Точка зрения

— Луна Лавгуд. Я знаю твоего отца. — Все в этом мире знают моего отца. Даже Тот-кого-нельзя-называть знает моего отца. — Раньше ты не говорила, как тебя зовут. — Раньше ты тоже не вставал на две лапы. Призрачная стена между нами немного рябит, но сквозь неё было видно вполне отчетливо. Спутанные, черные с проседью пряди Сириуса Блэка. Человека, которого вся магическая Британия считает убийцей. Худое, нервное лицо, резкие движения. — Или я должна говорить теперь «мистер Блэк»? Но крестный Гарри только отмахивается нетерпеливо. — Можешь продолжать называть Ланселотом… Это имя куда славнее, чем мое… — Он вдруг замирает, оборвав себя на полуслове. Настороженно смотрит на меня: — А что ты такого сделала, что даже после смерти находишься в заточении? — Разве я уже умерла? — удивляюсь, но не очень сильно. — Мне показалось, что просто заснула. — Да, так часто бывает, — в голосе мистера Блэка нет сочувствия, сухая констатация факта. И это хорошо, потому что начни он меня сейчас жалеть по-настоящему, я опять разревусь. Все-таки обидно заснуть возле мастера Олливандера и проснуться на том свете возле человека-пса. — А вы уверены, сэр? Если я такая же мертвая, как и вы, то почему между нами эта стена? Мистер Блэк неуверенно протягивает руку вперед и пытается коснуться призрачной преграды. Думает. Смотрит на меня куда более осмысленно, чем раньше. — Что ты хочешь сказать мне, девочка? — Мне кажется, я еще жива. И по-прежнему нахожусь в подвале дома Малфоев. И Беллатрикс Лестрейндж… Никогда раньше я не видела столь быстрой и разительной перемены в человеческом лице. Если до этой минуты мой лохматый покойник выглядел так, как и полагается существу в его положении — в меру отстраненным, в меру скорбным, то теперь в усталых глазах сверкает такая живая, такая острая ярость, что я невольно ежусь. — Ты жива, и Малфои держат тебя взаперти? — голос Сириуса Блэка звенит от волнения. — Полагаю, что так. — Ну что же. Это все меняет. Что он имеет в виду, я не успеваю понять, потому что рядом с моим ухом раздался хриплый кашель, я испуганно дернулась, нащупала рукой ногу мистера Олливандера и проснулась второй раз. Разумеется, не было никакой призрачной арки и мужчины с глазами больного пса тоже не было. А был всё тот же подвал. Вы когда-нибудь испытывали полное безоговорочное разочарование? Ну вот как будто шли к алтарю с принцем с золотистыми пряжками на башмаках, а оказались замужем за жабой без всяких пряжек, да и башмаков тоже? Или когда решили, что уже напали на след самого крупного в мире кизарожца, а поймали банальную улитку? Или… Или вместо волшебной школы Хогвартс вдруг поступили в обычную, магловскую? Если с вами случались вышеперечисленные неприятности, то всё равно не сможете понять, как вдруг стало пусто. Неинтересно. Ну подвал и подвал. — Пахнет псиной, — проворчал мистер Олливандер, переворачиваясь на другой бок. Сириус Блэк — подлец и мерзавец, который разбил сердце своей матери. Мастер Олливандер говорил о Вальбурге Блэк с придыханием, и это происходило совсем не от того, что он тяжело болел. Блестящая, красивая, изысканная женщина. Властная и принципиальная. Достойная наследница древнего рода. Её же старший сын — настоящее исчадие ада. Порочный ребенок, который уже в 11 лет бросил вызов своей семье и поступил на Гриффиндор — неслыханно для целых поколений истинных слизеринцев. В 16 лет и вовсе отринул родной дом, переехав жить к Поттерам. Тем самым Поттерам, хранителем тайны которых стал позже. Тем самым Поттерам, которых убили из-за него, Сириуса. В 17 лет молодой Блэк получил наследство от такого же непутевого, как и он сам, дяди Альфарда. Став обладателем собственного дома и внушительной суммы денег, Сириус вел «совершено беспутный образ жизни, пугая добропорядочных волшебников своим пошлым мотоциклом». — Но Гарри Поттер любил Сириуса Блэка, — резонно напомнила я, и мистер Олливандер сочувственно погладил меня по голове. — Моя бедная девочка, ты что-то перепутала. Как Гарри мог любить того, кто сбежал из Азкабана, чтобы убить его? Дальше спорить я не стала. Иногда люди не замечают очевидных вещей, таких, как нарглы, например. Или вот эта фраза Олливандера, произнесенная пугливым шёпотом: «В любом случае, говорят, что Сириус Блэк уже мертв, Беллатрикс хвастала, что убила его. Должно быть, они не поделили правый носок Того-кого-нельзя называть». Мне нравился мастер Олливандер. По своему он неплохой человек, просто уж очень одинокий. Но манера не видеть дальше своего носа раздражает. Да, умер, ну и что с того? Мы же волшебники. Наши тела — это всего лишь клетки для наших душ. Какая красивая мысль. Я еще немного полюбовалась на эту строчку, которую мысленно написала золотистыми буквами на серой стене. Но мое созерцательное настроение оборвали бесцеремонно и грубо. В гостиной Малфоев было ослепительно светло. Ослепительно, чтобы вы понимали, это вовсе не фигура речи. В нашем с мистером Олливандером подвале царила кромешная темень, иногда проходило очень много времени, прежде чем тяжелая дверь со скрипом отворялась, и к нам попадал хотя бы тусклый лучик света. Поэтому каждый раз, когда Беллатрикс вызывала меня наверх, я плакала до того, как она причиняла мне боль, просто от света, невыносимо резавшего по глазам. Жаль, что она не так часто меня хотела видеть (этот раз третий). Проще всего было зажмуриться, но это значило избавить себя от света, и я упрямо таращилась на резной мраморный камин и не смотрела на Беллатрикс, чье лицо я хорошо помнила еще с детства. С тех времен, когда ночами напролет бродила по Азкабану, путаясь босыми ногами в полах своей длинной ночной рубашки. Я не смотрела на неё, потому что мне жаль её — там, в крохотной камере в окружении дементоров её лицо пылало надеждой, а сейчас на нем было высечено отчаяние. Я знала, почему так: Темный Лорд сердился на Малфоев, он все еще не мог найти Гарри. Мраморная резьба камина сменилась радужным блеском огромной хрустальной люстры на потолке, потому что «круциато» Беллатрикс опрокинуло меня на спину. Мне не больно, потому что надо мной нависает огромная тень, скрывшая собой хрустальные переливы. Это большая черная собака стоит между мной и разъяренной волшебницей. Глаза сэра Ланселота вовсе не больные, а ясные и наполненные живой, страстной яростью. Заклинания Беллатрикс теряются в густой черной шерсти, не причиняя мне ни малейшего вреда. Похоже, Лестрейндж замечает неладное, потому что я перестаю кричать и мои пальцы скрючиваются, вцепившись в загривок пса. Мне становится хорошо и спокойно. — Ты пришел защитить меня? — я совершенно очарована, и, кажется, улыбаюсь. Пес склоняет голову и толкает меня широким лбом в плечо. Некоторое время я думаю о том, можно ли использовать слово «лоб» в отношении собаки, но потом Беллатрикс ощутимо пинает меня носком своей туфли в бок, и я охаю от неожиданности. — Ты что там, начала бредить? — подозрительно спрашивает эта несчастная женщина, и я понимаю, что она не видит собаки. Сэр Ланселот неожиданно встает на задние лапы и начинает расти вверх, превращаясь в высокого мужчину с гривой нечёсаных волос. Его тусклая мантия похожа на линялую шерсть. Сириус Блэк собственной персоной, злой, как тысяча Фенриров. В этот раз Беллатрикс тоже его увидела, она злобно зашипела, прищурив глаза, и крепче схватилась за свою палочку. — Ты не можешь причинить мне боль, — голос Сириуса Блэка прозвучал неуверенно и хрипло, так, будто он давно не пользовался им. — Причинить боль еще раз. — Никогда не устану убивать тебя, дражайший кузен, — захохотала Беллатрикс, и вспышка зеленого света лишила меня сознания. Мне семь лет, и у меня настоящая взрослая прическа, которую много часов плела мне еще живая мама. Всей семьей мы ходили в гости нашим рыжим соседям, чья фамилия Уизли. Их старший сын, имени которого я не запомнила, закончил Хогвартс, где был старостой и лучшим учеником, и получил 12 баллов за СОВ, о чем то и дело напоминала нам Уизли-мама. Дома я заснула, не успев снять нарядного желтого платьица, украшенного настоящими бананами, и черный пес рассматривает меня недоверчиво и удивленно. В Азкабане полночь. Во всем остальном мире — 31 июля 1989 года. Мальчику, который выжил, исполнилось девять лет. Я давно заметила, что сэр Ланселот бурно реагирует на упоминания о Гарри Поттере, но обычно мне нечего рассказать о нем, кроме того, что пишет в «Пророке» мой папа. Ну про то, что у него три руки, и по ночам он превращается в сову, и подрабатывает доставкой писем. Но сегодня ночью у меня потрясающие, шикарные новости, и я подпрыгиваю на одной ноге, не в силах сдержать свою радость. — Уизли-папа работает в министерстве! Я ловила в саду гнома, чтобы он укусил меня, но гном прятался под скамейкой! Полосатая кошка, пятна вокруг глаз! Уизли-папа залез к ней на забор! Мальчик-который-выжил живет у маглов! Он ходит в магловскую школу! Он тоже волшебник! Волосы отросли, как не бывало! Джемпер стал таким маленьким, что только домовику и впору! Пес рычит и слегка прихватывает мою ногу своими большими зубами, не больно, но требовательно. В камеру заглядывают дементоры, хотя обычно этого не делают — я знаю, почему они здесь. С сэра Ланселота сгустками лезут нервы, как лезет линялая шерсть. Я сержусь: я ему уже все рассказала, что тут может быть непонятного? Рычание сменяется жалобным воем, и я сдаюсь. Прогоняю дементоров, кидаясь в них бананами, которые отрываю с подола. Все дементоры ненавидят бананы, потому что в бананах есть витамины счастья. И желтый цвет дементоры не любят тоже. Пес подставляет мне свою спину, он явно задабривает меня. Без дементоров ему гораздо лучше, ему хочется еще раз послушать про мальчика-который-выжил, и я забираюсь на него, хватаюсь за загривок, и мы катаемся кругами по тесной камере, а я рассказываю. Про пирог мамы-Уизли и про двух её одинаковых детей, про их садовых гномов, про то, что сказал папа по дороге туда и про то, что сказала мама по дороге обратно. Про то, как я пыталась кормить полосатую кошку леденцами, а она на меня смотрела сердитыми умным глазами, как у какого-нибудь профессора. Как папа-Уизли карабкался на забор. И наконец, про Гарри Поттера. Мой язык мелет без конца все подряд, а у сэра Ланселота отличное настроение. Он даже слегка подпрыгивает, чтобы мне веселее было на нём кататься. Обитатели соседних камер вздыхают с облегчением: дементоры убрались подальше от нас, и впервые за годы на нашем этаже никто не кричит и не стонет. Мне одиннадцать лет, и наутро я уезжаю в Хогвартс. Папа, прочитав мне несколько новых статей для «Придиры» перед сном, уходит к себе, и я встаю с кровати и достаю из чемоданов, где и так все вверх дном, школьную мантию и волшебную палочку. Мантию натягиваю прямо поверх пижамы, а палочку крепко стискиваю в кулаке. Сэр Ланселот тоскливо воет, увидев меня в школьной мантии, и я ругаю его, потому что пришла в этом наряде вовсе не за тем, чтобы он выл. Как всякому ребенку, собирающемуся в волшебную школу в первый раз, мне очень хочется похвастаться. Но пес ложится на пол и закрывает морду лапами. Я так раздосадована, что слегка наступаю ему босой ногой на хвост, и некоторое время мы катаемся по полу, пока от смеха мне не становится больно в животе. Слышится треск, и мантия рвется, зацепившись за когти сэра Ланселота. Мы с папой наутро залатаем её зелеными нитками, и над этой заплаткой мои однокурсники будут смеяться целый семестр, а я ни за что не позволю старосте её удалить. В эту ночь я прихожу не с пустыми руками: в моих карманах — цветные мелки, и до утра я разрисовываю стены камеры. Теперь в левом углу здесь светит солнышко и растут яркие цветы, летают бабочки и пчелы, а в правом — гуляют несколько кривоватые единороги и морщерогие кизляки с крохотными и мохнатыми фиолетовыми ушками. На стене, которая напротив двери, я рисую себя верхом на большой черной собаке. У меня здесь голубые волосы и прекрасное ожерелье из молодых морковок. У сэра Ланселота — счастливая морда, а на шее гирлянда из одуванчиков. Он гуляет себе прямо по морским волнам, и я не знаю, как по-другому нарисовать свободу. Наше изображение я обвожу желтой нитью, и много раз пишу: «друзья, друзья»… Пройдет несколько лет и я напишу это же слово золотом на своем потолке вокруг портретов Невилла и Джинни, а потом буду смотреть на них с той же тоской, с какой сэр Ланселот ночь за ночью смотрел на этот рисунок.