Отцы и сыновья

Полгода спустя. Церемонно вышагивая, шехзаде внимал приятному волнению. Сегодня он отправится в санджак престолонаследника. Отец и часть войска уже ожидали его. - Сегодня очень важный день, - улыбнулся повелитель, с нескрываемой гордостью глядя на шехзаде, - Мустафа… дорогой мой сынок. Запомни мои слова: самое большое богатство – это ум, самая большая нищета – глупость. Из всех страхов самый пугающий – самолюбование, самое лучшее для твоего рода – хороший характер. Сынок… остерегайся водить дружбу с глупцами, ибо они, захотев принести тебе пользу, принесут вред. Остерегайся водить дружбу и со скрягами, ибо они в самый важный момент не сдвинутся с места и не поспешат тебе на помощь. Остерегайся водить дружбу с творящим зло, ибо он предаст тебя за мелочь и бросит. И ещё не води дружбы со лжецом, ибо он подобен миражу: далёкое он покажет тебе как близкое, а близкое отдалит от тебя. Эти слова навсегда легли печатью на душу и помыслы шехзаде, всегда помогая потом делать выбор. - Я еду туда как представитель вашей воли, могущества и справедливости, повелитель, - с лёгкой улыбкой ответил шехзаде, стараясь унять дрожь в голосе, - ваши советы всегда будут со мной, освещая путь. Глаза повелителя сияли, а крепкие объятья были исполнены надежд, любви и гордости. Этими объятьями они прощались друг с другом и с прошлым, прекрасно понимая, что с этого момента уже ничего не будет как раньше. - Да здравствует султан Сулейман! – Слышалось отовсюду, - да здравствует шехзаде Мустафа! И тогда эти возгласы приносили им обоим лишь радость, не вызывая задних мыслей, сомнений и горьких подозрений. … Три года спустя. Элизабель. Уже не знаю, куда бежать, где прятаться от слёз и жалости к себе... В моей жизни почти не было радости. Родители, очень бедные люди, прислуживали богатой венецианской семье де Фео, да так, словно рабы. По национальности они… не знаю. Но точно не европейцы. Но меня назвали на европейский лад. Так как хозяева были людьми алчными и хладнокровными, беднякам доставались гроши, вследствие чего я была крайне нежелательным ребёнком, да ещё и бастардом, прижитым от старого господина. У меня было самое ужасное детство на свете. Я ходила в ободранных лохмотьях, ела то, на что не всякая собака позарится, и никому, НИКОМУ не была нужна во всём мире. Но всё равно сохранила, перенесла через всё это, бережно, словно святыню, веру в Бога, веру в чудо. Как? Я и сама не знаю. Вера поддерживала меня, давала сил. Она – мой вечный спутник, часть меня – без неё я не мыслю жизни. Возможно, поэтому я с ней не рассталась и продолжала бороться за жизнь. Примерно к моим десяти годам труд и болезни свели в могилу родителей, которые никогда ими не были. Не знаю, что бы со мной случилось тогда – возможно, ждала бы такая же судьба, - если бы не Габриэла, жена сына господ. Она – женщина тонкого ума, необыкновенно красивая, ревнивая, разбирающаяся в торговле и в интригах, чуть старше меня – примерно года на три – четыре. Тогда, когда я уже почти привыкла не доверять никому в этом мире и полагаться только на саму себя, она вдруг проявила доброту и заботу обо мне. Габриэла говорила, что я напоминаю ей её пропавшую сестру, Лукрецию, мою ровесницу, которую она уже давно и безрезультатно ищет. Всё шло прекрасно, но… Однажды она отправила меня вместе с одним из своих кораблей по кое-каким делам. Я и не думала возражать, - напротив, благодарила за доверие. Кто ж знал, что на нас нападут османы?! Вмиг корабль наполнился кровью, а тишину солнечного дня нарушили стоны умирающих… Всё как в кошмаре, в дымке, в полутьме… Я не плакала – разучилась. Дни слились в череду полустёртой серости. Я не помню… не помню, как привезли в Стамбул, не помню, как продали в гарем в Манису. Свобода забывать… Но всё же я ещё здесь, и этого не забыть, увы! Другие девушки были буквально убиты морально. А я… я знала и худшую жизнь. Даже с первого взгляда видно, что этот дворец сулит безбедное существование. Но жизнью ЭТО назвать нельзя. Ибо, как говориться, «нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы». Я никогда не знала настоящей свободы, и от этого ещё больше жаждала её узнать. Мы, словно птицы в клетке, бьёмся о прутья жизни, в кровь разбиваясь, К просторам свободы, к счастью всею силой устремляясь, К свободе жить, к свободе умирать, К свободе верить и к свободе выбирать. Вот, выбравшись из плена страхов глупых, Мы видим яркий свет в конце пути. И больше нет навязанных правил грубых, Есть лишь бесконечность высоты! Эх… одно печально: ведь я только начала нормально жить! Хотя, быть может, всё не так уж и плохо? А вдруг я здесь оказалась не зря? Кабы не сыграл мой оптимизм со мной же злую шутку… … В обширные, богатые покои прокрались сумерки. Здесь, на небольшой тахте лежала красивая темноволосая женщина. Аристократично белая кожа, густые чёрные волосы, средний рост, прекрасная фигура, глубокие, немного печальные чёрные глаза – всё в ней гармонировало. Это была Махидевран, валиде-султан этого дворца. В её руках было неоконченное замысловатое шитьё. Немного резковатые движения выдавали волнение женщины. Не выдержав, она отложила шитьё в сторону, крикнув: - Фидан! Тут же вбежала миниатюрная темноволосая калфа. - Да, султанша? – Пролепетала она, подобострастно поклонившись. - Мустафа… он до сих пор… там, у неё в гостях? – Вздохнула Махидевран, заранее зная ответ. - Да, госпожа, - ответила калфа, - ох, не нравится мне что-то эта сеньора… - Как будто тебе одной, - буркнула Махидевран, знаком приказав ей удалиться. Она уже корила себя за то, что однажды позволила Габриэле Сфенса де Фео переступить порог этого дворца.