бумажнике лежала писулька с нацарапанным угловатым почерком фрау Шмиде временем-днем и именем человека, который поможет ему что-то подобрать. Ванька-лезгин все-таки ухватил Виталика за шиворот. – Ты чего так долго там был? Ты, блядь, что им там рассказывал? – заорал он. – Пошел ты, – шипел Виталик. – Ты, блин, придурок, отвали! Ванька наступал на него, Виталик уклонялся. – Да говорю тебе, у меня в кармане ножик был! Вот они и прицепились, – буркнул он. – Ну и мурыжили столько времени. А чей это ножик, а где я его взял, а зачем его с собой ношу. Это же незаконно. Ванька начал ругаться. Материться, если быть точней. Потом – орать на Виталика. – Ты какого ... мне не сказал, что у тебя финка в кармане? Это же теперь посадят нахрен! – Ну так и говори, что не знал. – Огрызнулся Виталик. – Ладно, пойду я. – Стой! – рявкнул Ванька. – Сигареты есть? Виталик закатил глаза. Отдал ему пачку – из внешнего кармана, в которой лежали четыре сигареты, и порысил домой. Ваньке-то зачем знать о портсигаре в рюкзаке? Преподаватель на курсах тоже прочла письмо – Виталик не мог не похвастаться и не просто просил ее отпустить его на один день, а еще и письмо показал – и одобрительно закивала головой. Начала желать успехов, чтобы все получилось и так далее. Адебайо, сволочь, сразу же заявил, что знает, что за бюро такое, говорил, что они вроде даже в Берлине проекты делают, и что у него шеф очень шустрый, и Виталик чувствовал себя двояко: вроде как и приятно, что Адебайо хорошо отзывается об этом бюро, а вроде и ощущение, что триумфа лишили. Ему было смешно от своего внезапно прорезавшегося и уже такого основательного тщеславия, он и понимал, что по сравнению с другими – это так себе достижение, но это было чуть ли не его первое достижение, и тем особенно ценное. А народ кругом жил своей жизнью. Правда, фрау Катке, когда они все разбредались по домам, пожелала Виталику успехов – многословно, торжественно, потрясла ему руку. И Виталик был по-глупому счастлив. Это долбаное бюро располагалось рядом с промышленной зоной. Видно, чтобы была возможность построить такое здание, как хочет этот Бернарди, такое модерновое, глазастое, угрожающее. Виталик стоял перед ним, сверялся в который раз с адресом, и ему было жутковато: и само здание не столько было большим, сколько казалось внушительным, даже устрашающим, и вокруг все было выложено плиткой, и на парковочных местах стояли очень солидные машины, а перед входом в кадке тосковали две огромные агавы. И Виталик. В куртке на четыре размера больше, в обтрепанных джинсах, со стареньким рюкзаком. С тусклыми неровно обстриженными волосами. С костлявыми руками. Он решительно пошел к широченной двери, которая казалась тяжелой, была тяжелой, но открывалась относительно легко. Этот Рауль Витторио Бернарди был похож на свою бумагу – такой же, сволочь, дорогой, такой же, мать его, качественный, такой же безупречно обрезанный и обработанный, на котором только что золотым пером и чернилами свой автограф и ставить. Он даже так же элегантно выходил из огромного стола, на котором какие-то папки стояли, какие-то бумажки лежали, и, кажется, на них – та самая ручка, которой он расписывался на Виталиковом письме. И он был именно что Бернарди – высокий, непривычно высокий для итальянца, но смуглый, причем вдобавок к природной смуглости еще и отливал медовым искусственным загаром, ну или фиг его знает, искусственным или нет, но таким, элитным. И глаза у него были ярко-карие, и выбрит он был на ять. И прическа у него была не чета Виталиковым лохмам. Он протянул руку, демократично так, даром что на мизинце было какое-то неприметное, но очень привлекательное и совсем не демократичное кольцо-печатка, и руки у него были такие, что Виталик устыдился своих и заколебался, смеет ли он брать, что дают. Этот Бернарди – заметил ли или нет этих колебаний – предложил ему сесть, поинтересовался, как доехал, легко ли добрался. Как добрался. Виталик честно признался, что от ближайшей железнодорожной станции пешком, и Бернарди поднял брови и помолчал очень удивленно. Четыре километра, эка невидаль. Могли еще и автобусы ходить, и Виталик в принципе получил от своего куратора денег на жэдэ-билет плюс проезд по городу, но либо на билет денежку отдавать, либо макаронов купить. Понятно же, что при таком раскладе Виталик выбирал очень быстро. А этому Бернарди сказал: погода замечательная, места интересные, я шел мимо озера даже, не удержался, сделал набросок. И этот Бернарди подобрался, губы – латинские, чувственные губы – дрогнули, в улыбке, насмешке или чем еще – хрен знает, хищно прищурился, буквально чуточку, но складки около рта и морщины около глаз проступили и зашептали-зашелестели: он, если что, горло выгрызет, ему лучше не сопротивляться, и попросил показать, что там Виталик нарисовал. И у того, бедолаги, загрохотало сердце. Даже если мужик и пижон и фраер, то работа у него такая, что он обязан хорошо разбираться в таких штуках типа художеств, на фиговой бумаге они сделаны или нет, хреновыми ли карандашами или кохинором. А ну как увидит, и окажется, что фигня? А ну как отодвинет полубрезгливо-полусочувственно и из жалости заведет разговор о чем-то еще? Бернарди долго рассматривал Виталиковы художества. К некоторым возвращался. Некоторые даже откладывал. Наконец сложил все и спросил: – Вы занимались изобразительным искусством? Ну это Виталик так понял, что у него спросили – Бернарди-то по-немецки говорил. И он ответил: – Учился. Сейчас тренируюсь. – Где конкретно вы учились? – хладнокровно продолжил допытываться Бернарди. В художке в России. Было дело. Пара лет. Еще кружок. Здесь – как везло, ничего систематического. Это все Виталик и попытался объяснить. Бернарди слушал его внимательно, не морщился и не вздрагивал от корявых объяснений, в задумчивости кивал и снова пересматривал рисунки. – Для самоучки очень неплохо, – говорил он. – С красками вы работали? Виталик открыл рот и снова закрыл его. – Я читал, как с ними работать, – признался он. – Ну, пытался акварелями рисовать. Но их много с собой не поносишь. А тут как бы взял с собой и хорошо. – Хорошо, – отозвался Бернарди. Согласился или просто так – непонятно. Затем вскинулся, отодвинул блок: – Расскажите о себе. Виталик попытался. Как жили там, как отец с матерью решили переехать, потому что отец типа как всегда хотел, и мать вроде была не против. Потом матери здесь не понравилось, они развелись, она вернулась в Россию, отец с Виталиком пытаются найти свое место здесь. Ну вот, хобби – рисование. Еще читать любит. Фентези. Русское. И к нему всякое такое рисовать. – У вас ведь есть проблемы с законом? – невозмутимо спросил Бернарди, откидываясь назад, складывая руки домиком, вежливо улыбаясь. Ему бы еще очки золотые и атласную мантию, и как есть был бы Великий Инквизитор. Виталик смотрел прямо ему в глаза. – Были. Много. Но я хочу изменить это, – ответил он. – Почему? – полюбопытствовал Бернарди. Хороший вопрос, черт побери. Почему? Потому что то существование – это гнилое дело. Наверное. Потому, что это разве что существование, жизнью назвать – плохо. Потому что это дурацкое ощущение – жить одним днем. Сидишь себе на своей кочке – или в продавленной лошадиным копытом ямке – и ничего не видишь, квакаешь себе и не замечаешь ни солнца, ни дождя, ни озера, которое совсем рядом. Потому что существуя так, отказываешься и от прошлого, каким бы хреновым оно ни было, и от будущего ведь тоже? Потому, что он не слепой и видит, что можно жить по-другому, и даже уважая себя, что честно и без этих приключений тоже можно хорошо жить. Спасибо этому Бернарди, Раулю, мать его, Витторио, что он не морщился, внимательно слушал корявые, обрубленные, неловко выговоренные слова Виталика, даже терпеливо ждал, когда он внезапно фыркнул и достал из кармана замызганный словарик и листал его, чтобы поточней сказать. И отдельное – что Бернарди как натянул на себя маску очень важного человека, так и не снимал ее, ни бровью высокомерно не дергал, ни губы не кривил. Сидел и слушал. Потом сказал: – Очень интересно, поучительно. Ну что ж, давайте я покажу вам наш дом. Этот дом действительно был не очень большим. Пара этажей, мастерские за домом, часть из которых пустовала. – Рабочие выехали на объект. – Сухо пояснил Бернарди, оглядывая помещение. Виталик – глазел по сторонам. Он вожделел, он источал похоть, он жаждал заполучить хотя бы половину баночек, тюбиков, кистей, скребков и той фигни, которой и названий не знал. Он хотел вцепиться и в листы бумаги, которые лежали на стеллажах, зарыться в карандаши, маркеры, перья и всю другую дрянь, которая здесь лежала просто так, никому ненужная. Рабочие – поехали – на объект! Виталик тоже хотел – на такой объект, где все это было бы необходимо. – По причине странной сентиментальности я не могу отказаться от некоторых проектов, которые требуют от нас таких вот устаревших методов работы. – Здорово, – решительно сказал Виталик, оторвавшись от – эскизов, что ли? – Наверное, – небрежно пожал плечами Бернарди. – Мы идем дальше? Виталик, спохватившись, смущенно улыбнулся и тоже пожал плечами. – Идемте, – усмехнулся Бернарди. Виталик удивился, когда, поднявшись на свой этаж, Бернарди указал ему на туалет: – Можете заглянуть, если нужно. Я попрошу Биргитт сделать нам кофе. – Спасибо, – рассеянно отозвался Виталик. То ли Бернарди что-то такое подозревал, то ли это было типично для их конторы, но кроме кофе – в фарфоровом кофейнике, с фарфоровыми же сливочником и сахарницей, на столе стояла и розетка с печеньем и вторая с конфетами. На Виталиково счастье, его желудок не заурчал, а слюна начала выделяться с вежливой обильностью. – Угощайтесь, – очень подходящим ему сухим, не терпящим прекословий голосом произнес Бернарди. – Как вам экскурсия? – Здорово, – честно признался Виталик. – Я бы очень хотел работать здесь. – Я заметил, – усмехнулся Бернарди. – Это было трудно не заметить. Виталик тихо засмеялся. Дернул плечами, попытался сказать хоть что-то, но не получилось подобрать слов. И вообще это могло быть глупостью – говорить что бы то ни было человеку, который наверняка знает о жизни куда больше. – Должен признать, я испытывал некоторые сомнения, даже после того, как принял решение участвовать в этом проекте, – продолжил Бернарди. – Я говорю не слишком быстро? Вы понимаете меня? Виталик замялся. – Нормально, – наконец выдавил он. – Я постараюсь говорить не очень быстро. Самая большая проблема с людьми, с вами в том числе, – это отсутствие навыков трудовой дисциплины. Мы ориентированы на результат, работаем быстро, но при этом качественно. Это требует определенных навыков. Простой пример: вам предстоит девять месяцев ездить на работу за семьдесят километров. Что значит вставать задолго до этого времени, отправляться на вокзал, затем проводить сорок минут в поезде, прибывать сюда. Затем – так же добираться домой. Это дополнительная нагрузка. И это никак не должно отражаться на качестве работы. Мы не намерены делать вам поблажки. Относительно ваших профессиональных умений – да, разумеется. Но никаких скидок помимо этого. Я надеюсь, вы понимаете это. Виталик кивнул. – Я предпочитаю нанимать людей, работать с людьми, чья автобиография выглядит более обстоятельной. – Бернарди дотронулся до того листка, в котором Виталик опознал свое резюме. И жест этот был – пренебрежительным, что по большому счету было понятно. Бернарди перевел взгляд на Виталика, выражение его лица не изменилось; возможно, он оценил безмятежное спокойствие, с которым мальчишка следил за его жестами, то невеселое понимание, которое читалось в его глазах. Он продолжил: – Но мне хотелось бы помочь вам. Разумеется, я уверен, что помогать следует только тем людям, которые хотят, чтобы им помогли. Он замолчал. После двухсекундной паузы Виталик сообразил, что Бернарди ждет от него ответа, хотя, черт побери, разве он закончил уже? – Я очень благодарен за любую поддержку, – искренне сказал он. – Хорошо. – Произнес Бернарди. – Я рад. Ваш кофе остывает. И угощайтесь печеньем. Биргитт покупает его в пекарне неподалеку отсюда. Они делают отменную выпечку, совсем несладкую, кстати, и там же можно заказать невероятные торты. Вы ведь бывали раньше в Ростоке? На побережье Варнов? Виталик потянулся за печеньем. – Да, несколько раз. Я сейчас как раз хочу туда сходить. Там же недалеко от вокзала, да? У Бернарди округлились глаза: снова пешком?! Какое дикарство! Этот пижон позволил Виталику умять все печенье, глядя на него со снисходительной усмешкой. Напоследок сказал, что будет рад его видеть первого числа – дежурная фраза, ничего более. Затем зашла Биргитт, положила что-то на стол рядом с ним, улыбнулась Виталику и ушла. Бернарди встал, чтобы попрощаться, и вручил пакет. – Я попросил ее подобрать кое-что. Буду рад увидеть, как вы воспользовались подарком, – хладнокровно, сухо, как будто это и не он вовсе и вообще это его не касалось, произнес он. Виталик сунул в пакет нос и онемел. Держал его обеими руками и боялся поднять глаза на Бернарди. Бумага! Карандаши! Разные! Еще какая-то фигня в коробках! Он прижал пакет к себе, поднял глаза на Бернарди и по-русски сказал: «Спасибо». Глухо, сдавленно, быстро, сразу же начал корить себя за такую бестолковость. А этот пижон ответил – по-русски: «На здоровье». Виталик засмеялся, заморгал глазами, прижал к себе левой рукой пакет, протянул ему руку и, уже на немецком: «Большое спасибо». Бернарди кивнул. Виталик не шел к этой самой Варнов – летел. Представлял, как выберет местечко где-нибудь рядом с кораблями, попробует их нарисовать. Как устроит себе праздник: купит кофе, какой-нибудь такой, типа капучино, может даже, булочку. И снова будет сидеть. Может, даже одну коробку распакует, чтобы полюбоваться на содержимое, а потом даже опробует. И солнце светило. И все будет хорошо, не может не быть! Рауль Витторио Бернарди долго сидел за столом, недоуменно усмехаясь. Подумать только: простейшему подарку так радоваться. Он повернулся к окну, посмотрел на стройку, лениво подумал, что не мешает жалюзи задернуть – солнце заливает всю комнтату. Но отчего-то залюбовался корягой, которая казалась угольно-, ониксово-черной на фоне ликующего лазурного неба, и вспомнил, с каким тщанием, с какой сосредоточенностью ее отшлифовывал Курт. Потянулся за телефоном, проверил сообщения: приземлился. Все в порядке. Едет устраиваться в гостиницу.