Миликки

«Снова утро… Новый день продлевает агонию… Среди сотен зеркал я, как бледная тень, Поклоняюсь угасшему солнцу»

(Abyssphere - Спящий)

Он приоткрыл один глаз с большой неохотой уже в третий или четвертый раз за это утро. Сонное состояние и не думало отступать. Ну как можно насиловать себя и вставать, когда ты так сладко устроился в кровати, и ничего совершенно не беспокоит? В комнате было мрачно, что в дождливый день: все окна были плотно занавешены, одно даже закрыто плакатом. Какое сейчас время суток, он понятия не имел. Надеялся, что все же утро. Нужно найти пульт от телевизора и убедиться в этом. Очевидно, судьба не благоволила к Вилле Вало этим утром, потому как пульта в ареале досягаемости не наблюдалось. Тогда он снова закрыл глаза и прислушался. Но какие звуки с улицы могли точно рассказать о времени суток? Все же, его дом не в деревне находится, и петухов здесь не услышишь. Да и вообще, какая необходимость знать, что за окном только встает солнце? Ответ был прост. Знать, что ты снова встал в шесть вечера и проспал аномально долго, да еще чувствуешь себя, как сонная улитка означало для него, что дела намного хуже, чем кажутся. «Знаешь, Виль, человек вообще странное существо. Он чувствует себя настолько плохо, насколько позволяет его собственный субъективный пессимизм» - сказал ему как-то один пьяный в дрова парень после очередного бурного возлияния. То был его двадцать девятый, а не то тридцатый день рождения. К чему вспоминать точно, они все были как на подбор жуткими пьянками? К чему ворошить прошлое и вспоминать о той куче бредовых дней и ночей, если это вовсе было не с ним, а с каким-то чокнутым на всю голову фронтменом популярной группы? Лучше бы всего этого не было. Открыв глаза, Вилле осторожно приподнялся на локтях – как ему в стопятсотый раз повторяли врачи – и опустил ноги с кровати. Обычно в голову так вступало, что казалось вот-вот вылезут глаза. «Явное улучшение, наши поздравления, мистер Вало, вы будете жить!». Он даже думать не хотел, что именно в его организме угроблено к его злосчастным тридцати пяти годам, но оно, это самое умирающее нечто, частенько тревожило. Пока рядом были люди, общество, ржущие друзья, тучи сумасшедших фанатов, пока телефон его трезвонил с периодичностью раз в минуту, все вроде бы было терпимо и совсем не страшно. Полгода назад наступило наконец вожделенное одиночество и отрешенность от всего внешнего мира. И вот сейчас, в эту минуту пробуждения он был совсем этому не рад. Это все нервы сдают. Спрашивая себя, сколько же раз в жизни ему приходилось переживать леденящий предсмертный ужас, он, шаркая ногами, проследовал в ванную. Это случалось так часто, что он уже потерял счет. «И каждый раз кажется, что вот он, конец, я сейчас задохнусь и ничего, больше ничего не будет. Или станет так больно, что сердце не выдержит» - из зеркала выглянуло странное существо с торчащими во все стороны волосами, похоже, кудрявыми. Голову мыть было лень, как и убирать за собой. На крючке висело давно не свежее полотенце, зеркало красовалось подтеками и мыльными разводами – какая разница, никто ведь не видит. Ну и естественно, путь к ванной был немного завален, корзина для грязного белья уже давно была переполнена. Да, отец прав, здесь нужна женская рука. Да вообще хоть какая-нибудь адекватная рука. Ему было хреново и – зеркало льстить совсем не собиралось – выглядел Вилле так же хреново. «Что за отвратительная рожа!» - иронически заметил он вслух и посмотрел на себя и так и эдак: нет, с какой стороны не посмотри цвет лица нездоровый, темные круги тут вообще прописались, да и морщин стыдно признаться на лет пятьдесят наберется. «Это почки, я точно знаю, Кари!» - восклицала его мама из гостиной, забывая, что он еще хорошо слышит. «А может, сердце?» - отвечал оптимистичный папа. Замечательно. Это сердце и почки одновременно. И нервозность. Они все знают, тренируют глазные мышцы, читая медицинскую карточку сына. Но какое все это значение имеет в сравнении с вечностью? Да, раньше он выглядел не лучше, но ему было на это плевать с высокой колокольни. Молодость брала свое, макияж там еще какой-то для маскировки… Три баночки светлого на завтрак, семь – на обед, и Вилле уже красивый, самый лучший. Закурим для пафосу? Он поднял бровь и осунувшийся мужчина в зеркале тоже: все еще хотелось курить спросонья. Или это был обман больного сознания и непреодолимая сила привычки. Он всегда курил для успокоения и уверенности. Успокоиться, отвлечься, отгородиться от всего этого цирка. Как же худо стало, когда ему запретили курить! Вернее, он сам себе запретил, конечно, сам. Собственные легкие представлялись ему такими скукоженными, серыми, словно из гофрированной бумаги. Закуришь хоть одну сигарету и сожжешь все дотла. А курить поначалу хотелось жутко. Особенно на сцене. Это было невыносимо, и он кричал об этом тоже. Куда же девать руки?! Миже? Линде? Гас? Бертон?!!! Он оборачивался на них, а они делали свое дело, и даже не сомневались в том, что он тоже отпоет свою программу. В тысячный раз, как делал это всегда, в любом состоянии. А его трясло. «Я буду петь, я сейчас буду петь, потому что я должен, твою мать!» - отгрызался он сам на себя и зажмуривался, глотая дрожащее чувство необъяснимой тревоги. Холодный пот, мурашки по спине. Помнится, было с ним такое в самом начале. Этакий застенчивый угловатый парнишка в черном выползает на сцену, впереди темное море полупьяных слушателей, сердце колотится в висках, горло сдавило… Вот почто у него бас-гитару Миже перехватил? Он бы прикрылся гитарой как щитом, и все, постепенно отпустило бы. А тут же, еще петь надо в таком состоянии! Тогда-то он и придумал курить на сцене. Эффект пафоса плюс возможность расслабиться, завуалировать свою нервозность. Он всегда был нервным, в силу своего темперамента и склада характера. Если бы не курение и употребление спиртного он бы оказался на больничной койке раньше выхода первого альбома. Но начав игру, они были не вправе отступать. Вилле Херманни Вало не имел права отступать. За его спиной стояло много человек и все со своими ожиданиями на его счет. Да и такой шанс поведать миру о своих, – о боже! – о своих чувствах дается раз в жизни. Тем более такому закрытому, даже замкнутому человеку. Как он мог подвести ребят и всех тех людей, что видели в нем талант? Ставки сделаны, ставок больше нет. Кто теперь вспомнит, как он вскакивал с постели посреди ночи и на цыпочках быстро-быстро ходил по всей комнате? На цыпочках чтобы родители не услышали. Было трудно дышать, сердце колотилось, а он все не мог понять от чего – что-то было не так. Включим ночник. Книга не так лежит на столе. Шторы не так задернуты. Это мама перед сном опять все поменяла. Зачем она это сделала? Чтобы снова его к психологу отвести, чтобы он снова жрал гребанные непонятные таблетки? Ведь это все глупый, неправильный мир, здесь должно быть все структурировано, все на своих местах. Иначе начнется хаос. Иначе начнется приступ. А он не хотел умирать, совсем не хотел. Выдох. Столько еще неизвестного в мире, столько замечательных концертов можно посетить, столько музыки переслушать, столько пережить замечательных, волнующих моментов! Полюбить кого-то, разлюбить, путешествовать по миру, встретить столько интересных людей! Неужели все так и кончится, еще не начавшись. Ему было четырнадцать лет, и он, по всей видимости, сходил с ума. Родители из-за этого бреда не знали покоя и сами были не прочь обратиться к психологу. Но выстояли! Приступы надолго выводили его из колеи, и он бросался из крайности в крайность. Однажды психоз с расставленными по местам предметами закончился, обратившись в жуткую неприязнь к порядку. Такое состояние продолжалось и по сей день, но Вилле чувствовал, что первая крайность так и просится обратно в его мир. Что там Миже про него говорил: «ты анти-аутист, друг». Надо ему напомнить, что тогда он медведоподобный анти-аутист. Что это? Никак чувство юмора вернулось? Он смотрел в глаза своему зеркальному оппоненту и, откровенно говоря, хотел ткнуть пальцем в его меланхоличный зеленый глаз. В животе появилась колюще-ноющая боль, хорошо бы, если от голода. Вот все и кончилось, так и не начавшись. Один, совершенно один в большом доме, полном сероватой меланхолии и полутьмы. Ни семьи, ни детей, ни любимой женщины. Ни кошечки, ни собачки… Тараканов, и тех нет. Все трогательные мечты живут в музыке, оставшись лишь мечтами о настоящей любви, привязанности. «Знаешь, чего я хочу больше всего на свете? Угадай» - теплый, бархатный, нежно-пьяный баритон обращается к Золтану Плуто. «Выпить?» - возносит почти невменяемый клавишник. «Нет, свитхарт, я до смерти хочу влюбиться. Так чтоб на всю жизнь». Раза три в его жизни случался насыщенный «розовый туман», вытаскивающий из небытия застенчивость, истинно подростковый максимализм и дикую эйфорию – то были претендующие на серьезность отношения с женщинами. Про случайные недоразумения по пьяни речь не идет, он изгнал воспоминания о них из своей головы массовым экзорцизмом. Ох, эти женщины! Волосы дыбом от их истерик, поцелуев и любовных смсок. Но не об этом пело его сердце, когда он перебирал струны старенькой акустики. Он постоянно убеждался в том, что это не та идеальная любовь из его грез. И вряд ли мечты реальны. Потому что он: 1) гребаный меланхолик, 2) дезорганизованный творческий человек, 3) неисправимый неряха, 4) закомплексованный глистообразный скелетоподобный асексуальный тип, 5) вообще не имеет понятия, как обращаться с женщинами. Все эти вещи он узнал о себе от женщин, к которым испытывал искренние чувства. И многое из этого списка было высказано законно. Если не все. «Да, я меланхолик» - согласился он со своим отражением. Пожалуй, даже гребаный, если говорить о быте совместной жизни. Ну а что остается делать? Когда, и в чьем обществе можно просто побыть собой? Не развлекать никого шутками, не веселиться от души, втайне желая повеситься, не разряжать обстановку, когда все унылые? Когда же можно петь свои собственные песни, не таясь ни от кого, не утаивая истинный смысл, как перед огромной аудиторией или людьми, считающими тебя прожженным алкоголиком и богом секса? Быть дома и снова притворяться душой компании, веселым, жизнерадостным и циничным… Да еще перед любимой женщиной. Ну уж нет, проще повеситься. Унылый, пессимистичный и застенчивый Вилле Херманни. Дезорганизованный, это да. Силке памятник отлить из чистого золота, приходить каждое утро и целовать сто раз со слезами на глазах. Забыться с гитарой, чашкой черного кофе и сигаретой в зубах – это только начало дезорганизации. Забыть все на свете, в том числе свое имя, после глобальной попойки и звонить в поисках собственной памяти своей доброй фее – это его стиль. Хотя, добрая фея сама была не прочь повеселиться, она редко страдала амнезией. Про музыкальное вдохновение и связанную с этим дезорганизацию и говорить глупо. Это раздражало вторую половину, и он старался скрываться, когда в его голове шел процесс. Ведь чтобы в твоей голове возникли интересные идеи мало просто бесцельно и бессмысленно пропивать и прожигать жизнь, нужно хоть чем-то интересоваться. Читать книги, смотреть фильмы, слушать других исполнителей, обсуждать все это с ребятами. И все требует времени для переваривания. Женщины же нетерпеливы в своем большинстве. Вилле вздрогнул: с крючка рухнуло многострадальное полотенце. «Мда…все же я его выкину» - решил он, попутно вспоминая претензии насчет неряшливости. Где-то здесь была зубная паста и щетка, нужно только хорошо поискать. Может, под размотавшимся рулоном туалетной бумаги? Или под той сероватой тряпкой? «Хм, кажется это моя футболка…». Он был неисправим, и порой панически боялся возращения психоза структурированности. И, конечно же, любил складировать вещи. Ну как же можно их выбрасывать, ведь они часть одной большой истории! Претензии насчет внешности и сексуальности били сильнее всего. Потому что он знал, со всей критичностью и самоуничижением принимал эту истину: худоба ему не идет жутко. Ну как он мог быть сексуальным при всем этом? Только смеялся, когда интервьюеры упоминали эту тему и с горящими глазами (в особенности женского полу интервьюеры) убеждали его самого в том, что он сексуальное божество в человеческом обличии. Он ненавидел свою худобу и изо всех сил хотел выглядеть более-менее упитанным. Особенно сейчас, когда от него остались одни кости, чего уж греха таить. Ему в юности всегда казалось стыдным вот так взять и оголиться. Татуировки сослужили хорошую службу. Так хотя бы его тело выглядело менее беззащитным и костлявым. Да и оригинально все же – он стал уникальным в своем роде парнем с охрененной тату во всю руку и еще одной в таком интересном месте, что возбуждало целый поток желаний, фантазий и прочего среди населения обоих полов. Смешно было смотреть на всех этих людей, думающих о его порочности и развратности. К его отцу пришла воистину гениальная идея позволить ему работать продавцом в своем магазине. Ничто так не потворствует осмыслению себя и размышлениям о жизни как работа в секс-шопе. Покупателей обычно не много, консультировать из этих немногих практически никого не надо, да и не разрешают, все тихо приходят, покупают и уходят. Ну посмеешься иной раз над тихоней школьным учителем, покупающим порножурналы, поглазеешь на голых теток и фаллоимитаторы, убьешься об стену от перевозбуждения. А потом все по боку становится, и начинаются размышления о жизни и об ее тщетности. Проблема жизни и смерти для него тогда была весьма актуальной. Что же в жизни есть такого настоящего, кроме этой тщеты и вечного бега по кругу? Секс как смысл жизни? Как же глупо жить ради секса. Заниматься сексом и умереть от удушья на какой-нибудь девчонке. Какая глупая смерть. Не созидать, не открывать новые миры, не вдохновлять людей на благородные поступки, а просто трахаться в свое удовольствие. Как делают сотни тысяч людей. Если бы он тогда послушал сам себя, то понял что это рассуждения совсем не юношеские. Да, конечно, было любопытно, и сексуальные страсти просто-таки витали в воздухе. Но именно тогда в его душе зародилось сильное стремление доказать, что кроме всей этой тщеты земной существует нечто, не поддающееся никакому объяснению. Он хотел спеть об этом, рассказать об этом, выразить свой негласный бунт. Это желание было таким сильным, что на время отступили неприятности со здоровьем. У него глаза пылали как у лихорадочного, когда все это дело только заваривалось в далеком 94-м. Но он тогда совсем не думал об известности, просто чувствовал, что музыка, музыка играет внутри, в его голове, когда он закрывает глаза, засыпая. Чернота перед глазами, мама судорожно набирает скорую, ее голос улетает куда-то навстречу ветру… И появляется музыка, такая прекрасная, что не описать словами. Слишком мало опыта и знаний, чтобы хоть на шаг приблизиться к этому идеалу, но он будет стараться, и когда-нибудь… «Алло, скорая!...». Вот оно, настоящее пламя. Как тоска по длинным летним дням в рождественские каникулы, тянущее непроходящее чувство необходимости выразить себя, найти выход. Он будет заниматься только музыкой, только ей одной, здесь не может быть сомнений. И он уже знает нечто такое, чего никогда не было до него, стоит лишь рукой дотянуться и открыть это всему миру. Флегматичная неторопливая одержимость идеей отражается в глазах цвета абсента. Кто же вы такие, если считаете святилище оригинальных идей обителью порока? Женщины, мужчины, отношения, бытовые перипетии – это все мелочи жизни. Пускай он нихрена не понимает в этих женских капризах. А кто в них понимает? Возможностей попрактиковаться в близком общении с женщинами было ничтожно мало. Какие они в быту, когда уже все серьезно и вы живете вместе? Да он и понятия не имел. Толи дело выпить с девушкой в баре, поболтать за милую душу, посмеяться над всякой ерундой. Он писал им песни, изливал душу, изнывал от всяческой любви, делился с ними такими вещами, что стыдно вспоминать! Женщина может быть хорошим другом, Вилле знал. Но женщина может также стать величайшим кошмаром, если она добралась до твоего сердца. Бывали случаи, когда ему казалось, что вторая половинка буквально бьет его бошкой об стену, разламывая череп. Какой ужасной силой они обладают, эти хрупкие создания! Оставалось надеяться, что он столь же убийственно парировал эти экзекуции. Теперь же он свободен и, кажется, даже доволен этим. Из зеркала смотрит тощий, изможденный циник, повидавший к своим тридцати пяти столько грязи, что отмыться оставшейся жизни не хватит. Цели были благородными, средства – неблаговидными и сомнительными. Шоу-бизнес, детка. И так хочется теперь простой человеческой бытовухи, жизни с ее неприхотливыми правилами. Только кто же сможет вытерпеть его, мужчину с такой историей? Он не видел никого рядом с собой, не хотел чтобы кто-то стал свидетелем его падения во мрак отчаяния. Он просто устал от этой жизни, ужасно устал. Пришло время собирать камни. Вода все текла из крана, мелкими брызгами покрывая руки и майку. «Смысл моей жизни это музыка. Моя единственная любовь, которая меня никогда не покидала». Помимо этого его никогда не покидала любовь родителей, Йессе и, конечно же, Бэма. Куда ж без него, все дороги ведут к нему, безумному адреналиновому наркоману. Вилле отлично понимал дружеские чувства людей, с которыми исколесил пол-мира, сожрал пуд соли и тонны лав-металлических соплей. Отлично понимал Миже, своего лучшего друга, своего добродушного ангела-хранителя. Но Бэм…это были чувства иного плана, поначалу казавшиеся дружескими. Если задуматься, он никогда не верил, что мужчина может серьезно влюбиться в мужчину просто так, с места в карьер, без основательной сексуальной подоплеки. «Это не любовь, Вилле. Это фанатизм» - думал он всякий раз, смотря в безумные, дрожащие глаза скейтера. Еще одна бутылка Джека и конец разуму. Но нет, он еще держится, болтает, ржот, плачет в пьяном угаре. И любит, любит. Только ради этой феноменальной, огромной как водопад Игуасу волны чувств он будет вновь и вновь отвечать на звонки, принимать предложения о режиссуре клипов, сотрудничестве, пьянках. Как же это странно, как это вообще возможно? И почему он, человек до последней своей клеточки желающий поведать миру о чувствах, никогда не испытывал ничего подобного? Что могло привлечь этого сумасшедшего в Вилле Вало, в парне, занимающемся песенной психотерапией? Корчась перед объективами камер, изображая из себя пафосного харизматичного финского рокера, он практически позабыл, кто он есть на самом деле. Что он пишет, в общем-то, неплохие песни при своей симпатичной мордашке. Что они действительно цепляют, а его голос завораживает, увлекает за собой… Миссия успешна, перед ним самый преданный фанат, зачарованный мистическим бархатным голосом с легким финским акцентом. «Быть может, он понял, что я хотел всем этим сказать?». «Вилле, Вилле, Виллеее, посмотри на меня! Это гениально, ты понимаешь, ты гений! Эта песня взорвет мозг каждого, кто услышит ее, я все придумал, это будет просто бомба!». Вилле улыбается и подпирает голову рукой со стиснутой меж пальцев сигаретой. «Ну кто же лучше чем ты может придумать видеоряд, ты же этим дышишь, мой дорогой друг» - медленно ползли мысли в голове. «Бэм-Бэм, давай выпьем за это лучше. И завтра, завтра…» - вот и все, что допустимо сказать вслух. Все-таки, это были одни из самых ярких воспоминаний в его жизни. Безумие, гулянки, веселье, беззаботность, и никакой тревожности и меланхолии. Фейерверк эмоций, ведь Бэм не мог сидеть на месте, он бился в вечном холерическом припадке и адреналиновых ломках. Странные, глупые дни, полные пьяной нежности и романтической эйфории. И соответствующие нотки вплетались в его песни тогда, его расшевелили, вызвали живой интерес. «Холодный, я очень холодный внутри, я сплошная глыба льда, не способная на такие сильные чувства» - опрокидывая очередной стаканчик виски, запивая родимым ягермейстером, он чуть было не плакал от жалости к этому американскому идиоту. Они еще тогда шутили о своей ориентации, как в принципе во все времена, а как плакать хотелось! Скольких еще людей во всем мире называют пидорами, в то время как они мозг себе выносят, на скейтах падая в бассейн, прыгая с домов без страховки, и все от тупой фанатичной любви к другому мужику? Нет, Бэм не был простым похотливым пидором, коих он частенько встречал в своей жизни. «Да я бы даже вышел за него замуж, не будь он таким долбанутым на всю голову отморозком. - рассуждал он, глядя как Марджера на ходу прыгает в стриженые кусты с голой задницей. – Он же просто ребенок! Ранимый ребенок в теле взрослого мужика! Мы все тут дети, но только он один даже и не думает это скрывать». Всякий раз наблюдая, как скейтер бьется головой об различные поверхности, он надеялся что, что-то все же переклинит и фанатский бред пройдет. Однако, все было с точностью до наоборот. Жизнь была легка и весела, дни пролетали подобно чайкам над морем, и та самая тщета мирская совсем исчезла из поля зрения. Вилле фонтанировал идеями, какие только картины не рисовало воображение! И музыка, да, она звучала внутри его существа каждый день. То была музыка, восхваляющая гедонизм, беззаботность, вечную пьяную молодость красивого как бог мужчины. Музыка, сводящая с ума. «Я люблю тебя, Вилле» (IloveyouVille) - скороговоркой выпалил Бэм, глядя на него расширенными покрасневшими глазами. Вилле посмотрел на затухшую сигарету в руке друга и сглотнул: хотелось курить жутко, но было нельзя сейчас, он чувствовал. Чертова астма! «Я знаю» - устало отозвался он и перевел взгляд на его красное лицо. Ну точно школьник на первом свидании, вытянувшийся в струну от волнения, внезапно похудевший до трогательных черт и такой милый, боже мой, именно милый! Под головой была нагретая уже пластиковая панель гастрольного автобуса, какая невыносимая жара и духота… Сил нет сопротивляться, когда так хреново. Похмелье, трудное дыхание и душно, здесь душно. Майка уже вся мокрая. «Ну что ты делаешь…» - и целует, невесомо целует в висок, в щеку, в шею. Он словно обратился в сам воздух. Ну нашел же время! Поплелся следом, как всегда, не дал выпить спасительную таблеточку от головной боли, не дал переодеться, не дал вздремнуть как человеку. Любовь она такая, мозг совсем затуманивает. Тормоза отказывают. «У него совсем отказали тормоза» - подумал он, с каким-то ненормальным хладнокровием принимая все, что хотел выразить Бэм. «Знаете, я за все это время целовался так много и со стольким количеством людей, что до конца дней хватит» - говорил он потом в каком-то интервью и, конечно же, ухмылялся на свой манер, застенчиво-самодовольно. «Вилле… - протянул сумасшедший Марджера шепотом, будто пробуя это имя на вкус вновь и вновь. – Никто и никогда не будет любить тебя так, как я». И все не может оторваться, оцепенев, поймав биение у виска губами. «О, я не сомневаюсь, Бэм-Бэм» - он прекрасно знал, что ему нравится именно эта удвоенная форма, так уж повелось между ними. И вдруг он на секунду увидел все это со стороны: самого себя, обессилевшего от вечного недосыпа, вчерашней гулянки и приближающегося приступа, и Бэма, трясущегося в эйфорическом экстазе. Это его холодная, пахнущая сигаретным дымом, рука касается лица или это уже галлюцинация? «Тебе никто не говорил, что ты божественно целуешься?» - решил подколоть он, закрывая глаза и морщась от вступления в опере под названием «адская мигрень». Не знал куда деваться. А когда ты не знаешь куда деваться, нет ничего лучше, чем грамотная шутка или намек на иронию. Хотя бы глупость ситуации перестает резать глаза. Круглые, блюдцеобразные глаза так и сверлили его взглядом. А это мог бы быть самый идиотский и отвратительный момент в его жизни, кто бы мог подумать! Но когда сознание плывет, все как-то побоку, все расплывчато и обманчиво. На самом деле ему очень нравилось целоваться. Однако преимущественно с женщинами и преимущественно классически, без всякого французского или эскимосского акцента. Тут Бэм не подкачал, нужно отдать ему должное. Где же тот переключатель разума, щелкавший, когда происходит что-то непотребное или противоестественное? Где же он? «Боже, это же Бэм… - мелькнуло перед ним. – Вот же твою мать хитрая сволочь!». «Знаешь что… - выдал Вилле и обхватил субъекта перед собой наугад, за шею, стало быть. – Нет, не знаешь…». «Мне нужен помощник души. Не любовник, не преданный фанат, не жрец божества, нареченного моим именем. Но тебе не стать таким, Бэм. Тебе никогда этого не понять» - умерло в последнем сознательном вдохе. Обрыв связи. Короткие гудки. Подумать только, ведь все это было в реальности! Да бывало и похуже, если напрячься, можно даже вспомнить подробности грандиозных попоек, после которых он просыпался в постели с какими-то незнакомыми ребятами. «А был ли мальчик?» - хотелось задать после всего этого вопрос, но Вилле каждый раз уверял себя, что никогда не спал с мужчиной. Ведь просыпался в одежде! В блевотине, соплях, крови, поту, но в одежде, вот те крест! Эти рассуждения до сих пор иногда тяготили его разум, особенно когда приходило какое-нибудь сообщение от Бэма или их общих знакомых, любящих заложить за воротник. Везде одно разочарование, ни себе, ни людям. На счет мужчин и отношений с ними он имел довольно провокационную точку зрения. Сколько он себя помнил, его никогда не влекло к своему полу, однако вполне допустимым было испытывать привязанность к кому-то определенному. «Просто встаньте рядом и возьмите меня за руку. Вот и все, я уже все могу, все, детка. Ведь я не один» - примерно так выражалось это пространное чувство. Сильный характер, спокойствие, уверенность приходили к нему лишь вместе с никотином и алкоголем. Или с Миже. Или с Бэмом. Или с любым другим человеком, считающим его своим другом/приятелем/хорошим знакомым, нужное подчеркнуть. Неимоверно тяжко, словно камень на шее, идти одному, быть ответственным, принимать важные решения. «Но на самом деле, правда в том, что ты всегда был один» - подумал он и ополоснул, наконец, лицо прохладной водой. Бррр… Предметы на умывальнике были аккуратно расставлены. «Неужто я? Да не может быть!» - похолодело на сердце, он не помнил, чтобы стакан с зубной щеткой стоял здесь, он на корзине для белья стоял! «Ну вот, уже память отказывает» - взялся рукой за лоб, провел по волосам. Закрыв воду и погасив свет в ванной, Вилле вышел в комнату. Глянул на стол, заваленный изрисованными бумажками: мама звонила, и говорили они долго. С одного края из-под автоматически накаляканных бумажек торчали брикеты с таблетками и обертка от печенья. Эти черные извилистые линии, тоннели, уходящие в никуда, птицы с крыльями бабочек… И вдруг он вспомнил. Это невидимая женщина, та самая, которая убирает этот дом. Отец говорил ему о ней, он видел ее пару раз, договорился насчет уборки. Удивительнее всего было то, что ее работа выполнялась просто-таки волшебным, незаметным образом. Ни шагов, ни голоса, ни звуков уборки – ничего. Но всякий раз Вилле убеждался, что она знает свое дело и соблюдает договоренность. Может быть, она приходила слишком рано и уходила, когда он еще спал? Скорее всего, так и было. Ни внешность ее, ни приблизительный возраст он не помнил, это вылетело из головы. Молодая вроде, светлая, спокойно говорила. Да таких полгорода, если не больше. Однако, эта мысль о чьем-то присутствии порядком смущала. Как заноза в пальце, беспокоила. Посмотрев на свою левую руку, он осторожно снял серебряное кольцо и положил на тумбочку. Костлявые кисти, страшно смотреть. И все мешает, любое ограничение, в этом мире, где можно больше не прятаться. Майя Дерен выглядывает из-за края майки, олицетворение загадочности и нежной красоты. Женщину с такими очаровательными чертами Вилле представлял жительницей Твин Пикс. Быть может, она работала в закусочной с Нормой Дженнингс или была подружкой самой Лоры Палмер… Что же эта невидимая хозяйка делала в его комнате? Ведь они договаривались, что она будет убирать первый и второй этаж. «Со своим личным пространством и вещами я сам разберусь». Завибрировал телефон. За это утро – а он успел краем глаза глянуть в окно – ему звонили уже в восемнадцатый раз. Дойдет до того, что он разобьет телефон. Ему нужно отдышаться от этого бега по кругу. Отдохнуть где-нибудь, съездить в экзотическую страну, на курорт какой-нибудь. «Но это сейчас невозможно, ты же знаешь» - говорил ему тихий внутренний голос. Вот же черт, опять этот голос! С ума сойти! Зеркало пространно отразило его шаги по дощатому полу: никаких ковров, пусть так и стоят в кладовке в рулонах. Не время для ковров. Время лечиться и восстанавливать свою раненую ауру. Большинство проблем с физическим здоровьем это следствие энергетических прорех в ауре. Тьфу на всех кто считает его параноиком, начитавшимся беллетристики и эзотерической ерунды. «Здравствуйте. Вы мне звонили… Да… В четверг? Ммм… - а какое, собственно, сегодня число? – Да, да конечно. Я позвоню, как подъеду. Нет, не нужно… Хорошо, всего доброго». Календарь покоился под кучей бумажек и нераспечатанных инструкций к лекарствам. Май. 12, 19, 26… Снова зазвонил телефон. «Мидж? Здорово. Да, проснулся уже, живой, живой… Какой сегодня день, не подскажешь?... Я серьезно. – отметил кружочком 11 число. – Че вы…? Сегодня?... Ну не знаю, все может быть… Да пошел ты! – смеется. – Я позвоню, если пойду, есть дела… - долгая пауза. – Да хреново, если честно. Не, не бери в голову… Приезжал. До конца месяца точно. Ну потом короче…». Потом, все потом. Жизнь длинная, еще успеют сказать друг другу последнее «прости». И трубку он не брал, потому что был в астрале, а звонки скидывал, потому что разговаривал с Далай Ламой по кармической связи. Негромко хлопнула входная дверь. Телефон выскользнул из руки, а бумажки, удерживаемые его рукой, посыпались на пол. Раздраженный вздох неведомого гостя. Сегодня ветер на улице, из кусочка внешнего мира, отгороженного шторой, можно было уловить трепещущие на ветру листья. В самом деле, что за бред… Ведь и дату и время можно на телефоне посмотреть. Кретинизм наступает. Или психоз долгого одиночества. Как оно сладко и затягивает с каждым днем все сильнее. Он уже так сросся с этим домом, с этим гулким покоем мрачной комнаты, что не хотелось ничего нового. Придумать для всех отговорки? Ведь он знал, прекрасно знал, что так будет. Обратная сторона медали. Ты замыкаешься в себе, и все люди вокруг в одночасье становятся чужеродными организмами, вторгающимися в твое личное пространство. И вроде бы хочется чьего-то общества, но общение дается болезненно, как влажная жара тропиков для жителя севера. Зашуршали пакеты, глухая пауза – в прихожей есть зеркало, и пауза в стиле всякой женщины, проходящей в дом. Быть может, это Анита? Нет… Шаги теряются в его собственном дыхании, существо передвигается тихо, лишь чуть похрустывает пакет, оставшийся стоять в прихожей. Очнувшись, Вилле понял, что стоит как вкопанный посреди комнаты в ворохе искаляканных бумаг, в рваной майке и трусах. «Ну позови меня, окликни» - взмолился он, готовый к тому, чтобы наспех натянуть штаны и какую-нибудь рубаху из тех, что свисают со стула. Но нет. Это домработница. Можно продолжать страдать ленивым утренним бредом, предварительно закрыв дверь на ключ. «Вилле» - склонившись над разлетевшимися рисунками, он застыл. Кто-то ответил ему? Или…это снова шутки голодного сознания? Да нет, он просто представил, что кто-то откликнулся, вот воображение и подсказало. «Да кто ж вы, кто вы, гость мой странный?» - Но притаилась у окна лишь ночь, божественно темна…» - пронеслось в голове, и очень захотелось отдернуть шторы. И вышвырнуть в мусор эти дурацкие плоды больной фантазии. «Все же, я приду. Я приду, Мидж» - решил Вилле, щурясь от света внешнего мира. *** «Сегодня наш вечер, и мы будем танцевать… Но город не откроет нам души. Огнями сияет наш вечер, но секрет останется нераскрытым…» - таинственно пропела Миликки, так тихо, как только можно было. Почему ей постоянно хотелось петь? Весна так действовала? На душе было радостно, так, будто она выиграла в лотерее. Но в тоже время к этому возбужденному состоянию счастья примешивалась истерическая нервозность, и если бы ее сейчас задели, она бы расплакалась. Хотелось петь грустные песни, грустные, до последней своей нотки минорные. А что бы было, если бы Говард знал в каком она сейчас состоянии? Примчался бы он, утешил бы, помог? Ответ был ясен как белый день. Нет. Слишком сдержанный, держащийся в рамках собственных надуманных принципов и морально-этических стен. Сколько же раз за последние месяцы ей хотелось позвонить ему, услышать его тихий голос, услышать хоть чей-то знакомый голос! И почему, спрашивается, в эти нелегкие времена, похоронив вначале бабушку-арендаторшу, а потом и собственную мать, она думала о своем неизвестно откуда свалившемся спасителе? Ведь так бы и мыла окна в продуктовом магазине, да моталась бы промоутером по улицам, кабы не добрый старичок. Пристроил ее в такой богатый дом, да и соболезнования его оказались куда более искренними, чем плаксивые вещания соседок и отдаленный голос отчима. «Дом сгорел, Миликки. От администрации должно прийти пожертвование, и мы купим тебе новую квартиру». Квартиру, так и сказал. Да к черту все эти квартиры, она будет жить на улице! Вернулась в никуда, появилась из ниоткуда… И ни капли сожаления, ни капли страдания в тоне, все о деньгах, да о материальном благополучии. О боже, если бы отец…если бы он знал… Она сжала в руках губку для мытья посуды и посмотрела в потолок. Да что же ей вечно эту посуду мыть?! Кари Вало. Так звали ее спасителя. Она нередко встречала этого мужчину в супермаркете. На вид ему было в районе шестидесяти. Частенько приходил за покупками с женой. Улыбчивый дяденька, назвать его стариком язык не поворачивался, слишком у него веселое лицо было. Такое простоватое, без самодовольного или иного сомнительного налета, лицо человека приветливого с характером легким как перышко. «Бывают же такие люди, господи… - вскинулась она, который раз благодаря его за участие. – И не скажешь, что секс-шоп держит!». Таким, наверное, мог бы стать ее отец через лет эдак двадцать… Он тоже был спокойным таким добряком. А вот насчет его сына она сказать не могла ровным счетом ничего. Ведь судить о детях по родителям иногда неуместно, если принять в расчет ее случай. Никакого особого впечатления на нее хозяин дома не произвел. Она была настолько погружена в свои мысли, что вообще не заметила его присутствие. Потом он оставил ей свой номер телефона на крайний случай, объяснил что-то насчет комнат, стиральной машины, посуды… Страничка в мысленном блокноте стремительно заполнилась, согласно алгоритму, разработанному со времен закусочной. Миликки дежурно улыбнулась и принялась исполнять заказ. Мужчина был гигантского роста, тощий и говорил глухим прокуренным баритоном. Кари говорил, что его сын творческий человек. В самом деле, тогда не удивительно, что голос такой хрипящий. Они же все курят и пьют как собаки, поголовно! Вот, снова вспомнила причитания госпожи Ранты, упокой господь ее душу. Но что об этом говорить без меры? Положение-то ведь бедственное, несмотря на непредвиденную помощь доброго дяденьки. Миликки со смирением приняла, что это работа максимум на полгода. Шесть раз получить приличную зарплату, перетерпеть неприятный разговор с господином Вало и с тревожной душой удалиться от дел. Работа привычная, можно даже сказать обыденная. Это тебе не мытье огромных окон супермаркета под присмотром вредного заведующего хозяйственной частью. «Слишком много моющего средства! Разводы оставляешь! Что за халтура!!!». Тьфу на них всех! Стирать рубашки и мыть тарелки за тощим, прожигающим жизнь сынулей добренького папаши куда приятнее. Как удачно, что папаша запнулся именно об ее ведро с грязной водой! Миликки вздохнула тоскливо. Вот, цинизм откуда-то взялся. Вечный спутник в бедственные времена. Протерев раковину, она на всякий случай оглядела все нижние шкафчики – может где-то здесь спряталась посудомоечная машина? Но нет, снова не везет. Прохладной свежестью повеяло, открылась входная дверь. Весна у порога... И она больше не одна.