Третья стена

– Так ты работаешь, Виталий Райхман? – широко улыбнувшись, спросил Виталиков личный спецназовец. Практически личный фей. Спросил дружелюбно, но карточку изучил очень внимательно, пусть и за считанные секунды. В руки, правда, не брал. Виталик заметил это – очень отчетливо заметил, но предпочел не обращать внимания. Просто он был счастлив, он только что не приплясывал от восторга. – Я как-то привык, что эта коробка всегда серая и всегда унылая, – оглядывая небольшую бетонную коробку, произнес спецназовец. – А потом на ней появились волны. Здорово. Так это твоя работа? Виталик надулся от гордости и торжественно кивнул. – А где ты работаешь? Виталик потускнел на секунду – эх, до работы ему ого-го как далеко, но через секунду с прежним энтузиазмом начал объяснять, что ему повезло оказаться в проекте социальной службы, который она организовывала совместно с какими-то министерствами, и вот он оказался на такой типа практике в дизайнерском бюро у господина Рауля Бернарди, такого классного руководителя и дизайнера, а еще и художника, он Виталику показывает всякие штуки из рисования, слышали о таком? И он выпалил это без пауз, практически не меняя интонации, и с надеждой уставился на спецназовца, и тому не осталось ничего, как только виновато пожать плечами: мол, прости меня грешного, не слышал. Но Виталик был великодушен, он был счастлив – и продолжил рассказывать: он там уже больше полугода, уже столькому научился, и вот господин Бернарди даже доверил ему самостоятельно сделать веселее несколько объектов коммунальной собственности. Вот, это первый, но он, конечно еще не готов был полностью все делать самостоятельно, ему помогали, но он рассчитывает делать следующий объект полностью самостоятельно, вместе с эскизами и подготовкой. Виталик выдохся, замолчал, чтобы перевести дыхание, и смотрел на спецназовца. У него руки зудели, так он хотел прикоснуться, убедиться, что он – настоящий, не придуманный, и было страшно: кто его знает, что у этих полицейских на уме. – Молодец. Идея твоя была с Альфредом Дейтом и пингвинами? – улыбнулся спецназовец, обходя это дурацкое сооружение. И Виталик расплылся в улыбке, растаял, растекся теплой лужицей по лужайке рядом с бетонной коробкой, воспарил к небесам, и все – одновременно. Еще бы и сердце унять, и вообще, прийти в себя и успокоиться хотя бы немного. Он посеменил рядом со спецназовцем, готовясь провести первый в своей жизни тур по первой в своей жизни выставке. Этот спецназовец катил рядом с собой велосипед. У Стиви был похожий. В смысле такой же лаконичный, монохромный, состоявший, казалось, из одних сухожилий, посаженный на устрашающие шины, снабженный кучей звездочек-шестеренок. Штука, которая из утилитарной мгновенно может превратиться в культовую. Стиви так чуть ли не до хрипоты спорил с Майком, доказывая ему, что велосипед и только велосипед есть транспорт будущего. Но спецназовец был, кажется, куда более разумным. Вел себе велосипед рядом с собой, держа за руль одной рукой, и смотрел на Виталиковы художества. Перед первой стеной он остановился, рассматривая старческие руки, держащие вязальные спицы, на которых росло вязаное полотно и растекалось по всем стенам, превращаясь в океан на других стенах. По крайней мере на одной он уже плескался. – А что за пингвинов ты будешь рисовать? – повернулся он к Виталику. Виталик побежал к своему рюкзаку. Спецназовец подошел к нему и остановился. Виталик протянул ему папку с эскизами. Почти окончательными. В которых при желании и с учетом знания предыстории и мучительных творческих поисков Виталика можно было даже узнать две готовые стены. – А я, признаюсь, подумал, что опять те ушлепки решили расписать какой-нибудь херней эту коробку. Я уже гонял кое-каких стервецов, готовился снова. Я рад, что ошибся, – улыбнулся ему спецназовец, глядя прямо в глаза. Он опустил взгляд на эскизы, присел на велосипед, пролистал наброски, ухмыльнулся одному, щелкнул по лбу пингвина, даром что маленького, но с самонадеянно задранным клювом, поднял взгляд на Виталика, подмигнул. – Отличная работа, господин Райхман, – сказал он, встал и хлопнул Виталика по плечу. – А вы тоже на работу? – осторожно спросил Виталик, подкрадываясь к нему на полшага. – Если бы, – как-то зло усмехнулся спецназовец. – С работы. Виталик сочувственно протянул: «У-у-у». Подумал было подкрасться еще ближе, но это было бы слишком нагло. И он стоял, жадно рассматривал его, любовался – не без этого – и готовился прощаться. – Было трудно? – спросил он и выразительно поднял брови. Спецназовец посмотрел на него, улыбнулся, пожал плечами и перевел взгляд на стену. – Ну что, не пора тебе браться за пингвинов? – отозвался на это он. Виталик дернул плечом. – Пора, – печально признался он. – Надо делать. – Йо, – прилетело ему в ответ: короткое, смачное, выразительное, многозначное, бодрое. – Кстати, – поворачиваясь к Виталику и протягивая руку, сказал спецназовец: – Леонард Томерель. – Райхман, – механически отозвался Виталик и сжал его руку. Кажется, в его жизни случился самый счастливый день. – Да знаю я, – развеселился этот спецназовец – Леонард Томерель. Он осторожно высвободил свою руку, которую все сжимал Виталик, усмехнулся, глядя на стену – белую пока еще, и посмотрел на Виталика. – Ну, работник, будущий великий художник, не буду отвлекать тебя от твоих обязанностей. Желаю тебе плодотворно поработать. Глядишь, через недельку-другую я буду ездить на работу и приветствовать пингвинов. Сделаешь мне одолжение? Виталик заставлял себя улыбаться. – Конечно. Обязательно, – говорил он. А самый счастливый день, кажется, закончился. И Леонард Томерель покатил свой велосипед дальше. А Виталик стоял, держал в руках какой-то непонятный баллончик, даже не понимая, тот ли это цвет или не тот, и старался не пялиться в спину Леонарду Томерелю. Ладно, зато его пингвины будут каждое утро, или там вечер, или когда еще, приветствовать Леонарда Томереля, когда он будет куда-нибудь ехать. Тосковать, пребывать в апатии и упиваться своими страданиями хорошо тем, у кого все хорошо. У Виталика дела обстояли неплохо, но и смаковать свои какие-то непонятные обиды на совершенно незнакомого человека было совершенно глупо. Зато он сам решил представиться и даже похвалил Виталика, утешал тот себя. Зато он сразу понял, что Виталик никакой не хулиган. Виталик старательно вырисовывал красную букву «S» на груди пингвина, который смотрел на него, склонив голову и радостно ухмыляясь. Еще бы – настоящий супермен! Виталик был горд собой: красавцы вышли, осталось немного океан доработать, и третья стена почти готова. – Хорош получился, – раздалось рядом с ним. Виталик повернулся – уставился на Леонарда Томереля, сидевшего рядом с ним на корточках – радостно заулыбался. – Правда? – глупо спросил он, совершенно не нуждаясь в не менее глупом «Ну конечно», а просто чтобы сказать хотя бы что-нибудь. – Суперпингвин, – убежденно произнес Леонард Томерель и протянул ему картонку, в которую были вставлены два стакана кофе. – Угощайся. Давай, не стесняйся, я угощаю. В конце концов, меня теперь на пути домой будут приветствовать такие красавцы. И в Виталикову жизнь снова вернулся самый счастливый день. Леонард Томерель стал сразу и непреложно личным героем Виталика. То есть, конечно, был еще и Рауль Бернарди, который наставлял и помогал, но Леонард Томерель был – личным Виталиковым спасительным спецназовцем. И с ним было легко: он по-простому сидел на траве, пил кофе из стакана, жевал сандвич, расспрашивал Виталика о житье, о семье, на нем и штаны были обычные – мечта мальчишки, холщовые, плотные, немаркие, сто тридцать карманов и еще два потаенных, и даже хлястик для – предположительно – ножа, и майка уютная, основательно ношенная и при этом безупречно белая, и вообще он явно не относился с почтением к рубашкам-галстукам-лакированным туфлям. Виталик уже и песочек дорисовал, и красную суперменскую «S» подкрасил, и что еще можно было придумать, чтобы растянуть самый счастливый день, он просто не знал. Он уселся на траву рядом с Леонардом Томерелем, по-турецки, в точности имитируя его позу, и с умным видом уставился на стену. – Знаешь, а мне даже немного грустно, – повернулся к нему Леонард Томерель. Его глаза улыбались – знакомо уже, целых два раза Виталик мог видеть и оценить только их; они забавно щурились, левый чуть больше, правая бровь была лукаво выгнута, и морщинки собирались в углах глаз. Виталик вроде и пытался представить столько раз, что прятала от него та идиотская маска; кажется, неожиданное вмешательство Бернарди было самым удачным, но Виталик тихо радовался, что Бернарди не угадал с тем полицейским рыцарем, которого он так глупо засветил, а у настоящего лицо все-таки было другим – именно таким, как сейчас прямо перед ним. И что Леонард Томерель был загорелым, но не смуглым, а под рукавами майки угадывалась незагорелая кожа, тоже было правильно и очень нравилось Виталику. И что щетина у него отросла изрядная – а потому что более двух суток в каком-то очень таинственном рейде, и все это время чуть ли не непрерывно при исполнении – тут не до наведения красоты, а вернувшись в управление, Леонард Томерель ругал себя на чем свет стоит, потому что самонадеянно приехал на службу на велосипеде и возвращаться был вынужден на нем же, но даже рад этому, потому что на машине шиш бы остановился, чтобы предотвратить акт вандализма. – Знаешь, я только сейчас подумал. – Хмыкнув, признался Леонард Томерель. – Мне ведь как-то печально. Такое убогое сооружение и то обзавелось чудесными стенами. А у меня в квартире все белое, как в больнице. И, наверное, так и останется белым. – Почему? – спросил Виталик, заглядывая ему в лицо. – «Почему», – передразнил его Томерель. – Потому что, въехав, думал, что обязательно займусь ремонтом, но немного позже, а потом как-то свыкся. Сделал пару фотокартин, купил еще немного, и все. Нет времени, нет желания, нет сил. А вот только что подумал, глядя на этих красавцев, что что-нибудь этакое видеть было бы просто здорово. Он беспечно улыбнулся и пожал плечами. – В принципе и белые стены не так плохи, – весело сказал он, поднимаясь. Зевнул, хрустнул шеей, снова улыбнулся, глядя на пингвинов. – Да ладно, хорошо, что от прежнего жильца не достались какие-нибудь темно-синие в розовый горох. – Ы-ы-ы! – возмущенно затряс головой Виталик, представив себе такую красоту. А затем вскинул голову. – А хотите, я что-нибудь вам нарисую? – Да брось, – отмахнулся Томерель и нагнулся, чтобы подхватить картонку. – Нет, правда! Виталик вцепился в него зубами похлеще бультерьера. Он придумывал самые разные аргументы, чтобы убедить Леонарда Томереля, что белые стены – это злобное зло и категорически противопоказано здоровой психике. – Я уже даже почти решил, что сделаю со своими стенами. Я через три дня переезжаю на новую квартиру, у меня уже и договор подписан, – раздувшись от гордости, похвастался Виталик – не утерпел. – Из того клоповника? – прищурился Леонард Томерель. – Это ты молодец. Чего тянул-то? Виталик смутился и покраснел, пожал плечами и повесил голову. – Не думал как-то, что можно, – уныло признался он и осторожно стрельнул глазами: Леонард Томерель не презирает ли его? Нет – он понимающе кивнул головой. – Я сам лет до четырнадцати думал, что все, что происходит в моей жизни, – это норма и должно быть именно так, – меланхолично признался он. – Порочный круг, не иначе. Ну да ладно, всяко бывает. Ладно, Виталий Райхман, почти переехавший из хайма, давай прощаться. Это было ловким ходом, наверное: отвлечь Виталиково внимание на незначительные детали, перевести разговор на другую тему, но Виталик помнил, что именно он загорелся сделать, и спрятал руку за спину. – Так насчет стен как? Леонард Томерель посмотрел на него с упреком. – Это не самая лучшая идея, Виталий, – терпеливо начал пояснять он. – Ты переезжаешь, у тебя будет своя квартира, которую нужно благоустраивать, и других забот хватает. Впереди, я так понимаю, суд, тоже испытание. Так что давай прекратим этот разговор. Но Виталик хотел это сделать. Жутко хотел сделать хоть что-нибудь своему личному спецназовцу. И убедил-таки, показав симпатичный морской пейзаж. – А остальные стены можно фактурно так покрасить в оттенки голубого, к примеру. Чтобы можно было повесить картины и фотографии. Правда? – он только что не прыгал от счастья. – Вот честно, – недоуменно покачав головой, признался Леонард Томерель, – восхищаюсь людьми, которые способны что-то такое придумать. Меня хватает только на то, чтобы худо-бедно удобно скомпоновать мебель из «Икеи». Виталик сделал себе зарубку: узнать, что за ерунда такая и почему в устах Леонарда Томереля это звучит как нечто презренное, но при этом предел его способностей, может, и ему нужно – или наоборот, следует отзываться точно так же пренебрежительно, и понимающе покивал головой. – Ты еще долго будешь здесь работать? – поинтересовался Леонард Томерель. Виталик оглянулся на заметно повеселевшую коробку, пожал плечами. – Возможно, еще неделя. Как пойдет. Леонард Томерель улыбнулся, не удержал зевок, пробормотал: «Дерьмо», очевидно, злясь на себя за то, что неспособен сдерживаться, и был таков. Виталику следовало поспешить, чтобы успеть на трамвай, и он заставил себя идти к остановке, а сам все оглядывался, все смотрел вслед Леонарду и беспокоился: а следующий раз все-таки будет? Прибыв в контору, подготовив ящик с причиндалами к следующему дню, Виталик сделал себе кофе и, подхватив кружку, поплелся на задний двор, чтобы там посидеть, покурить, пощуриться солнцу и помечтать. Тем более что теперь он мог позволить себе это. Раньше – было сложно, да и о чем мечтать-то неприкаянному Райхману, который и видел-то либо хайм, а в нем Ваньку-лезгина и Талгата, обоих с очень своеобразной моралью, а с другой – непонятный, сказочный, фантастичный мир благочинных бюргеров, которые казались ему недоступными похлеще мультимиллионеров на Лазурном брегу. Наверное, герои из фэнтези-романов представлялись Виталику более реальными: с ними-то можно было договориться, они вон и на русском говорили и думали так, что Виталик их понимал. А вот с простыми бюргерами всегда было сложно: что они там себе думали, даже не так – что они о Виталике думали, он предпочитал не забивать себе голову, скорее всего ничего хорошего. Но поработал у Бернарди в фирме, но пообщался с ребятами-сотрудниками, но столкнулся близко-близко с разными там... органами – и узнал: они тоже нормальные. И порядочные, вовсе не такие из тех ужастиков, которыми его стращали Талгат с Ванькой: типа для них одна цель спрятать его в тюрьму, чтобы избавить себя от проблемы, а на самом деле они и поговорить любят, и чувство юмора есть, и готовы помочь, если что. В общем, можно жить. И можно мечтать. Тем более, что и мечты у Виталика были не самые невероятные: своя квартира – и уже можно было поставить галочку. Фрау Шмиде даже поставила его в известность, что по какому-то там постановлению Виталику полагается какая-то там сумма на обустройство своего жилья. Виталик смутился, растерялся, начал ее благодарить, встал зачем-то, снова сел, а фрау Шмиде уже сообщала ему, куда лучше всего заглянуть, чтобы присмотреть себе дешево и сердито мягкую и кухонную мебель. Виталик и опомниться не успел, как она составляла ему список необходимого. А напоследок уточнила: «Вам точно не нужна помощь? Я могу отправиться в мебельный центр с вами». Наверное, это тоже входило в ее обязанности по социализации такого великовозрастного дитяти, как Виталик: вырасти-то он вырос, а опыта не приобрел никакого, и с какой стороны приниматься за обустройство, представлял смутно. Еще одна мечта: работа. Тут уж придется попыхтеть. Сначала получить какой-то страшный аттестат зрелости. Майку это испытание было близко, всего-то лет семь-восемь назад как переживал всю эту трагедию. И он охотно рассказывал Виталику, что это очень сложная штука, и последние три года школы он сидел над книжками и занимался-занимался-занимался, а потом нервничал-нервничал в ожидании результатов. Сдал он, конечно, не очень успешно, но для профобразования было достаточно. Фрау Шмиде (а к кому еще Виталику было обращаться за разъяснениями?) удивилась, когда Виталик и на эту тему с ней заговорил, но обрадовалась. И через неделю сообщила: это возможно сделать заочно, вот адреса, по которым можно обратиться. Либо профшколы, которые берут после неполного среднего, вот адреса. Так что мечта о работе оставалась только мечтой, и чтобы осуществить ее, предстояло немало попыхтеть. Но оттого ценнее она становилась. И Виталик курил, улыбался, глядя на небо, прикидывал, какие краски и как нужно смешать, чтобы получить вот такую голубизну, и как лучше всего их наносить, чтобы получить вот такую невероятную глубину, и щурился солнцу, радуясь и ему, и теплу, и грядущим деяниям, которые жаждал совершить. Была, правда, одна вещь, которую Виталик упустил из виду. Ему, как официально занятому в долгосрочном проекте, полагался отпуск. И фиг бы с ним, на работе интересней; по гамбургскому счету, Виталик не представлял, чем можно заняться в день вынужденного безделья – слоняться из угла в угол, лениво серфить в интернете, сидеть на берегу и плевать в водичку, что там еще. На работе – с людьми, со всеми этими приспособами – было куда интересней. Только вот он вроде как переезжал. Дело, конечно, несложное: там сложить все свои нехитрые пожитки в сумку, на новом месте распаковать, и все. Но: городская администрация, банки разные, больничная касса, еще какие-то службы. И фрау Шмиде сказала: чтобы обязательно, непременно сообщил в полицию и суд, что переехал. А для этого нужно время. Вот Виталик и топтался в приемной Бернарди. Биргитт была в отпуске, некоторые ее обязанности исполняла Карен, но делала это только часть времени, а поэтому самый передовой пост много времени пустовал. И дверь в кабинет Бернарди была приоткрыта, сам он, кажется, был у себя, говорил по телефону. А Виталик мялся, колебался: стучать, давать о себе знать, или подождать, когда наговорится? Наконец решившись, постучав, сунув нос в кабинет, Виталик спросил: – Можно? Бернарди кивнул. Виталик уселся и чинно сложил руки на коленях. Не то чтобы робел: раньше – еще как, появление Рауля Витторио Бернарди в радиусе ста метров способно было ввести Виталика в благоговейный ступор. А сейчас – он понимал, что Бернарди такой же, как он, человек, со своими проблемами, неурядицами, незадачами, и не все и не всегда у него получалось на блистательное «отлично», да еще и с плюсом. Впрочем, оглашать свои размышления Виталик тоже не спешил: одно дело посмеяться шутке, которую отвешивал Стиви в адрес Бернарди, и другое – говорить с ним же о низвержении божества. Точней, об его очеловечивании. Наверное, самым сложным было для Виталика удержаться в рамках здоровой служебной субординации и не забывать, что его практика в этой конторе – его невероятное везение, а вот ее результаты зависят от его, и только его здравомыслия. Бернарди поинтересовался, как у Виталика дела, успехи, все как обычно: он был вежливым, даже если его и гнели какие-то мрачные мысли. И Виталик тоже старался быть вежливым, считал своим долгом сообщить все и даже больше и даже о будущем своем поговорить, чтобы показать Бернарди: он помнит и ценит доверие и намерен оправдать его от и до, от начала и до конца. Бернарди казался удовлетворенным. – Я рад, что у вас все складывается лучшим образом. И все-таки, чем обязан визиту? – снисходительно спросил он. Виталик помялся и спросил, можно ли ему взять отпуск. На один день, потому что ему нужно уладить всякие официальные дела, с пропиской, к примеру, ну и всякими другими регистрациями. – Майк согласен? – выслушав его, неожиданно спросил Бернарди. Виталик недоуменно смотрел на него. – Виталий, – начал терпеливо разъяснять Бернарди, – ваш отпуск не в последнюю очередь означает, что Майку придется несколько иначе структурировать свой рабочий день. Поэтому начинать согласование таких вещей нужно с людей, с которыми вы работаете в непосредственной близости. Согласны? Виталик кивнул. – Я говорил с ним, он сказал, что можно, – растерянно буркнул Виталик. – Вот и хорошо. Я тоже не возражаю. – Он неожиданно улыбнулся. – Вы уже подготовили квартиру к переезду? – Да что готовить-то, – буркнул Виталик. – Квартира и квартира. – Место, куда вы возвращаетесь после работы. Ваша крепость, – произнес Бернарди: вроде и не возражал, а звучало именно так. Особого впечатления на Виталика его замечание не произвело, пусть и заставило задуматься. Он еще раз поговорил с Майком, выяснил, что тот не против, а затем уселся поближе к окну, чтобы приняться за наброски. Вот что бы он хотел в своей квартире на тех голых стенах, чтобы не было заметно, что у него есть и долго еще будет скудная обстановка? А еще: какие бы пейзажи подошли Леонарду Томерелю? Тропические пейзажи Виталик отмел сразу и решительно – не Бернарди, такие штуки пруссаку Томерелю едва ли подойдут. Балтийские, что ли? И странная штука: тропических пейзажей Виталик мог наплодить тысячу и одну штуку, а добротных балтийских – полтора унылых, да и то если очень сильно попотеть. В общем, нужно ехать к тому самому Балтийскому морю. Рауль Бернарди непроизвольно веселился, слушая Виталия. Это было не самым пристойным чувством, но Рауль ничего не мог с собой поделать. Юноша все-таки был мальчишкой, в его отношении к другим людям, к самому Раулю было что-то восторженно-детское; Виталий относился к самой фирме как к своей новой семье, к Хайно, Майку, самовлюбленному Стиви – как к старшим братьям, к Биргитт – как к любимой тетушке, к Раулю – как к неприступному очень богатому, пусть и не самому старому по возрасту дяде, звезде семейства, неофициальному его главе. Кровь Рауля это понимала и даже одобряла, хотя менталитет, формировавшийся в куда более светской Германии, относился к такой манере с подозрением. И это желание Виталия непременно доказать Раулю, что он чего-то стоит, не могло не вызывать улыбку; и его эмпатия, которой просто неоткуда было взяться, учитывая биографию Виталия, но которая наличествовала – ну кому бы еще пришло в голову бесхитростно спрашивать у Рауля, все ли у него в порядке? Биргитт не позволяла себе такого панибратства, а для Виталия это, очевидно, было вполне естественным. Это совершенно детское нежелание разграничивать общественное и личное. Которое было неожиданным для Рауля – до такой степени, что он с огромным трудом преодолел желание поделиться. Курт уже третью неделю обитал вне дома. Нашел себе недорогой пансион, обустроился в нем; счел долгом порядочного человека сообщить адрес Раулю. И не более того. Даже короткие, словно обрубленные, сообщения «сели, вылетаем, что там еще» прекратились. Рауль понимал, чувствовал, что время не играет ему на руку. Сколько там считают психологи: месяц, чтобы оставить в прошлом отношения. Рауль с Куртом незаметно перевалили за половину этого срока. Рауль замечал, когда Курт бывал дома. Все-таки его одежда большей частью осталась там. Он брал только необходимое, даже не снисходил до банальной чашки кофе на их общей кухне, выбирал время для вылазки тщательно, так, чтобы Рауля гарантированно не было дома. Все вещи, которые брал, он аккуратно возвращал на те места, которые когда-то были для них отведены, и на первый взгляд визиты Курта были совсем незаметны, но не для хорошо изучившего его Рауля, чьи чувства были обострены тем невыразимым, ранящим, удручающим знанием: снова один. И было очень болезненно замечать, как легко Курту оказывалось игнорировать Рауля. И как ни странно, было совсем непонятно, что именно должен сделать Рауль. Нет, не так: что именно ждет от него Курт. Еще отчетливей было осознание того, что время не играет на руку ни им обоим, ни их отношениям. Того и гляди, Курт озаботится подбором квартиры. Просто потому, что по здравом размышлении и движимый своей легендарной порядочностью, он, сделав шаг, ждет, что следующий – за Раулем. Проводя вечера в огромном доме, наполненном угрюмым, удручающим, иссушающим одиночеством, Рауль время от времени ощущал, как рвется еще одна струна, как лопается еще одна жила, связывающая его с Куртом. Он давно уже не представлял себе, что чувствует, ощущает Курт где-то там далеко – где-то там высоко. Раньше ведь мог. Неизвестно, правда, насколько верно: он никогда не спрашивал, а Курту, возможно, в голову не приходило, что Рауль пытается смотреть не только своими, но и его глазами, жить не только своим, но и его сердцем. Или напротив, понимал слишком хорошо, потому что сам проживал жизнь Рауля как свою. Казалось бы: они давно перестали разделять свои жизни. Рауль открыл свою Курту, взамен получил полный доступ в жизнь Курта. И черт побери, успокоился! Занялся другим. Навешал на себя другие обязанности, которые, когда Курта рядом не было, не развлекали, не скрашивали одиночество, а тяготили, как здоровенный крюк, вогнанный под кожу. И этот дом. Они оба хотели свое жилище, обустроенное по их вкусу, подогнанное под их желания. Курт был увлечен не меньше Рауля, пусть и признавал безоговорочное верховенство Рауля: в конце концов, профессионал. А Рауль не мог, не позволял себе принять ни одного решения, не посоветовавшись триста раз с Куртом: тот со смехом проклинал его дотошность, но ему не то чтобы льстило, было приятно такое уважение к сообственным желаниям, представлениям, мечтам. А теперь все это было бессмысленно. Рауль мог рассказать многое о каждом конструктивном элементе: этот поначалу расценивался Куртом как причуда. Этот цвет вызывал у него идиосинкразию, а будучи воплощен, восхитил. Этот столик Курт задешево приобрел на каком-то блошином рынке в Латинской Америке; он стоил сущие центы, был в очень неплохом состоянии, а Рауль потом голову ломал, как пристроить его, чтобы столик не казался чужеродным, и оба они были горды собой и друг другом, когда удалось. И теперь, когда этот дом задыхался от одиночества, все эти элементы рассыпались, обрушивались на голову Рауля кучей несуразных осколков. Наверное, отлично символизируя их с Куртом отношения. Суббота неожиданно для прибрежья радовала невероятным погожим днем. Рауль пил кофе на террасе, черт побери. И плевать на кухню с идеально продуманным и эргономичным местом для завтрака. Плевать на то, что завтрак Рауля состоял из одного кофе. Он вообще планировал позавтракать – скорей пообедать поосновательней в аэропорту. Поджидая Курта. Счастьем было, что начальник отдела кадров был их с Куртом хорошим знакомым. Пару раз Лоренц Айзенман даже приглашал их на гриль-вечеринку в лодочный домик, Курт даже попытался отправиться с ним на рыбалку, а вернувшись, долго чертыхался. Рауль прямо спросил Лоренца о расписании Курта; тот ответил, спросил, все ли хорошо. Рауль признался, что у них несколько натянутые отношения, но они работают над ними. «Бывает», – понимающе протянул однажды разведшийся и снова женившийся Айзенман. «Бывает», – молча согласился Рауль. Он отослал Курту сообщение, что будет ждать его там и там. И как мальчишка, ждал ответа. Пришлось томиться добрых двадцать минут, прежде чем Курт отозвался. Безликим «ОК». Которое упорно пыталось задеть Рауля, чему он яростно сопротивлялся. Эта краткость могла не значить ничего, могла – все, и стоило подожать личной встречи с автором сообщения, чтобы делать далеко идущие выводы. Курт подошел к столику, глядел на Рауля, склонив голову. Тот – на него, снизу вверх, но все равно высокомерно, с вызовом. – Выпьешь со мной кофе? – приглашающе, обещающе произнес он. Усмехнулся. И смотрел на него. Не отрываясь. Изучая заново, припоминая, любуясь. Курт сел. Ему, черт побери, тоже было нелегко. Он не понимал, чего ждать от этого самонадеянного Бернарди, который решил вспомнить, что он латинянин, порка вакка, и сладострастен, что твой инкуб. Курт с усилием отвлекся на официанта, заказал кофе, устроился поудобней. – Я забронировал домик в Кюлунгсборне. Мы так и не добрались дотуда, хотя тебе, кажется, нравилось место, – сообщил Рауль, хищно следя за ним и скрывая это за вежливой улыбкой. Которая могла обмануть кого угодно, только не Курта. Которая возбуждала, обещала многое, часто удивляла и никогда не вводила его в заблуждение. – Кажется, нам нужно очень обстоятельно поговорить. И я предпочел бы делать это не у нас дома. Курт снова был вынужден отвлечься на официанта. Снова перевел взгляд на Рауля: тот терпеливо ждал ответа. – Хорошая идея, – вежливо согласился он. – Это давно было необходимо. – К сожалению, я понял это не так давно, – подхватил Рауль. Процедил сквозь зубы. Курту показалось: заскрипел ими. На самом деле заскрипел, снова коря себя за свою невнимательность. – Я хочу верить, что не слишком поздно. Курт предпочел отпить кофе; затем, взяв себя в руки, сказал: – Нет. Что ты. – Хорошо. – Тихо ответил Рауль. Затем была бесконечная дорога: автобан, федералка, узкие улицы Кюлунгсборна, проселочная дорога, которая даже не была размечена. Домик, стоявший на отшибе. В городишке, стоя на светофоре, Рауль счел нужным сказать: – Я купил продуктов. Курт угукнул. А сам подумал: он сам прибыл в аэропорт на такси. Сейчас они едут на машине Рауля. Если что, как они будут добираться домой? Или Рауль уверен, что «если что» невозможно? Домик был неплох, по-бюргерски пасторален, даже покрыт камышовой крышей. Эти потолочные балки, эта ротанговая мебель, этот стол из некрашеных досок, на котором разостлана неотбеленная холщовая скатерть. Не похоже на то, что выбрал бы Рауль, совершенно. – Зато место укромное, – буркнул тот, словно почувствовав недоумение. Курт выдохнул, тихо засмеялся, подошел к нему. Застыл в паре сантиметров. Поколебался, прижался к нему, жадно вдохнул его запах – шумно втянул воздух, как огромный пес. – Я сам собирался ехать домой, – тихо сказал он. – Не мог больше. Рауль тихо зарычал. – Чтобы лишить меня такого жеста? – шутливо-гневно огрызнулся он. Курт фыркнул и поцеловал его. – Устроил бы его не по плану, делов-то, – прошептал он Раулю в губы. – Я должен тебе много больше, – отведя голову назад, глядя ему в глаза, ответил Рауль. – Не выписывай векселей, Бернарди, и не будешь бит, – поморщился Курт. И снова прижал его к себе. Рауль перевел дыхание – наконец мог вздохнуть с облегчением. Уступить ему, поддаться невероятной волне радости, предвкушения, возбуждения, о которых столько времени не вспоминал.