Миликки

«Иллюзии мертвы, в душе нет равновесия И за грехи свои ты изгнан с поднебесья…»

(VIII День - Иллюзии мертвы)

Большая чашка с красным цветком у самого края. Еще немного и цветок раскинет свои легкие крылья-лепестки и унесется прочь, вслед за ветром. Ветреная весна. Можно даже кондиционеры не включать, если ей разрешат-таки открывать окна и проветривать помещение. А ведь это его любимая чашка. Миликки была уверена в этом. Она находила ее повсюду: в прихожей на полу, в туалете, на кровати между подушек, на шатком нагромождении дисков, вот-вот грозящем обрушиться. И, несмотря на то, что по всему дому находилось огромное количество других чашек, они все были случайным выбором. Чашка же с красным цветком это любовь навеки. Потому что хозяин этого странного дома имеет склонность привязываться к определенным вещам. Будь то заношенная до дыр майка, тапки с вытершимися зверями, эта чашка или любимая старая кровать. Это его ниша, это спасительная гавань. Мир приходит в равновесие, и даже проблескивает желание дышать полной грудью, жить полной жизнью. Поворот ключа, входная дверь открывается. Мужчина поднимает глаза именно в тот момент, когда она обращает к нему взгляд. Миликки чувствует, как отнимаются ноги в этом бесконечном падении в бездну. Как к горлу подступает скользкий страх перед неизвестностью. Все в этих глазах кричит и возносит тщетные мольбы о помощи. Разочарованные жизнью, глубокие, бездонные, пронзительные глаза. Они мгновенно оказались ближе, чем в реальности. И вот она уже в них, она плавает в этом море печали и безысходности, она приклеилась намертво. Да что же это, тот самый мужчина, сын добряка-папани, этот нескладный прожженный жизнью тип? Но даже не это было самым шокирующим. Конечно, этот короткий инцидент с перекрестными взглядами можно было счесть всего лишь маленькой странностью. Если бы он не подвел черту под событиями последних двух месяцев. Люди вокруг нее вели себя точно таким образом, как если бы все их действия сводились к незримому алгоритму. Алгоритму, который был ей частично известен. Вот она стоит на трамвайной остановке и нечаянно роняет сумочку в попытке открыть боковой карман. «Сейчас мимо меня пройдет старик в бежевом пальто и бросит окурок на тротуар» - мелькает мысль и в поле зрения появляется старик, докуривающий сигарету. Бежевое пальто… Она знала, о чем думает мужчина, наблюдающий, как она собирает выкатившиеся из сумочки вещи. Она могла узнать, что думает каждый в этом огромном городе, стоило лишь захотеть. Навстречу идут люди. Этот отсидел за кражу и планирует следующее дело. Эта женщина изменяет мужу и боится, что он догадывается об этом. А этот мужчина…господи, на его совести смерти невинных. Нет, она отвернется, забудется, вдохнет глубже и все пройдет. Может быть, так происходит с каждой женщиной в ее положении? Какие-то скрытые силы активизируются? Закрыться в доме и носу не казать. И только не смотреть, не смотреть в зеленые глаза хозяина дома. Но как же, если здесь каждый уголок исполнен его энергией? Да, Миликки прекрасно знала, что он за человек. Подолгу приходилось ждать, когда назойливые фанаты разойдутся, и только тогда украдкой покидать дом. Ей не хотелось, чтобы они приставали, фотографировали, а потом устраивали ей заочный разнос в интернете. «Я просто женщина, убирающая этот дом. У меня много своих проблем, и выбора пока нет. Эта работа по мне и я никуда не уйду». Да и потом, она знала, что он тоже прятался от них… Не так явно, но избегал. Хотел быть один. Прийти рано утром, потихонечку сделать домашнюю работу, так же тихо уйти через черный ход. А если и там фанаты, то ждать до вечера. Читать книжку в прихожей или слушать музыку. Было бы неразумным попасться на глаза жаждущим хоть каких-то новостей о кумире подросткам. Но еще более опрометчивым – попасться на глаза самому хозяину. Он был в таком пространном состоянии души, когда любое движение, зафиксированное пусть даже боковым зрением, болезненно. Смертельная тоска, так девушка характеризовала это состояние. Ушел в себя, не беспокоить. Черная депрессия. Нет, она не боялась, что на нее накричат, что могут уволить. Вилле Вало был человеком добросердечным, совсем не вредным и довольно неприхотливым в быту. Она была уверена в этом. Отощавший, не помнящий самого себя от долгого одиночества, он был как тень. Поначалу, до прихода к ней этих странных мыслей, Миликки предполагала, что он страдает от алкоголизма, наркомании или вообще смертельно болен. «Но как будет выглядеть человек, у которого пропало желание жить, общаться, интересоваться миром?». Не сразу к ней пришло понимание того, что именно этот мужчина является «героем Финляндии», поющим лав-металлические песни о любви и смерти. Но что значит имя человека и его известность, когда его покидают силы? Два месяца минуло, и сомнения давно кончились. Угловатые правда, но узнаваемые черты лица, голос сиплый, но похожий на голос того мужчины, что пел в дуэте с ее любимой Манной Мариам. Вот и настало время бежать за автографом и бледнеть при появлении кумира миллионов женских сердец. Однако Миликки лишь печально улыбалась, стоя на пороге чердачного помещения. По сути это был последний этаж башни. Овальное пыльное окошко, отчего потолок кажется сводчатым; дощатый пол. А вот и старая деревянная кровать. И кружка на маленьком столике, банка варенья рядом. Ни лампочки, ни фонарика – тьма тьмой, лишь поблескивает стеклянная банка. Она не стала вызывать скорую. Удачно, что поднималась по лестнице именно в тот момент, ведь он был уже не в силах сам добраться до ингалятора. Всякое бывает. И не хочется называть это велением судьбы, что уборщица оказалась рядом и спасла жизнь поэта. В этом всем сквозила тихая скорбь. В его тонком профиле. В худых руках, покрытых татуировками. В его желании и невозможности сказать ей, где, в каком ящике валяется проклятый ингалятор. Слова не нужны, в верхнем ящике стола. Это весьма приятная новость. Он не хочет, чтобы она уходила. Жалеет, что оставил жизненно важную вещь в спальне, что не взял с собой в свое убежище на чердаке. «Чем могут помочь друг другу люди, потерявшие нить бытия? - мороз по коже, но Миликки следит за порывистыми вдохами. – Что я могу вам предложить? Я точно так же потеряна. И я понятия не имею, как я буду жить дальше, после рождения ребенка… Не смогу его бросить, господи, не смогу». Темный силуэт на старенькой кровати. Чуть поскрипывает, когда переворачивается на другой бок. О чем он может думать? О смерти? - Миликки, почему вы не идете домой? – раздается внезапно в полной тишине. Он говорит шепотом, и этот вопрос целиком и полностью риторический. - На улице гроза. Я чашку заберу. Половицы приятно хрустят под ее легким весом. Это даже доставляет удовольствие, чувство нахождения в старом-старом доме. Вот привстал, уже садится на кровати. Нет, так просто эту чашку из комнаты не вынесешь. - Да…да… - поднимает голову. - Вы только тазы с бельем больше не поднимайте, тяжелые. Все-таки…гммм… Поставим чашку обратно. Все-таки счел нужным завести этот разговор. Ну все лучше, чем беседовать о беременности с Вало-старшим. Как-то неловко с веселым старичком обсуждать причины утаивания важной информации при устройстве на работу. А сын ничего лишнего не скажет. Он читает в сердцах людей, хоть и закрылся от всех и стал отшельником. И ведь все подметил, волнуется, стало быть. - Я должна была сказать раньше, простите. Чтобы вы искали на мое место… Я хочу сказать, что я была неправа. В этой странной паузе, длящейся непомерно долго, она, однако не ощущает никакого неудобства или напряженности с его стороны. Он словно вовсе перестает ее замечать, тормошит и без того беспорядочные волосы, трет глаза. А потом включает ночник, стоящий на полу у кровати. Бумажный абажур его съехал набок, и лампочка светит тускловато. Теплым светом наполняется комната: дрожащим на побитых временем досках пола, распускающим свои лепестки под самые своды башни… На полу рядом с ночником валяются две книги в развернутом виде, журнал и телефон. Миликки снова хватается за чашку, словно за спасительную веревку. А ведь можно было просто-напросто уйти по-тихому, не выдав себя ничем… Гремит гром. Капли дождя со всей силы барабанят по стеклу. - Если что-то будет нужно, вы говорите… - смотрит исподволь, устало. Одни лишь пронзительные глаза остались на этом лице, окаймленные теперь уже родными тенями. Скулы выделяются, резко очерченные светом. Все дело в том, что он не хочет, чтобы она уходила. И не потому что появилось желание поговорить. «А что же мне нужно? Пожалуй, чтобы кончился дождь…» - думает девушка и впадает в задумчивость. В такие унылые дни только книги читать. Уйти на чердак, закутаться в одеяло и читать при свете ночника. - Знаете, мне иногда думается, а не кажетесь ли вы мне…? – трет лоб и вглядывается во тьму за тумбочкой. Он не видит ее лица, оно в тени. Она улыбается, тихо ухмыляется про себя. Ну что ж, вполне логично ему думается. - Я могу гарантировать вам, что я настоящая. - Ну так это же замечательно. – в его улыбке прослеживаются признаки чарующих улыбок юного Вилле, однако очень слабо. – Знаете как у Эдгара По... призрак таинственной женщины и все такое… Она кивает и печально чуть склоняет голову набок. Ну теперь и вовсе неудобно уходить, когда комната полна обоюдными ожиданиями. И почему люди никогда не могут прямо сказать, что у них на душе? Все какими-то окольными путями продираться приходится. Но Вилле не простой человек, вовсе не простой. Хотя и обладает способностью завораживать людей и создавать впечатление столетнего знакомства. Вот и сейчас создает. Надо же, еще пять минут назад она стояла за дверью и боялась привлечь к себе внимание далекого как Юпитер человека, запершегося в своей келье. А сейчас чувство, как будто знает его всю жизнь. О да, магическое обаяние. Вот он, перед ней, легкая улыбка на устах и будто рубаха-парень, и душа компании, и легкий как перышко. Само дружелюбие, расположение, благосклонность. Неудобно разочаровывать людей. Приходиться бороться с собой и быть таким. Хотя на самом деле хочется побыть одному. - Я пойду… - все же говорит Миликки и так настороженно, через силу улыбается. Как бы не окликнул на пороге. Стена молчания смыкается за ее спиной. Лишь капли барабанят по стеклу. Худой, изможденный человек смотрит ей вслед глазами в сети морщин, глазами, в которых отражается вечность. * * * Дом ожил. Вилле лежал на своей любимой старенькой кровати и смотрел в потолок. Все здесь было недвижно и постоянно, неколебимо. И все, кто бы ни приходил к нему в гости, словно были ненастоящие. Но стоило этой женщине перешагнуть порог, поставить свой хрустящий пакет на пол, как он понял – она настоящая. Все, к чему она прикасалась, наполнялось новым смыслом. Свежий ветер гнал прочь из этого дома всю застоявшуюся тоску и серость. Неслышные шаги ее ласкали собой его обострившийся слух. И боже, она пела песни! Тихо напевала, когда мыла посуду. Грустно напевала, когда развешивала белье. Весело, когда заходила в туалет и ванную. Ну а как же, там было много причин для веселья… Маленькая женщина, практически незаметно исполняющая свою работу. Молодая женщина со спины казавшаяся почти ребенком, ученицей средней школы. Он чувствовал себя старым дядькой-гигантом, когда она проходила мимо него. Старым, повидавшим полмира мужиком, ни разу не вдохнувшим такого свежего ветра. Старался меньше мусорить. Впервые в жизни ему это начало удаваться! Ведь чего стоит одинокому уставшему от жизни отшельнику лишь осознать, что в его доме поселилась женщина! Но настоящий переворот мировосприятия пришел к нему, когда он понял, что эта женщина ждет ребенка. Он не смог бы ничего объяснить толком, но сей факт взволновал до крайности. Может, все дело было в том, что он подошел к тому возрасту, когда большинство мужчин обзаводятся семьей, детьми… Он смотрел на Миликки со страхом…, с благоговейным волнением и затаившейся радостью. Именно к такому было близко его состояние. Состояние, пограничное между абсолютным нежеланием контактировать с миром и скромным желанием все-таки вылезти из своей раковины и послушать, как она чудно поет на кухне. И хорошо бы не говорить ни слова, ведь он совершенно не знает с чего начать! Вот же она, женщина из плоти и крови и вовсе не призрак, стирающий его рубашки! Хрупкая, маленькая женщина с короткими светлыми волосами. Все его немногочисленные женщины были брюнетками. И он всегда воспевал шикарные длинные женские волосы. Своего рода фетиш… Все иначе. Иного рода интерес. Она держала в руках зажигалку. Подошла и зажгла фитиль. Тонкое пламя так и взвилось. А ведь все было так темно и бессмысленно. Кто же все так хорошо придумал? Отец? Каждое утро просыпаться с чувством ее руки, только что, секунду назад касавшейся щеки, волос. Миликки сидела с ним рядом, смотрела на практически слившиеся со стеной часы, показывающие начало шестого. Секунду назад… теперь начало седьмого… Открыла окно. Шелестит листва. «Ты ничего не ешь. Один чай пьешь и на гитаре играешь весь день. Шея уже зависла» - медленно текли успокаивающие, рационалистические мысли, обосновывающие расплывчатость пространства. За минуту до приступа он был там, куда нет дороги обычному человеку. То был внутренний мир творца, сотканный из мелодий и отдельных нот. Дыхание. Разве оно имеет значение, когда перед тобой мерцают образы. Что он хотел выразить? Свое восхищение? Удивление? Свои глубоко запрятанные, туманные чувства? Она появляется, возникает из ничего, из темноты между кадрами… Удостоив его одним лишь взглядом, бросается к столу. Наверное, прибирала в этой комнате все-таки и узнала, где лежит ингалятор. И откуда теперь такое равнодушие к своей собственной судьбе? Этот вечный спутник астматического удушья: аномальный, насыщенный пофигизм после того, как отпустит. Но не так, как всегда, вовсе нет. Она сидит рядом с ним, на кровати, и воздух становится похожим на теплое молоко. Каждый вдох приятен и успокаивает. От нее исходит особенное спокойствие, и тем приятнее думать, с чем оно связано. Много людей перебывало на ее месте. Но Миликки сидит тихо, не выдавая себя и единым движением. А он чувствует, как она гладит по волосам, по щеке, по шее, как ее руки незримо касаются кожи. Вот повернула голову, смотрит в окно, и волосы тихонько развеваются на ветру. Хрупкие плечи маленькой женщины чуть заметно напряжены. Она уже здесь… и ближе, чем физически. Больше чем просто физически. С тех пор это чувство не исчезало. Тревожное чувство близости и общности. Неужели, очередная влюбленность? Даже смешно, влюбиться в первую же оказавшуюся рядом женщину! И снова она входит в его тайную комнату с чашкой в руках. Всего семь-десять минут, и она снова здесь. Дождь уже кончился, тяжелые тучи медленно и чинно проплывают над домом. Ловкими быстрыми шагами она спустится по лестнице, наденет крохотные туфли на низком каблуке и покинет этот дом. Подойдет лишь, отдаст ему чай и уйдет вслед за ветром, что гонит его тяжелые мысли прочь. Но ведь он не просил ее делать чай. Он только подумал о том, чтобы окликнуть ее на пороге и попросить об этом. - Вы вернулись… - произносит он с некоторым недоумением. - Вы не просили…? - с надеждой спрашивает Миликки и осторожно подает ему чашку с красным цветком. Чуть касаясь кончиками пальцев его ладоней. За окном вновь раздаются отдаленные раскаты грома. - Нет. – настороженно улыбается он. Долгий, томящий ожиданием взгляд зеленых глаз провоцирует усиленное сердцебиение. Глаза девушки смотрят спокойно, без тени лукавства или скрытого возбуждения-вожделения (да, частенько ему приходилось претерпевать такие взгляды). «Садитесь рядом» - предлагает он ей коротким жестом и отодвигается к спинке кровати. Холодный кованый металл сквозь майку – это и приятно и щекотно одновременно. Но фоном, самое главное сейчас, чтобы она не ушла, не испугалась. Он буквально видит воочию эти крохотные туфельки…и вот Миликки уже открывает дверь… Но нет, сидит напротив, сложив руки на коленях. - Много времени прошло с тех пор, как женщина сидела на моей кровати, и в комнате горел один лишь ночник. – говорит Вилле с легкой улыбкой, все так же опасливо, почти украдкой смотря в ее сторону. - Почему вы живете один? Небольшая неловкая пауза. Не ожидал такого вопроса. Вернее, ждал, что его зададут, но уж точно не при таких обстоятельствах. Даже придумывал ответ посмешнее, чтобы никто не привязался с сопутствующими: «вы находите это очень готичным?», «вы сочиняете мрачные песни для нового альбома?», «вы лечитесь от алкозависимости?». - Ну…потому что я отшельник. Миликки обращает внимание на книжки, что раскиданы перед кроватью. О да, куда ж без этого всего! Собрание самых таинственных, черно-фиолетовых образов. Вдохновляется. - Вы знаете, я вроде бы и знаю, кто вы. Ну что вас знают все, что вы очень популярны… Фанаты под окнами, я иногда подолгу жду, когда они уйдут… - Ааа… Наверняка это из России ребята. – перебил он ее и поймал взгляд снова. - Да, скорее всего… Но я все равно не могу осознать, что это действительно вы - тот самый Вилле Вало, простите. Если вы понимаете, о чем я. - Тот самый…? Она верно и сама смутилась, что начала этот разговор, начала теребить ниточки на кофте. - Вы как будто обычный и совсем никому-не-известный человек. Как с соседней улицы. Я не могу представить вас на сцене. - Старею, стало быть. – ухмыляется Вилле, но глаза блестят увы не радостным блеском. – Но я рад слышать это от вас, честно. Даже удивлен. Как видите, я из плоти и крови и даже…не в клинике для алкоголиков, а пью лишь чай. – ну вот он, знаменитый, милый и очаровывающий тон родом из многочисленных видео-интервью. Миликки едва сдерживается, чтобы не захихикать. - Послушайте, ну как это у вас получается? - Что? Лишь участливо улыбается в ответ. - Вы думаете, что у меня депрессия? Да нет, это всего лишь маленькое расстройство желудка. Девушка смеется, прикрывая рот крохотной ладошкой. Доведенный до нервического веселья Вилле смотрит на нее со слезами на глазах, толи от смеха, толи от отчаяния. Держит нелегкую паузу. Он, значит, сидит перед этой девочкой в нелепой грязной майке, сам как будто только что катился кубарем с горы, а она смеется и глядит на него с нескрываемой радостью. «Да ради всего святого, я же тощий, страшный мужик, покрытый с ног до головы татуировками – ну чудовище из преисподней, а ты смеешься…» - думает он и глотает комок в горле. Вот, опять этот искренний, участливый взгляд. - Вы думали о смерти? – спрашивает она внезапно и меняется в лице. Нет, разговор сегодня посерьезней всякого интервью, шуточками не отделаешься. - Я люблю жизнь, Миликки. – замечает он грустно. – Только это, похоже, не взаимно. Вернее, мне частенько так кажется… Вы знаете, я много об этом рассуждал… - кивает головой, поддерживая мнимую значимость своих слов. - Я думаю, что вы очень счастливый человек. Миликки сминает и вновь разглаживает маленький участок материи пододеяльника. Мужчина напротив кажется ей с виду астеническим подростком, всячески защищающимся от нее – перекрестием рук, ног, спутанными волосами, закрывающими пол-лица. Встрепенется, тряхнет волосами, и вот они закрывают все больше и больше, создают тень. Невербальное оно вообще создано для того, чтобы выдавать человека целиком и полностью. Разум понимает, что сей мужчина есть Вилле Вало, каждую клеточку тела которого хотят миллионы женщин. И тут вступают в игру чувства, и чувствует она, что перед ней некий хрупкий, ранимый, скованный и виртуозно умеющий защищаться источник трансцендентной жизни. Не несущий и капли агрессивно-сексуальной энергии, обнаженный до предела и потерявший всякую способность спастись, отгородиться от ее взгляда. Конечно, предпринимает попытки, задействует давно проверенную схему. Но глаза жгут нещадно. Он говорит еще много пространных слов, исполняет свой привычный репертуар добродушного болтуна с претензиями на интеллектуальность, смотрит на нее – одинокую фигурку, утопающую в акварельных разводах комнаты – и сдается, вконец сдается. Счастливый человек? О боже, Вилле Вало – счастливый человек. Потому что у него есть семья, близкие люди, которые его любят. И это очень ценно. Сотни фанатов вторили друг другу, восхищались, восхваляли его песни, его голос, его внешность, считали, что он родился под счастливой звездой, если судьба одарила его таким талантом. И лишь одна маленькая девочка-уборщица упомянула о настоящем, насущном. Это все потому что у нее нет близких людей. Больше нет или вовсе не было. Это он понял ясно и отчетливо. Что-то говорит о Кари, благодарит, искренне благодарит. Заверяет, что сможет работать еще по крайней мере месяца четыре, а потом – конечно же нет, куда ей… Что-то насчет невозможности приходить рано, так как ей надо ходить именно по четвергам на плановые осмотры. Будет приходить по средам. Господи, да когда угодно! Да что же такое, кругом одни больницы и никуда от них не денешься! Но женщинам в ее положении это необходимо. И еще витаминки, да. Вилле ловит себя на мысли о витаминках, которые почти готов купить для нее. «В самом деле, откуда у нее деньги на все эти дорогостоящие медикаменты?...Брр, да что это со мной?». Ведь Миликки на личности не переходит, держится почти формально, если не принимать в расчет вопрос о смерти. А он уже бежит впереди паровоза, как и все мужчины, в своем большинстве. Какая-то необъяснимая суетливость. Можно подумать никогда беременных женщин не видел. Вон их полно на улице, в рядах беременных на девятом месяце мужчин, лениво потягивающих пиво. Таких как Гас. Да, думай о Гасе. - Кого ждете? - Простите…? – недопонимает девушка и в следующую же секунду смущается. – О, я думаю это мальчик. Конечно, Гас еще тот засранец. Не сказал сразу, что стал отцом. Порадовался втихую с денек, а потом – кутить, да и то, пока жена не позвонила. Линде, Миже, Барт – у них у всех уже давно есть по ребятёнку. А то и по парочке. «Как же это все-таки здорово!». Ему вспоминаются все многочисленные эпизоды сюсюканья с детишками друзей, и он начинает понимать, что в его мозгу щелкнул переключатель под названием «я одинокий, холостой, бездетный, никому не нужный неудачник». Уровень горести зашкаливает. - Ну вот и дождь совсем кончился. – говорит Миликки тихо и выключает ночник. В комнате и без того светло. Тяжелые кучевые облака уплыли, влекомые юго-западным ветром, и сквозь идущие вслед за ними перистые сияет робко солнышко. Около шести часов вечера, и оно уже здесь. Вилле еле сдерживается, чтобы не вскочить с кровати и последовать за ней. Проводить, помочь, может быть, донести сумки. Да нет же, просто идти с ней, нести на руках – на улице же лужа на луже! Неужели, впервые за столько месяцев ему захотелось какого-то взаимодействия, да еще и с женщиной! И это после тех последних болезненных отношений… вернее не самих отношений, а розового тумана, настигшего его в самый неподходящий момент. Каждая неудача разочаровывала, прибавляла нервозности и снижала самооценку. Он уже и думать забыл о женщинах, слишком свежи были раны, когда вдруг… - Мне нужно идти. Надеюсь, не промочу ноги. До свидания. - До свидания. И она уходит. Вскоре слышатся тихие тихие шаги на лестнице… Она еще в прихожей. Вилле резко поднимается с кровати, сам не понимая зачем, и что ей скажет. Кровь запоздало и с силой бьет в голову, темнеет в глазах. Входная дверь закрывается, щелкает замок.