Познавая прекрасное

Первое, что Гермиона осознала, проснувшись следующим утром: как необыкновенно хорошо она выспалась. Наслаждаясь покоем и необъяснимой негой, поначалу долго не открывала глаз. Потом чуть шевельнула ногами и почувствовала гладкую ткань постельного белья — только шелк мог быть таким. Укрытая красивым мягким пуховым одеялом, она была одета в длинную атласную ночную сорочку. Несколько мгновений Гермиона не могла сообразить, где она, но потом внезапно вспомнила все. И резко поднялась на постели. Оглядев комнату, увидела, что сидит на огромной кровати с балдахином, украшенным семейным вензелем, вышитым даже на постельном белье. Напротив — располагался камин, над которым висел очаровательный старинный гобелен, времен королевы Елизаветы, изображающий лебедя, скользящего по небольшому пруду в ореоле красных роз. Да и сама комната казалась достойной королевы. Тяжелые занавеси глубокого красного цвета закрывали окна, простирающиеся от пола до потолка. Тут Гермиона заметила, пробивающиеся сквозь щели, яркие лучи солнца. И поняла, что уже наступил день. В дверь тихо постучали. Натянув на себя одеяло, она нерешительно произнесла: — Войдите. Дверь приоткрылась, и в ней показалась ушастая голова вчерашней домовихи. — Доброе утро, мисс Грейнджер. Милорд передал, что вы можете позавтракать в столовой, как только пожелаете. И что в шкафу для вас есть одежда, мисс может чувствовать себя, как дома. Он просил извиниться за то, что ненадолго отлучился из поместья. Еще просил сказать, что часть дома, тревожащая вас, магически запечатана сразу после войны, и проникнуть туда нельзя. Услышав это, Гермиона удивилась. Даже не зная наверняка, она понимала, что это, должно быть, одна из самых больших, самых важных гостиных мэнора. «И он ее полностью запечатал?» — подобное решение не только возбудило любопытство, но и вызвало щемящую волну тепла по отношению к Люциусу. Однако от мысли, что его нет дома, она почувствовала себя подавленной, и с тревогой спросила: — А он сказал, когда вернется? — Я ожидаю его к ланчу, мисс. Настроение немного улучшилось. — Сколько же времени сейчас? — Около десяти часов, мисс. Гермиону охватила паника. — Мерлин, сегодня же четверг! Я давно должна быть на работе! И Рон… он же наверняка вызовет поисковую команду! — Милорд просил передать, что вам не о чем беспокоиться. В Министерство магии сообщено, что вы чувствуете себя нездоровой и не придете на работу сегодня, а мистеру Уизли — что вы на какое-то время останетесь у своих родителей. Он отправил сов с письмами, написанными вашим почерком. Милорд надеялся, что вы не будете возмущены тем, что он взял на себя смелость сделать это сам. Разумом Гермиона понимала, что должна возмутиться эдаким самоуправством, но в душе лишь чувствовала благодарность и восхищалась предусмотрительностью Люциуса. — Спасибо... Мне очень жаль, но вчера я не запомнила твое имя, — вежливо обратилась она к эльфу. — Тибби, мисс, — домовиха повернулась, собираясь уйти. Гермиона не смогла удержаться и остановила ее: — Тибби! — Да, мисс? Немного поколебалась, боясь ответа, который могла получить. — Скажи… А мистер Малфой… он хорошо относится к тебе? — Да, мисс. Я — свободный эльф. Но сама хочу работать в Малфой-мэноре. Здесь ко мне относятся справедливо и с уважением. Взволнованная Гермиона не могла поверить ушам. — Тибби, а ты знаешь, как он относился к эльфам-домовикам в прошлом? — Да, мисс, меня предупреждали. Но это было очень давно, мисс. Мы все можем измениться, разве не так? Мне нравится жить здесь. И нравится теперешний хозяин, — поклонившись, домовиха вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Сидя на огромной кровати, Гермиона раздумывала об услышанном. «Что это? Люциус решил поиграть в исправившегося злодея, чтобы избежать Азкабана и реабилитироваться? Или происходящее означает нечто большее — его собственное кардинальное изменение? Но почему? Может быть, человек, которого я знала прежде, не был целиком и полностью олицетворением зла? И потребовалось совсем немного, чтобы в нем вновь проснулось что-то доброе и хорошее?» Память тут же услужливо подсунула воспоминания, как отчаянно Люциус искал своего сына в Большом Зале, и его лицо было искажено непритворной мукой от мысли, что он, возможно, потерял Драко. И Распределяющая Шляпа когда-то давно могла отправить его в Гриффиндор, в конце концов. «Что же такого произошло с ним в прошлом, что толкнуло его к Волдеморту? Заставило следовать за Темным Лордом так упорно и отчаянно?» — Гермионе упрямо хотелось найти ответы на эти и многие другие вопросы. В комнате раздалось громкое урчание голодного живота. Она вспомнила о завтраке и, вставая, опустила ноги на широкие дубовые половицы. Шелковый халат лежал на стуле в изножье кровати вместе с легкими домашними туфельками, заботливо оставленными под стулом. Надевая которые, Гермиона приятно удивилась, как идеально они подошли по размеру. Выйдя в облицованный резными деревянными панелями коридор, она почти сразу нашла ванную комнату. Наполнив ванну, Гермиона аккуратно опустилась в нее, позволяя горячей воде ласкать и нежить тело. Наслаждаясь, мысленно вернулась во вчерашний день и снова почувствовала руки Люциуса на своей груди, и его рот, язык, зубы. Опустила ладошки вниз, машинально проведя пальцами по соскам, и отчаянный стон сразу же сбежал с губ. Одна рука уже быстро скользнула между ног, когда живот снова заурчал в бурном протесте. «Мда… Я действительно голодна. А это может подождать. Люциус должен скоро вернуться. И может быть... — Гермиона поняла, что мечтательно улыбается. — Может, его возвращение обернется для нас чем-то особенно прекрасным…» Вернувшись в комнату, Гермиона открыла платяной шкаф и с удивлением обнаружила там множество изящной одежды — не только мантии, но и магловские вещи аккуратно висели на вешалках. Невольно она задала себе вопрос: «Кому это все принадлежало?» Гермиона помнила, что Нарцисса намного выше и более худощавая… Но одежда, казалось, была точно ее собственных размеров, и даже такого же стиля, который предпочитала она сама. Выбрав темные джинсы и облегающий топик, она закончила наряд коротким кардиганом и маленькими лодочками-балетками. Ощущение, что вещи подбирались для нее, не проходило. Стараясь даже не глядеть в сторону запечатанной двери, Гермиона отправилась завтракать и, несмотря на то, что Тибби уже давно сказала, что все готово, ей была подана горячая, только что приготовленная еда. Она сидела за длинным столом в огромной столовой, чувствуя себя маленькой и незначительной в необъятности комнаты. Завтрак был великолепен и, прикончив огромную тарелку бекона, колбасы, тостов, яиц, грибов, и еще чего-то, чего она никогда не приготовила бы на завтрак дома, Гермиона расслабилась, чувствуя себя довольной и разморенной. От души поблагодарив пришедшую убрать со стола Тибби, Гермиона поднялась. Она вышла в холл, упрямо настроенная противостоять любой неловкости, которую могла почувствовать в этом доме, и начала рассматривать портреты. Запечатанная дверь находилась рядом и невольно притягивала взгляд, но Гермиона упорно не смотрела на нее, удивляясь собственной силе духа. Она увидела портрет Люциуса, рядом с которым висел портрет Драко. Оба портрета неподвижно ухмылялись ей с высокомерной малфоевской снисходительностью. Она ожидала этого от Драко, да и от его отца в прошлом, но теперь спросила себя: «Что на самом деле таится за выражением его лица?» Конечно, это всего лишь маска, такая же реальная, как и маска Пожирателя Смерти, которую она видела на Люциусе раньше. Гермиона пристально посмотрела в серые глаза, глядящие на нее сверху вниз. Как же он был красив на этом портрете, написанном, очевидно, еще перед второй войной. Несмотря на надменное выражение лица, его глаза странно мерцали. И Гермиона почувствовала в них какую-то затаенную тоску и боль, которые вытесняли любое ощущение страха или опасения. Боясь, что окончательно смутится, она отошла от портрета и открыла входную дверь. Осторожно вышла наружу и направилась в парк. Он был так красив и ухожен, что медленно блуждая по аллеям этим теплым и светлым летним днем, Гермиона чувствовала себя полностью расслабившейся и умиротворенной. Прежние опасения, касающиеся Малфой-мэнора, исчезли практически полностью. Она даже чуточку гордилась собой, осознавая, что смогла победить демонов, таящихся в душе и мучающих ее столько лет. Через некоторое время Гермиона возвратилась в дом и вошла в гостиную, куда принес ее Люциус вчера вечером. Это была красивая комната — не просто изящно украшенная и обставленная: нет, небольшая гостиная просто дышала теплом и уютом. Подумав о тех тихих семейных вечерах, которые, наверняка, провела здесь семья Малфоев за все эти годы, Гермиона почувствовала, как острая боль и еще что-то, очень похожее на ревность, сплетают ее внутренности в узел... «Черт! Я не хочу… и не буду думать об этом!» Заметив еще одну дверь, она вошла и оказалась в комнатке, которая была намного меньше и, по всей видимости, использовалась, как кабинет. Осторожно подошла к портрету, висящему над камином. С него настороженно глядел волшебник с высокомерным выражением лица. Когда Гермиона приблизилась, его взгляд стал откровенно презрительным. Черты его лица походили на черты Люциуса, они казались практически одинаковыми, кроме цвета глаз и волос, полной противоположности сыновних. У мужчины была темная шевелюра и карие глаза, в которых плескалась глубокая пустота. Даже его изображение подавляло, и Гермиона почувствовала, как ее невольно охватывает неловкость. Понимая, что портрет волшебный, она ощутила досаду от молчаливого и холодного презрения, что так явно демонстрировал чародей. — Это — мой отец, — услышав позади себя голос, Гермиона обернулась. Люциус стоял в дверном проеме позади нее, меряя портрет пустым безразличным взглядом. Внутренности Гермионы кувыркнулись, но она подавила желание подбежать к нему и броситься прямо на шею. Что-то подсказывало, что сейчас — не время. — Привет, — выдохнула она, и восхищенная радость непроизвольно прозвучала в голосе. Люциус перевел взгляд на нее. — Привет, — повторил он в ответ с мягкой улыбкой. Потом подошел к Гермионе, и оба уставились на портрет Абраксаса Малфоя. — А я-то думала, что у всех Малфоев светлые волосы и серые глаза. Очень странно видеть такого Малфоя! — подразнила Гермиона, наблюдая за выражением лица Люциуса. Оно выглядело застывшим. — Цвет глаз и волос я унаследовал от матери. Хотя есть и схожие черты... между мной и... им, — он кивнул на портрет, и голос его стал каким-то глухим. — И каким же он был? — мягко спросила Гермиона, неуверенная, что получит ответ. — Холодным. Требовательным. Бесчувственным. Жадным до власти. И все эти ценности очень хорошо смог привить своему сыну. Не находишь? — голос Люциуса был настолько холоден и пуст, что Гермиона тут же пожалела о своем вопросе. И заледенела, когда осознала смысл ответа. Люциус резко повернулся и вышел в гостиную. Сев на диван, он безучастно уставился прямо перед собой. Выйдя вслед за ним из кабинета, Гермиона осторожно присела рядом и мягко прошептала: — С тобой все в порядке? Прости, мне не стоило спрашивать тебя о нем… Повернув голову, Люциус уставился ей прямо в глаза. — Тебе, думаю, очень хочется узнать, почему я присоединился к Волдеморту? Почему стал Пожирателем Смерти? Так вот, ответ банален и прост. Открой любой учебник по магловской психологии, и ты легко найдешь его там, — он немного помолчал и продолжил. — Мой отец с самого раннего детства учил меня, что власть — это все. Чистокровные маги просто должны управлять этим миром. Он всегда был очень убедителен, эдакий великолепный оратор. Магнетизирующая личность. Отец умел сказать то, что всегда было приятно услышать сливкам волшебного сообщества. Я никогда не сомневался относительно нашего превосходства, потому что у меня никогда не было причин сомневаться в этом. Почему я должен был сомневаться в том, что так ясно и убедительно проповедует мой собственный отец? Люди обожали его, уважали, стремились сблизиться с ним. Подобострастно говорили мне, какой удивительный человек — мой отец, и как же мне повезло, что я — Малфой, — продолжал Люциус, не останавливаясь, и Гермиона чувствовала, как хотелось ему выговориться сейчас — здесь, перед ней… — Но когда приемы и вечеринки заканчивались, и гости расходились по домам, мы оставались с ним вдвоем, наедине. О, таким его не видел никто. Он загонял меня в угол, приступая к разбору моего поведения: почему я говорил с таким-то, почему сказал то-то, почему болтал с тем-то, разве я не понимал, что он был приглашен сюда из политических соображений и не является чистокровным волшебником? Он раскладывал мое поведение по полочкам — мои манеры, даже мою одежду. Почему моя мантия была слегка помята, когда я подошел к министру? Даже когда я все старался делать правильно, достаточно было малейшего шага в отклонении от шаблона, как он выхватывал палочку, тут же посылая в меня проклятье. Свой первый Круциатус я получил в шесть лет от руки отца. В те дни регулирование незаконного волшебства не было таким строгим. Никто не следил за тем, что происходит в магических семьях, а даже если и обнаруживали что-то, то игнорировали. Да и потом, кто рискнул бы указывать что-то Малфою? Ужас, неконтролируемый ужас охватывал Гермиону все сильней и сильней. Она потянулась рукой, чтобы коснуться его, но Люциус, казалось, даже не заметил этого. — Хогвартс стал для меня раем. Я, наконец-то, мог убежать. Но, тем не менее, продолжал верить ему. Он смог убедить меня в моей неполноценности и в том, что только его убеждения и следование им могут сделать из меня человека. Да и как я мог не верить? Когда все вокруг продолжали восхищаться, насколько велик мой отец! И я поглощал его принципы, его убеждения, поглощал их прямо в зияющие раны, которые он сам же и нанес моей несчастной изуродованной душе. Я с головой погрузился в учебу и превзошел в этом всех остальных. Стал самым лучшим студентом своего поколения… — он повернулся к Гермионе. — Тебе знаком этот эпитет, не правда ли? Но и этого для него было недостаточно. «К чему тебе твой ум и твои успехи в учебе, если они не помогают ничего добиться? Ты должен использовать их, чтобы, прежде всего, возвыситься над всеми остальными!» — Люциус горько усмехнулся, цитируя отца, и на мгновение затих. Гермиона не знала, что сказать, но вспомнила их предыдущую беседу. — Помнишь, ты рассказывал, что в детстве дружил с двумя магловскими детьми, здесь. Почему же твой отец не положил этому конец? — Потому, что не знал. Думаю, это меня и спасло. Даже потом, когда я уже усвоил, что должен любой ценой избегать общения с маглами, то все равно возвращался к тем двум детям. Как будто раздваивался, понимаешь? Когда находился рядом с ними, я был другим человеком, и не должен был следовать принципам Абраксаса Малфоя. — Но, в конце концов, ты перестал с ними видеться? — Да. — И с какого возраста? — С четырнадцати лет, — в его голосе невозможно было различить ни единой эмоции. Гермиона прекратила расспрашивать, чувствуя, что это было бы слишком болезненно. Но, помолчав, Люциус продолжил сам. — Мальчик был моим ровесником. А девочка... ее звали Эви... была на год или два старше, чем я. Когда мы были детьми, это было незаметно: мы вместе играли в лесу, строили какие-то магловские детские лагери, рыли ямы и траншеи, лазали по деревьям. Но когда я поступил в Хогвартс, то заметил, как изменилось мое тело, раньше, чем у других мальчиков, и я видел, что Эви тоже изменилась. У нее появилась талия и бедра стали шире. Ее грудь начала подпрыгивать, когда она бегала, а щеки и губы стали вдруг такими яркими. — А потом, она начала относиться ко мне по-другому. Стала поддразнивать. То общалась со мной ласково и нежно, как ангел, а в следующую минуту могла оскорбить или обидеть. Эви будто мучила меня за что-то. И как-то раз неожиданно спрыгнула на меня с дерева, когда я шел по лесу. Потом схватила за плечи и поцеловала, глубоко и сильно… Этот поцелуй разбудил во мне чувства, которых я никогда еще не испытывал. Она сразу же убежала, но оставила меня горящим каким-то непонятным огнем. Это продолжалось в течение всех месяцев, пока я был на каникулах. Тогда мне казалось, что я влюблен, хотя сейчас и сомневаюсь в этом. Он снова замолчал, уставившись в пустоту. — После третьего курса я приехал в поместье. Отец был в отъезде, и я оказался предоставлен самому себе. Но для меня это было привычно. Я просто наслаждался свободой и не мог дождаться, когда увижу ее. Когда мы встретились, мне показалось, что она тоже рада меня видеть. Мы целовались несколько часов подряд и чувствовали тела друг друга так близко, как никогда раньше, хотя и не понимали еще, чего хотим… Просто отчаянно нуждались друг в друге. Однажды мы не выдержали, и я привел ее в мэнор, в свою комнату. Мы медленно раздевали друг друга, наслаждаясь каждой минутой, открывая свою плоть и даря ее один другому. Эви поразилась, когда увидела меня обнаженным, сказала, что никогда не встречала ничего более красивого, чем мое тело. Мне же хотелось плакать, когда она гладила его. Такого желания и нежности я не испытывал до этого никогда. Мы занимались любовью, и это был первый раз для нас обоих, мы кричали и плакали от боли, удовольствия и удивления. А потом просто лежали, обнявшись, и не произносили ни слова... просто были рядом. Люциус глубоко вздохнул и зажмурился, прежде чем, стиснув зубы, продолжить. — Мы уснули, и я не знаю, сколько проспали... может быть несколько часов... переплетясь голыми телами. Но тут раздался... оглушительный шум. Я проснулся от звука вышибленной двери и увидел, что мой отец стоит в дверном проеме. Его трясло от гнева и ярости. Он узнал Эви, узнал, кто она. И поднял палочку. Эви так отчаянно закричала от боли, что я не смог вынести это. Я просил отца остановиться, умолял его. Но он бросал в нее Круциатус снова и снова, и ее крик казался мне нескончаемым. Потом приказал мне выйти из комнаты. Я отказался, и мучительное заклятье тут же настигло меня самого. Отец прокричал, чтобы я убирался, или он убьет меня своей рукой. Я посмотрел в его глаза и понял, что это правда, потому что никогда прежде не видел в них такого гнева, ярости... разочарования... Никогда… Он перевел дыхание. — И я вышел, а он запер дверь. Я ощущал себя трусом, нет — я и был трусом! Отходя от комнаты, услышал: «Авада Кедавра». Ее тело нашли на следующий день в ручье, неподалеку от их деревни. Местная газета написала, что Эви утонула; несчастный случай, трагический несчастный случай... Оба сидели, будто оцепеневшие. Гермиона до сих пор держала его за руку, хотя и забыла об этом. Она уставилась на Малфоя, не в состоянии оправиться от шока, охватившего после его рассказа. Состояние было ужасным: пораженная, она ясно понимала, насколько унизительно для Люциуса было рассказывать ей сейчас об этом. Гермиона не сомневалась, что никто не знает о случившемся тогда, никто — даже его жена. Пытаясь сосредоточиться, она пристально посмотрела в его лицо. Люциус казался каким-то отдаленным, почти не замечающим ее… В голове мелькнула мысль, что, может быть, он хочет побыть один… «Черт! Почему мне сейчас так больно?» — отняв руку, Гермиона начала подниматься с дивана. Останавливая, Люциус тут же отчаянно схватил ее за запястье. Он повернулся, посмотрел на нее, и проговорил, пристально глядя в глаза (и этот взгляд слепил Гермиону): — Не уходи. Пожалуйста...