Точка зрения

Я проснулась от пронзительного женского крика наверху. Он пробился в наш подвал сквозь толстые стены и непроглядную тьму, и я сразу вспомнила невыносимо яркий свет хрустальной люстры. На лестнице послышались какая-то возня и шаги, потом дверь распахнулась, ослепив меня, и Рон Уизли закричал: — Гермиона! Гермиона! Это пришел Гарри Поттер вместе со своими друзьями. Помнишь, мамочка, я обещала, что так все и будет? Совсем близко билось о камни море. Могила находилась на краю сада, среди кустов. Табличка гласила: «Здесь лежит Добби, свободный домовик». Я сидела на мерзлой земле, укутавшись в теплый плащ Флер, и уже несколько часов читала эту надпись. «Здесь лежит Добби, свободный домовик». Крохотное существо, по которому будет плакать весь Хогвартс. Послышались шаги Гарри, и он сел рядом. Усталый, несчастный, но и решительный одновременно. — Ты не знаешь про Добби, — сказала я, — он приносил еду ученикам, которых запирали Кэрроу. Отвлекал Филча, пока мы писали на стенах, что мобилизация в отряд Дамблдора продолжается. Смазывал лекарством запястья первокурсников, которых заковали в цепи. Остальные эльфы не могли ослушаться директора Хогвартса. А Добби мог. Он был… был, как ты, Гарри. Он защищал всех нас. Его свобода принадлежала каждому из нас. Гарри нашел в траве и крепко сжал мою руку. Мы сидели плечом к плечу, и слова «здесь лежит Добби, свободный домовик» расплывались перед глазами. Гарри рассказал мне про визит в наш дом, про то, как Гермиона взорвала его при помощи рога врывопотама и про то, как она же спасла моего папу, показав пожирающим смерти «нежелательное лицо № 1». Странно было думать о том, что моего дома больше нет. И маминых вещей, и её фотографий, и папиных разнообразных рогов, трав, оберегов и коллекции засушенных торфяных фигурок. А папа… — Я не уверен, — заторопился Гарри, увидев мое лицо, — но думаю, что твой отец забыл про нас. Гермиона наложила на него «обливиэйт». Значит, папа не будет всю свою жизнь считать себя предателем. Тем, кто решился отдать Гарри Поттера Волдеморту. Значит, в подвале Малфоев я была на свободе, а мой несчастный отец, живущий в собственном доме, находился в самой страшной темнице на свете. Хуже, чем в Азкабане. — Когда я копал могилу, — невпопад произнес Гарри, — мой шрам так страшно болел, но я смог перенести это. Похоже, горе способно прогнать Волде… его. Так же было, когда умер Сириус. Дамблдор бы назвал это любовью. Мне хотелось сказать ему, что у Сириуса Блэка все в порядке, но не было никакой уверенности в этом. Ведь если у мертвецов все хорошо, то они никогда не остаются так близко от живых. Мама, например, не возвращалась в этот мир даже в моих снах. Как-то Гарри говорил, что несколько раз видел своих родителей. Наверное, они просто хотели убедиться в том, что у их сына все более-менее. Сложно идти дальше, оставляя единственного ребенка под смертельным ударом. У Сириуса Блэка, вероятно, тоже были причины не уходить далеко, и эти причины были его новой тюрьмой. Другой тюрьмой. Он сменил несвободу на несвободу. Из-за меня? Из-за Гарри? Из-за ненависти к Белатрикс? Волдеморт был убит второго мая 1998 года. А четвертого мая я стояла в коридоре госпиталя Святого Мунго и крепко держала за руку Невилла. Папа не стал восстанавливать наш дом и временно перебрался в госпиталь, где в последние месяцы требовались волонтеры. А после смерти Волдеморта госпиталь захлестнула волна людей, приходящих в себя после многодневных «империо». Люди узнавали, что отправляли на смерть своих друзей и близких, что убивали и мучили невинных, и, осознав это, сходили с ума. Из многочисленных тюрем привозили едва живых сквибов и маглов, равнодушных после поцелуя дементора полукровок. Поступали волшебники, пострадавшие в боях с улепетывающими из Англии пожирателями и егерями, отдельный отсек занимали те, кого покусали оборотни. Казалось, вся магическая Британия разделилась на тех, кто сейчас помогал восстанавливать Хогвартс и тех, кто пришел в госпиталь Святого Мунго помочь колдомедикам. Сюда стекались те, кто остался без родных, без дома, без работы. Они искали утешения и находили его. Нас с Невиллом сразу определили в отдел психологической помощи пострадавшим от режима Волдеморта. Кормить, купать, читать книжки, расчесывать волосы, петь песенки и гладить по спине — вот и вся наша помощь. Папа часами спорил с сумасшедшими, и их громкие сердитые крики вызывали одобрение у колдомедиков: иногда пациентов этого отделения требовалось как следует растормошить, а в этом моему отцу не было равных. Без «Придиры» у него постоянно было отвратительное настроение, но он и слышать не хотел о том, чтобы снова вернуться к работе над журналом. Осенью я вернулась в Хогвартс и провела там почти год, не покидая школу даже на рождественские каникулы. Папа уехал в длительную экспедицию в Африку и своего дома у меня по-прежнему не было. Но в марте я проснулась среди ночи от страшной тяжести, мешающей мне дышать. Огромный черный пес всем своим весом прижимает меня к красной глиняной земле. Я лежу в луже, льет дождь, и за его пеленой не видно ничего. Едва светает, ветра почти нет, пахнет свежестью, базиликом и морем. — Тяжело же, — спихиваю с себя сэра Ланселота, — спятил? Он приподнимается на лапах, но все еще нависает надо мной. Глаза тревожные, требовательные, серьезные. — Ух ты, — я действительно восхищена. У меня ни разу не получилось прийти к нему из Хогвартса, а ведь я много раз пыталась, когда училась на первых курсах. А он заявился, как ни в чем не бывало. Пес хрипло лает: смеется. Сажусь посреди лужи, сцепляю пальцы на его холке, утыкаюсь носом в шерсть, нюхаю. — Дурак, — говорю ему в шею, — я думала, ты уже ушел! Зачем ты все еще здесь? Он насмешливо фыркает, обдав меня теплым дыханием. Это означает весь диапазон его снисходительного высокомерия, который сводится к одной простой мысли: так он и разбежался рассказывать мне про свои дела.