Точка зрения

Иногда мне было очень тесно самой в себе. Как будто мысли начинали размножаться со скоростью света и больше не помещались в голове. В такие минуты хотелось потянуть руками за волосы и сделать так, чтобы голова раскрылась, и все мысли разлетелись по свету. Гуляли бы себе на просторе сколько им вздумается. Но сколько не тяни, лицевой и висцеральный отделы черепа никак не рассоединятся, и мысли по-прежнему останутся внутри. И тогда я уходила из своего тела сама, как порою папа уходил из дома, когда ругался с мамой. Он говорил, что она ненормальная, и шел к нормальным. В больницу святого Мунго, где подрабатывал рассказчиком странных историй для душевнобольных. Тот день рождения запомнился двумя событиями: взрывом в курятнике и знакомством с черным лохматым псом с больными глазами. Курятник взорвала мама, когда пыталась сделать так, чтобы птицы не кудахтали, а читали английские старинные сонеты на вьетнамском языке. Мне кажется, читать английские старинные сонеты на вьетнамском языке не по силам ни англичанам, ни вьетнамцам, а уж курицам и подавно. Я очень много в тот день пела, потому что наседки Гвиневра и Моргана в то время были моими единственными друзьями. Я хочу сказать, не придуманными. С друзьями у меня всегда выходило неловко. Вплоть до пятого курса Хогвартса их попросту не было. Мне уже казалось, что я умру в одиночестве, седая и всеми забытая, в деревянных тапочках и байковом халате. Но Невилл со свойственной ему щедростью обляпал мой журнал смердосоком из своего чахлого на вид растения, и с тех пор у меня появились настоящие друзья на всю жизнь до самой смерти. А может быть и после. Никогда заранее не угадаешь, что с тобой произойдет, после того как ты умрешь. Там, в сыром и темном подвале, я вспоминала не только про Невилла и Гарри Поттера, но еще все время пыталась сосредоточиться на образе пса. Но сознание путалось от голода и холода. Так вот, мне шесть лет. Возле моей кроватки стоит слепленный из теста Азкабан. Я только недавно узнала про Азкабан, и образ мрачной, наполненной убийцами и дементорами темницы поразил мое воображение. Я все время думаю о том, каково это, изо дня в день сидеть взаперти, без всякой радости, надежды, и мамы. И обещаю себе никогда никого не убивать, чтобы не попасть в Азкабан. И вернуть рыжему соседскому мальчику пластилинового дракона, который стащила у него из-за того, что он не захотел со мной дружить. Но у него так много детей в доме, что совершенно непонятно, зачем им может понадобиться новая подруга. Два одинаковых мальчика все время дразнят меня, и я громко кричу им, что они никогда не закончат волшебную школу Хогвартс — страшнее проклятия я и придумать не могу. Это хуже, чем Азкабан. Тюрьма снится мне вот уже несколько ночей. Я брожу по ней босая в своей красивой ночной рубашке, на которой нарисованы гусеницы-перевертыши, заглядываю в камеры. Вот женщина с тяжелыми веками что-то исступленно шепчет в темноту, и до меня доносятся слова «мой лорд». Вот красивый юноша с переменчивым лицом. Он плачет. А вот большая черная собака. Я немного боюсь этой собаки — у неё острые зубы и сильные лапы. Но потом вспоминаю, что это всего лишь сон, и мне ничего во сне не грозит, кроме того, что я могу потеряться в зеленом зеркале. Но зеленых зеркал здесь нет, я все-таки переступаю через порог, и подхожу к собаке. И ничего не меняется в выражении больных глаз. Усталость и обреченность смотрят на меня оттуда. Сажусь на корточки и провожу ладошкой по спутанной грязной шерсти. Собака лениво обнажает зубы, но не двигается. Она считает, что я ей только мерещусь. Я тоже так считаю. Мы просто придумались друг для друга. А потом была история с психиатром. Мама сказала, что мне нужна помощь не потому, что я считаю своим другом собаку, которую вижу во сне, а потому что я не понимаю очевидных вещей. Никто не сажает животных в тюрьму, сказала мама. И для верности покрутила пальцем у виска. Папа сказал, что возможно и сажают. Потому что есть тайный заговор министерства против черных собак. И разразился обличающей статьей. Но «Пророк» эту статью не принял, папа обиделся и решил всем назло выпускать собственный журнал, чтобы людям было где узнать всю правду. А еще папа сказал, что Лавгуды всегда отличались ясным умом и рациональностью, поэтому ему бы не хотелось, чтобы про единственную дочку пошли всякие такие слухи. И вместо святого Мунго меня отвели в магловскую лечебницу, мой врач оказался сквибом. Он говорил очень много магловских слов, я почти его не понимала, поэтому очень внимательно разглядывала, как двигаются его губы. Мне кажется, что я и сейчас могу понять по движениям губ то, что говорит человек. Это очень полезный навык, на тот случай, если я вдруг оглохну. Днем я рисовала рисунки и читала папе книжки, которому нравилось дремать после обеда, слушая сказки. После этого статьи для первого номера «Придиры» получались особенно красочными и достоверными. А ночью я снова брожу по темным коридорам, заглядывая под капюшоны дементоров. Мне хочется сказать им что-то гадкое и хорошее сразу, но они меня не замечают. Пес рычит, когда я при нем начинаю жалеть дементоров. Обычно я сажусь посреди камеры и рассказываю про все, что со мной происходит. Прозвище «дорогойдневник» ему не нравится, и я предлагаю сэра Ланселота, про которого читаю книгу. Для собаки, обладающей аристократичными властностью и нетерпением — в самый раз. Хриплый лай в ответ похож на смех. Большей частью времени сэр Ланселот кружит по крохотной камере, раздраженно избивая воздух своим хвостом. Иногда он позволяет мне забираться на него и кататься верхом. Когда я слишком сильно дергаю за шерсть, он меня сбрасывает. Однажды я падаю так сильно, что плачу и просыпаюсь. А утром на том месте, где я стукнулась, появился настоящий синяк. Я очень обиделась на сэра Ланселота и три ночи к нему не ходила. На четвертую решила его пожалеть, он же просто бедняжка, и кроме меня у него никого не было. Он встречает меня совершенно сумасшедшим взглядом. Мне так стыдно, что я протягиваю ему пучок редиски, который нахожу в кармане, но пес только фыркает насмешливо. А потом умерла мама. И моя жизнь разделилась на «с мамой» и «без мамы». Сейчас, в этом очень темном и очень страшном подвале, я не буду об этом вспоминать. Я буду снова возвращаться в крохотную камеру, к запаху собачьей шерсти и к теплу большого мохнатого тела. Я плачу, шерсть становится мокрой, а пес слизывает слезы с моих щек большим шершавым языком. Так и прошло несколько лет, потом я уехала в Хогвартс, а из Хогвартса нельзя попасть в Азкабан, сколько ни пытайся. Даже если три раза перевернуть подушку в полночь и выпить на ночь две кружки какао. Никак невозможно. Не смогла я вернуться в камеру и в зимние каникулы. То ли дорогу забыла, то ли стала слишком взрослой. Некоторые вещи взрослые делать не умеют, пусть хоть треснут. И я почти забыла об этой истории, пока на втором курсе не увидела из окна Хогвартс-экспресса огромную черную собаку, бегущую по перрону. Я ущипнула себя и дернула за волосы. Собака не исчезла. Пришлось признать: мой пес смог стать свободным. И еще пришлось признать: мой психиатр был не прав, и Ланселот был не просто детской фантазией.