Отцы и сыновья

Элизабель. Вот, я уже три месяца в этом гареме. И за это время поняла, что все слухи и стереотипы – ложь, причём наглая. Как говорили в Венеции, гарем – эдакий рай, где все девушки прекрасны, осыпаны золотом, окружены роскошью и все дни проводят в праздном ожидании новой прихоти господина. НО! Встаём раним утром. Каждый день до блеска натираем полы, убираемся, готовим. Каждый день учимся. Каждый день выполняем поручения. Каждый день работаем до потери сознания. Ах да, забыла самый важный пункт: каждый вечер полудохлые разбрасываемся по кроватям, не в силах порой доползти до хамама. Хотя, если честно, мне оба варианта не нравятся. Однако тяжкая жизнь только у нас, простых рабынь, не ставших наложницами. А у последних уже есть определённые привилегии. Но я их не понимаю. Как можно быть с кем-то, пускай и на одну ночь, только ради роскоши? Вот, теперь и новоприбывшие уже норовят стать наложницами – целыми днями только и кудахтают: шехзаде! Деньги! Платья! Власть! Шехзаде! Ну и по кругу. Они ведь его даже ни разу не видели! Может, это я какая-то неправильная? Так же, как и другие, я усердно училась и работала – чисто из интереса и от скуки. И во всём этом меня радовали только две вещи: сад и арфа. Нас обучали игре на музыкальных инструментах, я сразу вцепилась в арфу. Когда я была подростком, меня пытались научить на ней играть, но я из-за своей лени в данной сфере запомнила лишь азы. А сейчас этот инструмент стал для меня олицетворением всего того немногого хорошего, что было в моей жизни. В сад нас выпускали всего на пару часов три раза в неделю, однако одно это уже было для меня благом. Он такой красивый! Прямо сказочный. Он словно уносил на время все печали и тревоги. Иногда я брала с собой на прогулку арфу. Как и сейчас. Облюбовав место рядом с огромным кустом роз, я присела, слегка прижимая к груди инструмент. Скользящие лучи солнца, прелесть момента… всё завораживало, даря вдохновение. И струны заплакали, напевая немного печальную мелодию старой колыбельной, в которую я вложила нежность, материнскую ласку – то, чего не дано было узнать мне. То, чего я никогда и никому не смогу подарить теперь… Я слышала эту колыбельную лишь однажды, в далёком детстве, и пели её не мне. Но я запомнила. И на турецком (я как-то её перевела) почему-то тоже прекрасно звучала. Спи, младенец мой прекрасный, Баюшки-баю. Тихо смотрит месяц ясный В колыбель твою. Стану сказывать я сказки, Песенку спою; Ты ж дремли, закрывши глазки, Баюшки-баю. По камням струится Терек, Плещет мутный вал; Злой чечен ползет на берег, Точит свой кинжал; Но отец твой старый воин, Закален в бою: Спи, малютка, будь спокоен, Баюшки-баю. Сам узнаешь, будет время, Бранное житье; Смело вденешь ногу в стремя И возьмешь ружье. Я седельце боевое Шелком разошью... Спи, дитя мое родное, Баюшки-баю. Богатырь ты будешь с виду И казак душой. Провожать тебя я выйду - Ты махнешь рукой... Сколько горьких слез украдкой Я в ту ночь пролью!.. Спи, мой ангел, тихо, сладко, Баюшки-баю. Стану я тоской томиться, Безутешно ждать; Стану целый день молиться, По ночам гадать; Стану думать, что скучаешь Ты в чужом краю... Спи, пока забот не знаешь, Баюшки-баю. Дам тебе я на дорогу Образок святой: Ты его, моляся богу, Ставь перед собой; Да, готовясь в бой опасный, Помни мать свою... Спи, младенец мой прекрасный, Баюшки-баю. (Казачья колыбельная, М. Ю. Лермонтов). Отзвучали последние аккорды, а мне хотелось разрыдаться. Всё, о чём я мечтала – семья, счастливая семья, любовь, детки… Нет, нет! Лучше об этом не думать. Будет только горше. - Как красиво ты поёшь! – послышался вдруг чей-то звонкий голосок совсем рядом, - Очень красиво… Спой, пожалуйста, ещё! Я от испуга чуть не вывернула шею, ища глазами говорившего. Передо мной стоял ребёнок. Маленький, очень милый малыш лет четырёх. Красиво, богато одетый, розовощёкий, пухленький, как и все дети, с тёмными волосами и необыкновенными, огромными, солнечными и любознательными карими глазами. От неожиданности я едва не снесла инструмент. - Кто ты, мальчик? – Улыбка сама собой расползалась по губам. - Я не мальчик, - вдруг напыжился ребёнок, - Я – шехзаде Осман! А потом уже с любопытством: - А ты кто? Мне вдруг вспомнились правила, что ни с одним шехзаде мы не имеем права разговаривать. А ну их, эти правила! - Меня зовут Элизабель, - улыбнулась я. - Эли… забель? - Запинаясь, повторил этот забавный мальчик, - какое сложное у тебя имя… - Можно просто Элиза, - смилостивилась я. - Ты одна из рабынь? – Спросил шехзаде, на что я только кивнула, - а можешь ещё что-нибудь спеть? Пожа - алуйста! Скучно… - Хорошо, - вновь улыбнулась я, пробуя первые аккорды. В это время за происходящим шокировано наблюдала Махидевран-султан и Фидан. - Ну, я ей сейчас устрою! – Разбушевалась калфа, направляясь к девушке. - Нет! – Махидевран жестом остановила её, - нашему маленькому шехзаде не хватает внимания, Фидан, хотя Мустафа и проводит с ним почти всё своё свободное время. Если Осману нравиться слушать пение – пусть. Назначь-ка эту девушку одной из его нянь. - Как прикажете, султанша, - склонившись, ответила калфа. … Полгода. Всего полгода я его няня, а уже всем сердцем к нему привязалась. Как? Почему? Во мне было много нерастраченной нежности, разбитых грёз о большой семье. И вся теплота, что сосредоточилась в моей груди, досталась этому чудесному малышу. Каждый вечер я пела ему песенки и рассказывала сказки, которые читала специально для него, водила гулять в сад, учила рисовать и даже писать, хотя сама ещё плохо знала турецкий. Вот например, другие девушки: их мечты и надежды вертятся вокруг шехзаде Мустафы. А мой мир сосредоточился на этом умненьком, любопытном мальчике, которому так же, как и мне когда-то, больше всего не хватало материнского тепла. Меня здесь назвали Айше – жизнелюбивая. «За непоседливость» - как сказали калфы. И пусть! Прошлое всё равно не изменить. Хоть веру менять не заставили! Моя небольшая комнатка находилась рядом с его покоями. Всё было хорошо, но однажды я проснулась от возгласа: - Айше! – Звонкий голосок Османа болезненно охрип, - Мама! Как оказалось, он заболел…