Ветер в твоих волосах

Володя сидел на песчаном гребне, покуривая, и, прищурившись, смотрел на толщу воды, поблескивающей в оранжевом закате. На ум ему пришли слова песни про солнце, вымученной, выболенной Марго. Позже она скажет, что солнце якобы не так важно в их жизни, как в ее, поэтому песню они недооценили. Холст хмыкнул: у него было свое солнце, которые светило и согревало не хуже полноценной звезды. Только признаться себе в этом было ох как сложно. А признаться еще кому-либо — до сих пор невозможно. Он проговаривал слова, прожевывал по кругу — много раз. Они уже были уложены, пропеты, отрепетированы, но он любил их «обкатывать» как камушки в море, привыкать и примеривать под себя. Наконец он сплюнул в сердцах: «Где носит чертового автора этого «бесспорного шедевра»? Его любимый композитор как всегда опаздывал, хотя именно он вытянул Холста покупаться здесь — на песчаных карьерах, ныне залитых водой: «Поехали, Вовка, окунемся еще разок, поплаваем!» Изматывающий август, душная жара в опостылевшем городе звали прочь. От всего. Они договорились встретиться прямо здесь, уже бывали в это лето, знали удобное местечко. И вот он уже битый час ждал своего раздолбая. *** Ладони легли на глаза, Дуб, склонившись к нему, прогудел приветствие, сжал руку. Володя стиснул зубы — как всегда, встречаясь там, где они не вдвоем. Они укрывались привычной маской дружбы и совместной работы. То есть, спохватился он, все так и было — была дружба и была работа, да просто вся жизнь рядышком. Но помимо этого всего, была часть, спрятанная ото всех — а это часть была большей в их жизни. Именно та, где были только они. Кудри Виталика волновались на закатном солнце. Вот чего Володя не любил, так это цитат из своих же, то есть арийских, песен. Но тут они были как раз к месту: «Ветер в твоих волосах тот же, что вечность назад.» Они быстро спустились к воде, скинули одежду и окунулись. Дуб, фыркая, вынырнул и сиганул куда-то вбок. Проплыл чуток и полез на берег. — А ты чего, Вов? Холст не мог сейчас вылезти из воды — «спалиться», поэтому отмахнулся от Виталика и остался остудить встрепенувшееся тело в остывающей воде. Уже совсем стемнело, когда они направились к автобусной остановке. Они шли по высокому обрыву, песок катился из-под ног. Виталик с гиканьем уносился то вперед, то скатывался по склону, то с рычанием забирался обратно наверх. Холст же шагал прямо по краю и шептал слова про мужество. Он уже знал страх смотреть в пропасть, с гордостью или черт знает чем еще в глазах. Смотришь в пропасть, но сделаешь ли шаг вперед? Есть ли то небо, куда им прыгнуть? Карьер быстро обезлюдел, только с другого берега доносились чьи-то нетрезвые вопли. Володя не выдержал, поймал все-таки Виталика. «Ты небо чистое, ты мой, мечта моя,» — он не говорил слов, наклоняясь, смахивая песок и касаясь обветренных губ. Он уже сам не понимает, пропасть ли это? Пока они вдвоем — нет, не пропасть. А если кто-то появится вдруг из-за старого дерева на развилке — все, прыгнули они в гремящий поток, опаленные своей высотой. Они в бессчетный раз стоят на тонкой грани безумства, стремясь друг к другу, играя судьбой. Вдвоем они бегут за солнцем, что скрылось за горизонтом, догоняя его и отбрасывая все прочь. И каждый раз им надо возвратиться на землю и быть чуть-чуть не собой.