Твоя корона — моя победа.

      Ледяной поток воды душевого аппарата хлестнул мне в щеки, и я, выгнув спину, оперся ладонями о створки душевой кабины; все мое тело, вся моя плоть по-прежнему содрогалась от воспоминаний получасовой давности: «Твою мать...» — прыснул я, отводя со лба влажные пряди волос. — «На хера нужно было так поступать, Пройсс?!» Ну, в прочем-то, основная проблема заключалась в моем собственном признании самому себе:       Я уже более двух лет был знаком с Димитрием, и, несмотря на то, что он вечно представлялся наглым хвастуном, самовлюбленным кретином, вечно пытавшимся обойти меня, – хоть мы оба и служили на абсолютно различных должностях, – я не довольствовался лишь нашими ежедневными диалогами, кои ограничивались, в общем, одной только неприязнью друг к другу — не более. А по-правде говоря, я всегда тянулся к нему — к этому малолетнему гаду, который то и делал, что пожизненно подтрунивал над моими врожденными и внезапно проявлявшимися порывами гнева. Сам Димитрий — метис, в жилах коего бурлила кровь русской полковницы, да немецкого графа — он в совершенстве владел как славянским, так и относящимся к западной подгруппе германских языков индоевропейской семьи диалектами. Хм, еще... Еще...       Я всем сердцем был влюблен в его глубокие карие очи, в зрачках коих всегда мерцали ирония да самодовольство — мне приходилось крепко сжимать губы, умалчивая об этих чувствах. Умалчивая о том, что, да — мы были соперниками, я каялся – ведь я тот самый, кто в тайне любовался своим заветным врагом, хотя, пожалуй, и уверял себя самого: я до конца своих дней ни за что не сознаюсь в том, что Фойгт мне импонировал.       Однако, он, явно сумев разглядеть это в моем постоянно обеспокоенном взоре, чуть ли не изнасиловал меня. И я, словно оконченная проститутка, или же подзаборная шлюха, повелся на собственные постыдные инстинкты. Тч. То и явилось моим финальным возбудителем бешенства — мне безумно желалось стиснуть в пальцах солдатский ремень, и отпороть его – так, чтобы он выл от адской боли, моля меня о пощаде и помиловании. — Да никто он мне, никто!! — озлобленный хлопок по дверцам кабинки, отчего шкала термоисчислителя подскочила до максимума, автоматически вырубив подачу воды – я вновь со всей дури долбанул ладонями о створки. — Я никогда не испытывал к тебе ничего, кроме ненависти!! Сукин сын ты, Димитрий!! Лихорадочно выдохнув, я облокотился спиной о мраморную стену и обессиленно сполз к метлаху, продолжая находиться в сием состоянии ближайшие двадцать секунд — затем я опомнился, подскочив с корточек и обхватив ладонями голову. — Вот же я дурак...

***

      Приемный зал, где, обычно, проходили грандиозные балы, светские ужины и, в конце концов, обычные часы, отведенные для королевского завтрака, уже был полон бесчисленными рядами слуг, кои выстроились по стойке – смирно, синхронно кланяясь вошедшему в помещение мне.       Меня перекосило от данного зрелища: Пройсс, метнув в мою сторону переполненный безразличием взор, в ту же секунду перекинул взгляд куда-то вдаль — куда-то, где уж точно не было меня. Я кашлянул, пока затягивал ранее ослабленный галстук: вот дерьмо, но от по-новому забурлившего во мне несогласия, я даже не заметил, как перетянул нашейный аксессуар — практически до удушья первой степени. Очередная насмешка откуда-то издалека — примерно, с конца холла, где, восседая в королевском механическом троне, Димитрий прикрывал саркастическую ухмылку тыльной стороной ладони. Продолжение ступора от его прищура — внезапное биение сердца: такое дикое, неуловимое, не затмеваемое никакими синонимами чувства «отвращение», — ничем. — Приветствую, милая... — выдержав достойную паузу, блондин завел чуть вьющийся локон волос за ухо. — Как самочувствие..?       Казалось, рвота застыла где-то у корня языка, раздражая его и вызывая все более и более тошнотворные рефлексы, а также непримиримое желание блевануть прямо на кипельно-белый кибер-фрак этого извращенца. Однако, какой правитель станет так бестактно поступать со своим подчиненным? Разве что... «Если у тебя так сильно горит...» — шаг. Следом еще один. Звон металлических каблуков, что придавали моего росту еще пять добротных сантиметров, таял эхом в угнетающе-напряженной атмосфере. — «То я лишу тебя девственности прямо сейчас и здесь, на глазах у всех слуг...» — Вы в обиде, Ваше Высочество? — процедил кареглазый, поднимаясь на ноги и направляясь мне навстречу: мое дыхание резко оборвалось, вызвав дичайшие боли в груди, отчего я поморщился. — Или Вас... Что-то тревожит..? «Меня тревожит твое скотское поведение», — и вот, нас разделял лишь метр. Ха, затем полметра. Двадцать сантиметров. О, да, далек я вспылил из-за того, что наши лбы столкнулись, словно рога-ветви у борющихся за самку оленей-самцов — зрелище занятное, хоть и в тот момент у слуг оно вызвало лишь гримасу ужаса с примесью паники. — «Я даже слышу твои порочные мысли». — Даю голову на отсечение... И клянусь, что мои догадки правдивы... — его белоснежные зубы, бледные губы, острый кончик аккуратного носа, длинные ресницы, светлая кожа, те самые карие глаза – в двух словах, – заурядная красота, явившаяся мне всем, — ... ты желаешь переспать со мной?..       Все было сказано настолько беззвучно, что слугам и в голову придти не могло, какие эмоции выражались на наших лицах — им-то, собственно говоря, были видны лишь наши спины да затылки. Поперхнувшись, я ощутил, как мои щеки вспыхнули столь нетерпеливо, столь невыносимо, что случается, в большинстве случаев, при лихорадке, а рваная щелка, образовавшаяся поверх обветренных губ, пустила еле заметную глазам бисеринку крови; Димитрий коснулся моих уст кончиком указательного пальца, и, смахнув с них алую каплю, практически вплотную прижался ко мне. — Н-неправда... — сквозь затуманенный рассудок отчеканил я, жмурясь от гадкого чувства беспредельной близости: не рассчитывал уж на то, что смогу ощутить свое достоинство, до дискомфорта упершееся мне в штаны: н-да, в столь неловкий момент. То значило: пиши — пропало. Ибо мое тело сообщало одно, а сигналы, передаваемые мозгу в качестве выражения лжи с помощью речи — совсем иное. Тогда-то слуги уже и принялись перекидываться краткими сплетнями, относительно нашего пятиминутного безмолвного выяснения отношений. — Значит, хочешь... — светловолосый, скользнув облаченной в бархатистую перчатку ладонью по облегавшей мое тело рубашке, опустил ее ниже — к смоляного оттенка брюкам, после чего, без грамма стыда и сомнения, уложил руку мне на «выступ», ласково поглаживая его и теребя длинными пальцами ради собственных грязных замыслов. — Я исполню твое желание, только прикажи мне, Королева... — Д-дим-митрий... — стоны рвались из глотки, слезы скапливались в уголках моих глаз: я был унижен? Боже, именно. Я был прилюдно унижен, однако ни один из присутствующих так и не стал свидетелем кратковременного «полового недо-акта», потому что, повторюсь: Им были видны лишь наши затылки и спины. — Я накажу Вас этой ночью... — почувствовав, как долгожданная влага просочилась сквозь ткань плотного костюма, Фойгт отцепил свои ледяные пальцы от моего, кровью налившегося, органа, и, победоносно хихикнув, принялся отшагивать все дальше и дальше, взором намекая на то, как же высоко вздымалась моя грудь, как же отчаянно я вбирал в легкие воздух, жадно глотая его ртом, и попутно пытаясь унять дрожь во всем теле. — Лишь прошу Вас, дождитесь меня... «Что за...» — Майор Димитрий, куда Вы?! — заключительным кадром сего кошмарного сна, кою узрели слуги, вновь подключившись к событиям всего – на тот момент, – происходящего, явилось единственное мое безмолвное удаление со сцены, когда я, будучи растоптанным в грязь, взывал к Богу: «Какой же я Король, раз терплю столь хамское отношение к себе?!» — Самый лучший... — внезапно хриплый бас, затронувший мой слух, развеялся, подобно дыму, и я, обернувшись, заметил лишь одинокую мраморную колонну.