Третья стена

В жизни Виталика все вроде налаживалось. Бернарди ничего не имел против того, чтобы Виталик задерживался после окончания рабочего дня; иногда сам шеф засиживался до позднего вечера, уезжал на свои собрания и снова возвращался, словно ему в бюро было медом намазано. Заглядывал в мастерскую, в которой обосновался Виталик, интересовался, как дела, слабо улыбался в ответ на бодрое Виталиково «отлично» и – медлил отчего-то. Словно недоумевал, что делает здесь. Ну или словно вообще не думал ни о чем, что его окружает и кто стоит перед ним. Словно у него там в голове неистовствовали какие-то непонятные вихри – или (Виталик смотрел пару фильмов, где у героев была Страшная Тайна) он ждал результатов от своего онколога и заранее готовился к худшему. Но эти мгновения длились пару секунд, затем улыбка Бернарди становилась отчетливей, не без усилий, насколько Виталик мог судить, и он одобрительно кивал, обращал внимание на его мазню, делал пару замечаний и удалялся сидеть в своем кабинете. Несколько раз случалось, что Виталик, заглядывая туда, чтобы попрощаться с ним, терялся: Бернарди сидел за столом, глядел в окно, хотя что он мог там увидеть кроме этой дурацкой стройки, и молчал так, что Виталику было до жуткого неловко выдергивать его из этого молчания. И еще хотелось погладить по плечу и сказать что-то несуразное, глупое, бестолковое, но оптимистичное, вроде «все будет хорошо», как это любит делать Биргитт. Виталик мог бы это сделать. Самым интересным оказывалась амбивалентность его неказистого немецкого. С одной стороны, когда его спрашивали о чем-то или когда он хотел рассказать какую-нибудь фигню, типа анекдотец, смешной случай, то сначала выдавливал неловкое «Эм», обеспечивая себе паузу в полторы секунды, чтобы подобрать слова и сообразить, как поправильней выстроить предложение, затем начинал говорить – старался быстро, но сбивался, запинался и терялся еще больше, когда его собеседник шевелил губами вслед за ним, словно проговаривая ту фигню, которую рассказывает Виталик; это было жутко неудобно, казалось, что своими непонятными рассказушками Виталик отрывает людей от каких-то серьезных вещей, но ведь раз его спрашивали и его ответы выслушивали, значит, это им интересно, так ведь? С другой стороны, именно эта Виталикова неловкость оказывалась полезной. Хайно как-то начал рассказывать о натянутых отношениях с родственниками, о брате, который намерен судиться с ним за домик деда с бабкой, о сестре, которая собирается его поддерживать, что-то там еще – Виталик не особо уловил, но попытался изобразить заинтересованное лицо. Хайно рассказывал ему о всяких неурядицах с родственниками очень долго, и Виталику было неудобно продолжать заниматься своими делами. У них вроде как есть определенные задания, которые нужно выполнить, но непосредственный начальник вместо этого рассказывает о своей горемычной доле – как-то не рискнешь прервать. Наконец Хайно опомнился, хотя нет, скорее выговорился, хлопнул его по плечу и сказал что-то вроде «Вот так вот». Виталик пожал плечами и протянул: «Быва-а-ает». «Бывает», – согласился Хайно. И вот кажется, ничего не случилось: ну выслушал он монолог на непонятную тему, ну округлил глаза и уставился преданно на Хайно, ну покивал пару-тройку раз, но как будто что-то изменилось. Хайно считал необходимым и дальше посвящать его в свои тайны. И Майк, к примеру. Учил его работать с разными красками, со всеми этими системами маркировки, еще какая-то фигня, которая, как выясняется , от которой Виталик впадал в оцепенение, но старательно пытался запомнить, и однажды они делали перерыв, курили на заднем дворе, Майк поговорил по телефону со своей девушкой, долго ее слушал поначалу, затем долго уговаривал на что-то, становясь все более хмурым. Этот странный немецкий этикет: у них звонит телефон, явно что-то личное, но никто не уходит в сторону и не начинает говорить шепотом, чтобы другие не слышали, а продолжает разговаривать, еще и посматривает: мол, ты же согласен со мной? А потом, отговорив, начинает объяснять, отчего сыр бор разгорелся. Вроде как раз засветился, так чего скрывать. И с Майком тоже: он был твердо настроен съехаться со своей подругой, она вроде как нашла квартиру, но в таком районе, от которого Майк был в ужасе, она же была уверена, что тихий квартальчик и хорошие соседи искупают катастрофическую удаленность от вокзала-супермаркетов, а что – ее родители тридцать лет ездят закупаться за двадцать километров, и ничего. Все это он рассказывал после того, как поговорил с подругой, похмурился после разговора и ухватился еще за одну сигарету. Виталик, даже если и хотел, не смог бы дать ему никаких советов – не то чтобы он был девственно чист и непорочен, как самый первый снег, кое-чего насмотрелся, нахватался и даже попробовал, но все это касалось чего-то поспешного, грязного какого-то, нечистого, скоротечного настолько, что простой чих кажется длинней; и поэтому, а в довесок в силу возраста и совершенно иных интересов и забот, бывших для него куда важней, о долгосрочных отношениях он не имел никакого представления. Батька с матерью явно были не показателем, очевидно сочетались браком в смысле бракованным, когда вроде как были вместе, ругались жутко, ну и так было в их отношениях что-то неприятное, эгоцентричное и для Виталика особенно болезненное; у Талгата вроде как была жена, которая плодилась и размножалась, они женаты были очень долго, кажется, но она почему-то не воспринималась как живой человек, существовала себе где-то на периферии зрения, и Виталик каждый раз с трудом вспоминал, где ее видел раньше и как ее зовут. Такой пример вере в плодотворность длительных отношений не способствовал. Поэтому когда тот же Майк начинал жаловаться на недопонимание со своей подругой, Виталик ощущал слабую и при этом достаточно отчетливую необходимость как-то высказаться на этот счет, то ли поддержать его, то ли посоветовать что-то, а что именно – не знал. Терялся. И от этого усердней таращил глаза и сосредоточенно хмурил брови. Майку советы были пофигу, ему выговориться надо, и молчание и серьезная Виталикова физиономия этому очень способствовали. Только одно дело Хайно и компания. И другое дело Бернарди. Он, конечно, был таким же человеком из плоти и крови, и даже нос у него краснел так же, как у того Виталика, если на ветру постоять, или там щетина пробивалась, такая основательная, густая, мужественная – у Бернарди нижняя часть лица скорехонько становилась сизой от нее в районе полудня (а у Виталика – вечная горесть: торчат себе пятнадцать волосинок на всех поверхностях от уха к носу и до другого уха, и хоть ты вой), но он не снисходил до банального панибратства. Ну да, на этих совместных посиделках, которые в конторе были нормальным делом – вроде как планерки, но они часто перерастали в банальные балагурки, а потом кто-то делал кофе, на столе возникали розетки с печеньем-конфетами, и начинались творческо-социальные дискуссии – Бернарди участвовал на равных, но с ним все держались почтительно, и он вроде как по имени работников звал, а оставался герром Бернарди. И вообще: он был человеком, который не просто определял Виталикову судьбу уже который месяц, а кем-то, чем-то большим. Не простым человеком, как, скажем, Хайно, а образцом для подражания, на которого следует равняться. Стиви, страшный сплетник и любитель поперемывать косточки всем, кто появлялся в его поле зрения и задерживался в нем дольше, чем на полсекунды, очень любил рассказывать историю Бернарди: мол, сын эмигранта, гастарбайтера из первой волны, а ты смотри, сделал себя сам, талантливый, собака, весь такой этакий, расфуфыренный, помогал ему с выставкой, все дела, и вообще, перебрался с Юга на Север, из старых земель в новые, хотя все здравомыслящие люди делали наоборот – и как у себя дома, пока Стиви творит себе всякое, чухню там, эксперименты, фигли, Бернарди просачивается на самые верха. И теперь с бургомистром за руку здоровается, со всей городской элитой на короткой ноге. А те, кто здравомыслящие, так и пытаются чего-то там достичь. Конечно, Бернарди не простой человек, и опыта у него выше крыши, а становится все больше, и талант бесспорный, но все-таки эта целеустремленность делает ему честь, тем большую честь, что он не какой-нибудь Мюллер, Бирманн или Штернберг, а итальянец – что в анфас-профиль, что по паспорту. А Виталик рисовал себе невероятные картины: а вдруг этот Бернарди – на самом деле князь, типа этих, Гримальди – а что, даже имя схожее, вдруг он какой-нибудь там отпрыск какого-нибудь рода, воспитывался в замке высоко в горах, к которому только и добраться, что на осле по заброшенной тропинке или на «Ягуаре» какого-нибудь шестьдесят лохматого года выпуска по узкому серпантину, и вдруг у него в Венеции или там Генуе есть палаццо с голыми стенами и потускневшими фресками, и мальчишкой Бернарди часами просиживал напротив этих фресок и по ним в общем-то учился рисовать, а сейчас восстанавливает, ну ладно, деньги платит, чтобы другие эти фрески восстанавливали, но все-таки. Так что с таким человеком так просто не попанибратствуешь. И при этом – дурацкое ощущение, что как раз чего-то подобного, приятельского неприступному Бернарди и не хватает. Виталик однажды засиделся допоздна «на работе», как он в мыслях называл контору. Гордился страшно – у него есть работа. Смущался невероятно: на одной из планерок Биргитт торжественно вручила Виталику подарочный сертификат магазина всяких принадлежностей для хобби, мол, помог нам с проектом, так и мы просто не можем не отблагодарить. Это не было зарплатой – ее Виталик как раз не получал; но это было самой настоящей премией, и он долго колебался, прежде чем воспользоваться подарком: сначала несколько раз прошел мимо магазина, осмотрел витрины, затем наконец решился и внутрь заглянуть, разменял пластиковую карту, но конверт, в котором ее ему вручили, сохранил – а как же! Потому что торжественность, с которой обставили вручение такого по-немецки практичного подарка, а еще осознание того, что это было не единоличное, а коллективное решение – на конверте красовались подписи всех работников – смутила и расстрогала его невероятно. И Виталик старался, старался куда больше, радовался тому, что может еще немного кому-то помочь. Ну и заодно воспользоваться всеми этими приблудами, которые обзывал упорно – по-немецки: русские слова-то для этих предметов вроде знал, а пользоваться ими было не с кем, а немецкими жонглировал все ловчее, потому что все кругом были немцами. Да и вообще: в конторе было удобно, все под рукой, можно пользоваться всеми штуками, плюс к этому Бернарди по негласному уговору с Майком и Хайно велел Виталику подготовить штук этак двадцать, а лучше пятьдесят, – добавил он с ехидной, кривоватой, мальчишеской, дерзкой ухмылкой, – эскизов на модные темы. У Виталика округлились глаза: это что, девок в шляпах рисовать? Бернарди проказливо прищурился. – Слышали ли вы что-либо об Альфреде Дейте? – лукаво спросил он. – В таком случае я задам вам домашнее задание: подготовить отчет об этом человеке и его хобби. Можно в виде комикса. Виталик растерялся. У этого человека, которого Бернарди навязал ему, было такое странное имя, которое вызывало не самые однозначные ассоциации. Очень старомодное. Очень неуступчивое. А хобби – невероятное. Виталик в упоении рассматривал те свитера для пингвинов, которые вязал этот человек, хотя сам Дейт – ста с лишком лет – поневоле побуждал странные эмоции, не небрезгливые в том числе. Почти век разницы в возрасте – ужас. А пингвины – прелесть. Бернарди с огромным интересом рассматривал комикс, который подготовил Виталик. Старик сидит в инвалидном кресле – стереотипичнейшая, банальнейшая, до отвращения ожидаемая картинка: старые руки, держащие в руках спицы – не менее предсказуемая: вязаное полотно (Виталик немало времени бился над тем, чтобы рисунок походил на него, такое объемное, уютное, рельефное, а не на клеенку с черточками, которые должны были напоминать о всяких этих петлях и пряжах) на деревянных спицах (тоже засада: объем не получался, хоть стреляйся, и это тепло деревяных палочек никак не удавалось передать) – и пингвины (тут Виталик не мудрствовал лукаво и скопипастил легендарную фотку нескольких пингвинов, из которых с самым большим рвением и тщанием вырисовывал того, который в свитере с эмблемой супермена). Виталик был горд. Бернарди посмотрел на него, хмыкнул и потянулся за карандашом. И Виталик открыл рот, завороженно глядя за неуловимыми движениями Бернарди – тут коснулся, тут черкнул, тут подправил, и у картинки появляется характер. В общем, домашнее задание Виталик исполнил на двойку. А весь путь домой провел, разглядывая те штрихи, которые делали из плоской обводилки Настоящую Картину. Это у него не получалось, хоть стреляйся. На десятый раз Виталик не утерпел и швырнул скетчбук о стену. Взвился в воздух, прыгнул к вешалке рядом с дверью, схватился за ветровку и выскочил на улицу – чтобы подышать свежим воздухом и развеяться. О том, что не стоит ему пока быть таким смелым, Виталик опомнился, только когда скакал по лестнице между вторым и первым этажами; оно, конечно, оставалось пара недель и еще чуть-чуть, и он помашет этому долбаному хайму ручкой, но портить свои последние дни здесь ссорой с Талгатом и Ванькой-лезгином совсем не хотелось. Но ангелы были на Виталиковой стороне: он выскочил на улицу, не останавливаясь понесся к ближайшему скверику, чтобы там усесться на лавочку, выдохнуть и достать сигарету. Он съежился, нахохлился, насупился и закурил. Ну вот как этот Бернарди так просто сделал то, что Виталику не удается, хоть ты лоб расшиби? У Стиви, Штефана, если уж точно, была пара объяснений. Он техникой владел, не так академично, как Бернарди – у него был надежный такой, добротный, качественно развитый талант, солидное образование, пусть и не в какой-нибудь там Мюнхенской академии изящных искусств, ну или еще какой богадельне, ну и опыт, его не пропьешь. Штучки Бернарди он типа усвоил, не без этого: когда два человека искусства сожительствуют на одной территории, то тут уж без досконального изучения сильных и слабых сторон друг друга не обойдешься. Стиви, конечно, знал, что из себя представляет Бернарди, уважал его, но когда сочувственно кивал головой и с печальным видом говорил, что, мол, жалко, что шеф больше и не работает свои картины, верилось в искренность его сочувствия с трудом. Виталик не хотел, стеснялся признаться кому бы то ни было, но чем дольше он обитал в конторе, тем уверенней был, что Стиви торжествовал, что шеф не оспаривает его лавры как вроде, типа, ну это, как бы признанного художника. На одних из посиделок после многословного, витиеватого, самохвального монолога Стиви Виталик осторожно спросил у Хайно, можно ли хотя бы краем глаза взглянуть на картины, ну или что там, объекты искусства, за авторством Бернарди. Хайно послал его к Биргитт. Та – позволила заглянуть в кабинет. – Концептуально, – осторожно признался Виталик все тому же Хайно, после того как изучил все его работы количеством три штуки. – Техника очень хорошая, – подхватил Хайно. И пауза. И они переглянулись – оба воровато, подозрительно присматриваясь друг к другу, словно опасались, что другой тут же бросится докладывать шефу, что о его мазне плохо отзывались. Но – пронесло. Хайно ухмыльнулся и спросил: – Кофе? Виталик счастливо закивал. И вот как человек, который концептуально размазывает холст в самые невероятные цвета, но размашисто, высокомерно, деланно-небрежно, умудряется филигранно владеть карандашом? Ну ювелирная же работа! А благодаря этим его нескольким взмахам карандаша, подобно выпадам фехтовальщика, словно Бернарди – великолепный и блистательный мушкетер, что ли, пингвины обзаводятся характером, даже биографией. Наверное, так же, как собаки – даже одной породы псы отличаются даже на морду. Виталик брел в хайм, в комнату, которую уже и не хотел называть своей, и присматривался к животным, которые выгуливали своих хозяев. Этот, к примеру, был дурковатым и добродушным. Этот – фифа, знал себе цену. Этот – изображал из себя удалого охотника. Виталик даже остановился, заулыбался, глядя, как пес сосредоточенно обнюхивал деревья, и долго стоял, внимательно глядя на него, пытаясь запомнить те особенности стойки, ушей, лап, чего угодно, что красноречиво свидетельствовало: пес умный, трудолюбивый, работоспособный, а сейчас – азартный, а сейчас верно служащий хозяину. И кажется, Виталик что-то понял, и руки зазудели ухватиться за карандаш, и Виталик понесся домой, горя желанием опробовать свое новоприобретенное знание, которое наверняка никогда не сможет выразить словами – ни на немецком, все еще чуждом ему, ни на русском, в котором как раз эта сфера – вдохновение, творчество, увлечение – оказывалась очень скудно освещенной. Виталик попытался подобраться к Бернарди перед обедом; Биргитт улыбнулась ему и вернулась к экрану компьютера и вновь резво застучала по клавишам. Виталик сунул голову в приоткрытую дверь и спросил: – Можно? Бернарди поднял на него глаза, и Виталик съежился: Бернарди был не то чтобы недоволен – нет, мрачен, расстроен, опечален. У него было офигенное лицо в этот момент – каменное, чеканное, скульптурное, бесстрастное и при этом невероятно выразительное, и Виталик чуть не задохнулся от восторга – из одной этой маски можно сделать уйму скетчей: тут в глазах нарисовать бездну, чтобы показать отчаяние, тут четче прорисовать морщины, чтобы показать скорбь, тут иначе растушевать контур губ, чтобы выразить высокомерное смирение, о-о-о, бесконечное множество вариантов. Но что там такого творится с Бернарди, что он это не изображает, а переживает? Но Бернарди взял себя в руки, приглашающе взмахнул рукой, бросил на стол мобильный и спросил сухо: – Чем похвастаетесь? Виталик протянул ему блокнот и сцепил руки сзади; сунул их в карманы; вытянул по швам и снова сцепил сзади. Бернарди прищурился, почти искренне ухмыльнулся и велел садиться. – Очень неплохо. Отличные получились пингвины, – сказал он. – Очень характерные. В таком случае следующее задание. Уличный кот по имени Боб. Слышали? Виталик замотал головой. – Ознакомьтесь с его историей и его шарфами. И добро пожаловать с эскизами. Виталик растянул губы в улыбке, скомканно поблагодарил его и попятился к двери. Бернарди сдержанно улыбнулся ему и перевел взгляд на телефон. Курт становился все непонятней. Рауль был уверен: он не предаст, не допустит ничего такого, для этого Курт был слишком порядочным, чистоплотным, что ли. И от этого еще тяжелей было то молчание, которое царствовало между ними. Те сообщения, которые присылал Курт – больше по необходимости; Рауль читал за ними куда больше, чем Курт в них вкладывал. Отцепись. Не верю тебе. Не хочу делиться. Даже если будут проблемы, ты – последний, к кому пойду не за помощью – поддержкой. Отказываюсь понимать тебя. Отказываюсь признавать за тобой право понимать меня. Все это – «Сели», «Гостиница дерьмо», фотография местного базарчика с пояснением: «Примерно так же выглядит и аэропорт». И бесконечные паузы между сообщениями; и Рауль не знал, что беспокоило, интересовало, увлекало, озадачивало Курта в перерывах между сообщениями, не чувствовал, не понимал, не мог услышать. А ведь раньше – никаких усилий не прикладывал. Знал: Курт в гостинице, скорее всего после душа, листает журнал, поигрывает телефоном, держит марку, не желая отсылать следующее сообщение слишком быстро после предыдущего, после ответа, который Рауль прислал ему незамедлительно, но на телефон поглядывает, даже улыбается. И знает, уверен, что Рауль тоже улыбается. Еще четыре года назад они были настолько близки, что не сомневались, что другой за океаном делает то-то и то-то. А сейчас всей самоуверенности Рауля не хватило бы, чтобы подумать о Курте с интимным теплом. Словно инеем подернулись их отношения. Раулю казалось поначалу: да мелочь. Приложить палец, и иней растает, делов-то. А теперь – не рискнет, как бы палец не прихватило морозом, и некому бежать за кипятком. А иней кажется все тем же изящным, беспомощным, а что делать – неизвестно. Отправить Курту предложение поужинать в каком-нибудь далеком ресторанчике? Провести выходные где-нибудь в укромном месте? Попытаться устроить ужин дома? Курт должен был вернуться вечером. Рауль заехал в магазин, купил продуктов в расчете на приятный, ненавязчиво праздничный ужин, поколебался и добавил к покупкам букет весенних цветов, отправился домой. Принялся за ужин. Поглядывал на телефон, ждал еще сообщений уже после обязательного «Сели», которое пришло больше трех часов назад. Сервировал стол, менял свечи, изучал телепрограмму, чтобы не споткнуться о что-то скучное или печальное. Уже и вино открыл и налил себе самую малость, чтобы попробовать. И как-то незаметно приехал Курт. Рауль сидел в гостиной, лениво переключал каналы, остановился на какой-то костюмированной ерунде, заинтересовался, начал смотреть. Потянулся за смартфоном, чтобы узнать, что такое показывает канал на ночь глядя, почитал рецензии, решил оставить, тем более картинка казалась привлекательной. Он прислушивался к гулу машин, гадал: уже он или еще не он? И все хмыкал, когда машины проезжали по улице дальше. И пропустил, когда Курт все-таки вошел. И вместе с ним вошел все тот же иней. Он покрыл губы, и Рауль не смог даже поприветствовать Курта. Глупое дело – но Рауль праздно подумал, не съежились и не почернели ли лепестки в цветах в том глупом букете, который стоит на столе в обеденной зоне. Даже улыбнуться не получилось. Курт выронил сумку – солидную, добротную, кожаную, нефтяно-черную сумку и обвел глазами комнату. – Рауль, – начал он. Тот – поднял брови, усмехнулся, приглашая продолжить. Сколько лет они знакомы, тринадцать? Этот тон доводилось слышать крайне редко. Но когда слышал, знал: можно расшибиться в лепешку, привести самые убедительные аргументы, выстроить блистательные логические цепочки доказательств, но Курт принял решение. И – Раулю стало жутко. – Я возьму кое-какие вещи. Я принял решение... Вот оно. Курт Юргенс принял решение. По-протестантски абсурдное, может быть, по-юргенсовски непроницаемое, основанное на личных убеждениях, а не на какой-то там схоластике, и ужасное в своей упертости. Курт Юргенс решил. – ... пожить пока в гостинице. Мне кажется, мы зашли в тупик. Рауль... Курт выговаривал его имя, как бесконечное число раз до этого. Наверное, эта интонация была наподобие коленного рефлекса у него, вроде иммунной системы: он мог проклясть сам дом, в котором жил Рауль, улицу, по которой он ездил на работу, небо, под которым он стоял, солнце, которому щурился, но имя – по-германски резкое, по-латински страстное, по-средиземноморски снисходительное – оно звучало как ласка. – ... не знаю, куда мы идем. Мне кажется, мы давно никуда не идем. Существуем параллельно. Мне кажется, что в твоей жизни все меньше места мне – нам. Рауль... – он запнулся. – Эта гонка, в которую ты ввязался. Я нисколько не против ее, но... Я понимаю,как важно для тебя твое дело, и что ты на новом месте начинал, безо всех этих знакомств и подушек безопасности, без поддержки, я ценю и уважаю. Я понимаю, что это ответственность и постоянная необходимость стремиться к новой цели и эту цель искать. Но ты увлекся, ты погрузился в эти бега с головой, ты упорно забываешь о том, для чего нужно все это. Словно решил стать гребаным кальвинистом, черт побери. В ущерб себе, мне, нам, твоим хобби... Когда ты последний раз становился к мольберту, рисовал не для того, чтобы повесить на стену удачный элемент дизайна, а просто рисовать? Где самолеты? Ты же рисовал их сотнями! Где корабли? Ты видел хотя бы один парусник на регате? Ты ведь был там в числе организаторов, но корабли ты видел? Или ты видел исключительно возможности и дальше развивать твое дело? Я не помню, когда мы последний раз проводили время друг с другом, а не с твоими деловыми партнерам. Я. Не. Чувствую. Себя. С тобой. Курт мог быть красноречивым, когда хотел. В этот вечер он не хотел – не это было его целью. Но что-то болезненное делало его красноречивым. Хотя чушь: сентиментальные из сентиментальных слов. Это ярость, гнев, которые звенели в его голосе, это раздраженность, которая заставляла его голос рокотать, это тоска, которая наполняла комнату упругим, волнующимся напряжением, а слова были банальными. Но тринадцать лет, черт побери. Двенадцать из которых они изучали друг друга. Нет, меньше. Рауль давно уже прекратил это делать. И все равно он понимал эту неудовлетворенность, теперь видел ее вполне отчетливо. Слушал – и не желал ни перебивать Курта, ни возражать: потому что все это было правдой, и многое другое, что оставалось за скобками, о чем мог старательно забывать Курт, но не позволял выбросить из памяти Рауль. Действительно ведь: был на регате и – не видел ни одного парусника. Не потому, что не было их там – да из нескольких десятков стран пришли суда. Потому что не обращал внимания, черт побери. А ведь когда-то проводил уик-энд за уик-эндом, в упоении изучая их, под добродушное и одобрительное бурчание Курта, и никогда не задумывался, откуда еще один стаканчик кофе и почему Курт почти неотлучно находится при нем, глядя, как он рисует, и даже подсказывая. Потому что они познакомились рядом с аэродромом – была у Рауля страсть в одно время – рисовать, как взлетают самолеты. Не садятся – именно взлетают. И Курт признавался ему тогда, влюбленно глядя в небо: это самое невероятное, что только создал инженерный гений, – самолет, многотонная туша, безумно неповоротливая – которая взлетает. Курт молчал, словно прося прощения за то, что уйдет в гостиницу, так и не прикоснувшись к нему. Рауль – не отводил взгляда. Остался один, наконец. Лег на диван. Прикрыл глаза рукой. Вслушался в зыбкую тишину. И в комнате, и в себе самом. Наверное, весь следующий день Рауль то стоял перед окном, близко-близко рядом с дурацкой корягой в не менее дурацкой вазе, так и не решившись прикоснуться хотя бы к ней. Биргитт спросила разрешения уйти на полчаса раньше. Он кивнул, не поворачиваясь. Завибрировал мобильный. Рауль повернул голову, слушая, как он тарахтит по столу и смолкает, но не пошевелился, чтобы подойти к нему. Съездил на какую-то встречу и вернулся, чтобы снова подойти к окну и застыть рядом с корягой. Стройка замолкла; в бюро не осталось никого. Рауль все стоял. Солнце садилось, кажется, пора было убираться к чертям – в преисподнюю – в ледяную пустыню – домой. Попутно выгнать Виталия домой: мальчишку не выставить, так он до рассвета будет мазюкать на бумаге, забывая об отдыхе и сне. И Рауля едва не рассмешило, как Виталий, заслышав шаги, вздрогнул и попытался спрятаться под столом. – Все в порядке? – усмехнулся Рауль. – Да... Нет... То есть... Виталик вздохнул. – Вот. Пытаюсь нарисовать рыцаря, – обиженно признался он. – Только лицо не получается. Полицейский рыцарь. Нарисованный мальчишкой, которого вот-вот осудят за кражу. Человеческая логика, не меньше. Но лицо у этого полицейского рыцаря было хорошо для альбома Барби – вырисовано тщательно и совершенно бездушно. Еще и большие темные глаза. Не был бы этот полицейский рыцарь обвешан оружием, можно было бы подумать, что девочка лет тринадцати от роду мечтает о Прекрасном Принце и выражает величие своих мечт в длине ресниц. На совершенно бездушном лице. – Очень бесполое лицо, – помолчав, сказал Рауль Бернарди. И потянулся за карандашом. – Укрупните черты, утяжелите подбородок, чтобы понятно было, что он не соблазняет преступников, а борется с ними и даже побеждает. Иные губы. Не похожие на маршмэллоу. Иначе уши. И он замер. С эскиза на него грустно смотрел Курт. Виталик смотрел на экскиз. И – не удержался: решил было положить Раулю Бернарди руку на предплечье, но передумал, пусть и не отвел руки, и встревоженно спросил: – С вами все в порядке? Бернарди, черт бы его подрал, конечно был в порядке. Он категорично настаивал. Ну, кто такой Виталик, чтобы возражать. Но Виталик все еще дулся: эти богатые. Так оскорбляются, когда плебей вроде него обвиняет аристократа вроде этого Бернарди в наличии у него души. Виталик обиженно посапывал на пути домой, вспоминая – смакуя обиду на Бернарди: он к нему всей душой, а он к нему – задницей. Даже рисовать не хотелось. Виталик дулся и утром, топая на работу, но смаковать обиду не получалось. А потому что у него впереди целый день, ну ладно, не день, целых четыре часа, больше вроде как нельзя, чтобы рисовать пингвинов на вентиляционной шахте. Две стены уже были подготовлены. Пора приниматься за третью. На ней будет обязательно тот пингвин в суперменском джемпере, и Виталик постарается сделать его самодовольным и лукавым. И подходя к конторе, он уже потирал руки: вот сейчас возьмет ящик, то-се, в сумку кой-чего сунет и побежит на трамвай. А оттуда по скверику к шахте, у которой уже две стены были разукрашены, а третья – еще ждала своего часа. Она дождалась. Виталик улыбнулся ей как давней подруге и затоптался перед ней, как бегун перед стартом, начал сжимать и разжимать кулаки, восхищенно глядя на стену, склонил голову даже. Клацнул зубами, подбадривая себя. Изготовился и... – Ты какого хрена тут делаешь? – рявкнул сзади... Виталик подпрыгнул, развернулся, уставился в знакомые глаза – знакомые-знакомые, почти родные. Но не в дырке этой дурацкой маски, а просто на смуглом, обветренном лице. – Здравствуйте! – счастливо протянул он. – Ха, – развеселился тот – совсем настоящий – без маски – спецназовец. – Райхман, Виталий. – А я тут рисую, в городском проекте участвую, у меня даже удостоверение есть! – Виталик радостно сунул ему под нос карточку. – А вы на работу?