Точка зрения

Сейчас мало кто из волшебников верит в то, что в очагах живут крохотные огненные феи — огневушки. А вот мама научила меня их видеть. Они бывают разных цветов: зеленые, красные, желтые и голубые, и никогда не живут в каминах, подключенных к сети летучего пороха. Поэтому-то мои родители и слыли заядлыми домоседами. Камин старинного дома Блэков просто кишмя кишел огневушками. Прищурив левый глаз, я разглядывала их через растопыренные пальцы правой руки — верный способ увидеть этих проказниц. Под моим затылком мерно поднимался и опускался впалый живот Лансе… Сириуса Блэка. Он лежал на спине, задумчиво рисуя палочкой на потолке созвездия, а свободной рукой почесывал меня за ухом. Точно так же, как я почесывала его, когда он был в Азкабане. Он пах непривычно, и иногда мне становилось тревожно, когда я вспоминала, что он уже старый, а хуже того — мертвый, а еще хуже — мужчина. Но Сириус Блэк почесывал меня за ухом, и мои тревоги уходили, оставалось только чувство покоя и защищенности. Помню ту ночь, когда я не смогла отогнать дементоров. Очень сумрачная, бессолнечная, безнадежная осень. Ланселоту совсем худо: он даже не может открыть глаз, объятый непобедимой тоской Азкабана. Их слишком много на нашем этаже. Так много, что женщина в соседней камере не выдерживает и начинает бросаться на стены в наивных поисках смерти. На моем платье нет бананов, на моем лице — нет улыбки. Я еще маленькая, мне всего девять и у меня нет волшебной палочки. И еще у меня уже несколько дней как нет мамы. Ланселот тоскливо воет, закрыв глаза лапой. Я открываю дверь его камеры и выхожу в коридор — навстречу шелестящим гнилью теням. Стою, раскинув руки и отчаянно, до слез, до тошноты, до спазмов в горле смеюсь. Но их мой смех не привлекает, они не тянутся ко мне с поцелуем. Просто окружают меня со всех сторон. Их становится так много, что сумрак заволакивает мои глаза. И я понимаю, что все они здесь из-за меня. Потому что у меня такое огромное горе, что дементоры Азкабана принимают меня за свою. Тяжелый удар лапами по спине сбивает меня с ног, и я просыпаюсь. И потом болею еще две недели, и папа сидит возле моей кровати и смотрит на меня с таким испугом, что мне приходится выздоравливать изо всех сил. — Луна Лавгуд, — задумчиво сказал Сириус Блэк. — Ты никогда не говорила мне своего имени, и я часто придумывал его для тебя. Мне казалось, что оно у тебя цветочное. Может быть, Гиацинта или Ромашка… Оказалось, что ты Луна. Звездное небо над моей головой осветилось светом луны. Звезда по имени Сириус сияла так ярко, что мои огненные феи меркли на её фоне. — Почему ты ни о чем не спрашиваешь? — Потому что я с Рейвенкло, — я перехватила его руку и перенесла его к другому своему за-уху. — И знаю, что не стоит торопиться с вопросами, ответы на которые тебя сами найдут. — Ума палата — дороже злата, — произнес Сириус Блэк. — Думал, что я поступлю на Хаффлпафф, да? — хвастливо спросила я. — Мне казалось, что твое место в Гриффиндоре. Ты была очень храброй и очень преданной девочкой. — А оказалась — еще и умной. — И очень… проникновенной. В смысле — ты легко проникла за занавес и смогла так позвать меня, что я услышал и откликнулся. — Это потому, что я не верю в смерть, — охотно пояснила я. — Но мне жаль, если я причинила тебе лишние хлопоты. Мне не хотелось, чтобы ты стал расщепенцем, хоть я и не до конца понимаю, что это такое. — Это значит, что в этом мире видишь меня только ты… Ну и призраки, разумеется. Потому что только ты веришь в то, что я еще здесь. Я села так резко, что в пальцах Сириуса, плутавших в моих волосах, остался солидный светлый клок. — И все это время, после того дня в поместье Малфоев, после того, как ты защитил меня от Беллатрикс… Всё это время ты бродил по этому миру, невидимый для всех? — Да. — И ты пришел сюда, потому что искал любого общества, пусть даже призраков? — Да. — Твое одиночество было так велико, что ты смог пробить все защиты Хогвартса и присниться мне? — Эм… я бы не стал так драматизировать… — То есть? — тот самый смех, похожий на повизгивание, который так любил мой папа, мешал мне правильно выговаривать слова. — Сначала ты несправедливо сидел в тюрьме, потом торчал один-одинешенек в доме на улице Гриммо, а потом умер, но вернулся и полтора года не мог ни с кем поговорить? — Ну вкратце… Я ухватилась за его плечи и просто заливалась хохотом, не в силах остановиться. Мое тело сотрясалось. Вскоре громкий мужской, заливистый смех присоединился ко мне. Звонкий смех Бродяги, который — я могу заложить свои серьги-морковки — немедленно бы узнали все мародеры.