Когда истина лжёт

Чтобы хоть как-то рассказать о том, как же всё-таки закончился семинар, я воздержусь от описания всей хронологии. Это не то, что я хотела бы вспоминать. Нет, сама дискуссия прошла замечательно. Тему он выбрал сам, ту же, по которой мы писали контрольную. Якобы с целью закрепить знания и проучить тех, кто написал откровеннейший бред. Всё прошло хорошо. Нет, серьёзно. Мы оба были активными, оппонировали друг другу, втягивали толпу в наши распри. Не было никаких заминок, перехода на личности и вообще любого отступления от заданной темы. Но у меня было нехорошее чувство, будто тот факт, что мы вышли вдвоём, как-то обозначил наши отношения. Вернее, обозначилось индивидуальное отношение учителя к ученице. Не то, чтобы меня это задевало чисто на личностном уровне, просто не понравилось, что толпа людей, адекватных и не очень, среди которых были и мои хорошие знакомые, видели весь этот спектакль воочию. Я переживала, что Ксеня или Олька, или Лара не так воспримут эту ситуацию и обособятся. Сами по себе, они сильнее меня одной. Вовсе не потому, что их больше или они умнее, или красивее, или… да к чёрту эти или. Я просто переживала, что меня неправильно поймут небезразличные мне люди. Я переживала, что моё отношение к практиканту вызовет у них не те ассоциации. Не хочу потерять Ксеню, хорошее расположение Ольки или робкой Лары. Они для меня что-то среднее между просто одноклассницами и подругами. Кроме Ксени, конечно. Я-то её знаю долго и слишком хорошо. Надо ли говорить, что вчерашние предупреждения для неё теперь казались мне самой недостаточными?  Но всё прошло лучше, чем я ожидала. На обратном пути, посадив Лару и Олю на маршрутку, мы успели перекинуться парой слов. Само собой, они, будучи моими самыми приближёнными лицами на том празднике жизни, спрашивали о разговоре с глазу на глаз. Втроём, пытаясь скрыть зародыш ревности, они выясняли и отшучивались, превознося историка выше самих себя. Что я могла сказать в такой момент? Каждое моё слово фиксировалось в их памяти и могло потом использоваться против меня самой. За прогулку, недолгую в принципе, я искусала все щёки, чтобы не сказать чего-то лишнего. Балансировать на острие ножа не так-то просто.  Ксеня же беспокоилась и плохо скрывала терзания. Мои слова её не убедили, в чём я не сомневалась. Она-то тоже знает меня хорошо. К сожалению. Пришлось врать, что он отчитывал меня, угрожал снова «двояк» по поведению поставить, какой бы я умной по истории не была. Иногда мне казалось, будто сам директор – ему не указ. Интересно, он хоть кому-то подчиняется? Те слова, предупреждения и угрозы, въелись в память, как кислота. Разумеется, я переключала внимание то на уроки, то на назревающую с отцом беседу завтра, то на одежду, которую надену в клуб. Пару раз звонил Костя по скайпу, и мы общались по поводу семинаров, ведь списки составлял он и передавал куратору. А что я? Я до сих пор не знала, куда идти. Правда, история подвинулась под черту. Туда я ходить больше не собиралась. По крайней мере, до тех пор, пока не появится слишком много плохих отметок. Ещё одна «двойка» по поведению, и куратор имела право звонить родителям. Благо, что первую оценку уже перекрыла.  Былая эйфория от такой лёгкости с практикантом теперь отягощалась его манерной речью, с придыханием, отчётливой.  В семье дела были более-менее нормально. Мама готовила кушанья на понедельник – Преображение Господне – чтобы вся семья по традиции собралась за столом, общалась на любые темы, обсуждала что-нибудь. Как бы ничего сверхъестественного не было, но это же мама. А кто в семье будет противиться лишнему шансу, отведать маминых творений, согласитесь? Вот и я, оформляла реферат по биологии, который надо будет сдать в понедельник, повторяла пройденный материал по истории на всякий случай и периодически общалась в интернете со знакомыми. Особого одобрения такое совмещение дел не получало ни от кого, но мне было не трудно. Говорю же, что учиться легко. Достаточно просто уметь переключать внимание с одной вещи на другую и концентрироваться до кончиков волос. Иначе как бы я сейчас училась так хорошо? Разумеется, никому из домашних я о разговоре с практикантом не рассказала. Дело вовсе не в доверии или юношеской скрытности, жажде иметь свой секрет. Просто, на мой взгляд, угроза от «почти учителя» такого личного характера – это очень подозрительно. Пусть он и прочитал меня, как открытую книгу, но признаваться в этом кому-то, даже Пашке, было неловко. Я самая мелкая в семье, на меня не возлагаются такие надежды, как на братьев или сестру, поэтому самостоятельность не могла не появиться. Меня контролировали, но не жёстко. Благодаря этому, пробудился талант к вранью и лицемерию. Без мозгов врать не научишься, без мозгов и жить-то не интересно. Так что закономерность появления стервозности, дерзости и хамства – вполне себе логичное умозаключение из всего выше сказанного. Меня выдернули из спокойствия в тот момент, когда я решила быть борзой с этим практикантом. Всё чаще замечала, как обо мне судачат в интернете, в обсуждениях лицейской группы. К их превеликому разочарованию, я сидела не под своим именем, да и найти меня проще в скайпе. То, что я офлайн, вовсе не значит, что я не в курсе о сплетнях. И не знаю, чего во мне было больше в те минуты: злости на сорόк с очень длинными клювами или злости на практиканта. Что-что, но никак не к себе самой, ведь де-факто я жертва. Это меня успокаивало, моя собственная невиновность в тех грехах, о которых я читала из уст других. Сказать по правде, было задето не столько моё самолюбие, сколько интерес: насколько же низко опустятся все эти жалкие ничтожества. Ах, да, с какого же момента я стала считать ребят с параллели ничтожествами? Наверное, с этого. Воскресенье прошло так спокойно, как только могло пройти. Правда, маме не понравилось, что мы с Пашкой снова уходим вечером в клуб, потому что «там творится невесть что». Нет, её беспокойство вполне обосновано: выпивка, наркотики, и разврат там есть, как и в любом ночном клубе. Единственное, что мама не учла, так это наше воспитание. Порой я удивляюсь тому, как она недооценивает собственный вклад в наши головы. Что брат, что я – типичные дети, в меру своевольные, в меру скрытные, в меру самостоятельные. Мы настолько самостоятельны, что имеем право умалчивать о каких-то событиях, которые могут либо породить в материнском сердце ненужные сомнения, нарочито утрированные, разумеется, либо вызвать беспокойство и недоверие к нам. А зачем эти проблемы?  Поговорить с отцом о Гитлерюгенде не удалось: ему позвонили с работы, сообщили что-то, отчего он вынужден был расторгнуть нашу договорённость. Чтобы как-то утешить меня, отец пообещал на следующих выходных уделить мне время, ведь мы всей семьёй едем на дачу, в дом покойного дедушки, чтобы обжить его ещё на чуть-чуть. Мама уже написала заявление на имя директора лицея, чтобы меня освободили от пары дней учёбы по уважительной причине, и просила передать его секретарю в понедельник.  Казалось, что может быть такого важного, чтобы писать это заявление, по такой плёвой причине? На самом деле, когда я училась в десятом классе, было обычное родительское собрание весной с присутствующим директором, чисто для  проформы. А мама выловила его после собрания и сообщила о том, что какие-то дни в конце недели я буду пропускать. Из-за смерти дедушки, мол, нам необходимо уезжать раз в месяц к нему в дом, и всё в таком духе. Он скончался в конце февраля, поэтому ответственность за его жильё лежала, прежде всего, на плечах мамы. Отец занимается заработком больше, ему не до этого. Но я помню его перекошенное лицо, когда он узнал о кончине собственного отца. Насколько мне известно, у них были очень крепкие узы, а дедушка скрывал своё плохое самочувствие от сына. Понимаете, как было трудно, как больно и обидно, что дорогой тебе человек ушёл из жизни, а тебя даже рядом с ним не было в этот момент? Конец февраля окутал нашу семью мраком, глубоким, всепоглощающим. Я бы не назвала это трауром – скорее шоковая реакция, как у больного после травмы. Точно не могу вспомнить, как выкарабкался отец из этого ущелья самоистязания, но в какой-то момент я заметила, что всё вернулось на круги своя. Маме пришлось хуже – она же женщина, чувствительная, тонкая натура, которая все события пропускает через себя и придаёт им яркий эмоциональный окрас. Про то, что было с сестрой и братьями, сказать нечего – в тот момент меня не заботили их переживания. Глядя на родителей, все прочие лица казались пустыми и бездушными.  Пашка в потёртых джинсах и рубашке с закатанными рукавами и расстёгнутыми двумя верхними пуговицами вошёл в комнату. Его не смущало то, что я могу переодеваться, потому что, если я не отвечаю на стук в дверь, значит, сижу за столом в наушниках. Простая закономерность, которую знают все в семье. Взъерошенные волосы всё ещё были мокрыми от душа. Всё-таки крутой у меня был брат. Как на него обращали внимание девушки, я видела сама, но никогда не говорила ему – нечего в мужике самомнение развивать. Пашка был из тех, кто знает себе цену, не больше, не меньше, но иногда переходил грань.   - Ты успеешь собраться? Меньше часа осталось до начала, - начал он. – Ты, кстати, уроки-то сделать успела? А то мама сказала, что не выпустит тебя, если ты не сделала всё.  - Всё, не всё – какая разница, - сняв наушники, улыбнулась я. – Если ты не скажешь, то всё в порядке будет.  - Так, Катерина, я не мама, конечно, но у меня есть совесть. И она, вопреки моему желанию, не хочет брать ответственность за твою успеваемость, - Пашка закрыл дверь в комнату и прислонился к ней, не улыбаясь и внимательно смотря на меня. – Что там тебе осталось?  - Задачу по геометрии последнюю решить и конспект по физике дописать, - я поднялась, прошла к шкафу и достала комплект одежды, который намеревалась надеть в клуб. – Это я и завтра смогу сделать. Или когда придём.   - Кать, давай договоримся, что маме ты не скажешь об этом. А то она и с меня по инерции три шкуры сдерёт, ок? – он улыбнулся и, не дожидаясь ответа, скрылся за дверью. Пожалуй, я не смогу отдать его какой-то размалёванной девице, даже если он её любить будет. Пашка слишком хороший – он достоин хорошей девушки, умной, симпатичной и верной. Флиртовать-то любит, поэтому вечно ему названивают и пишут всякие. Эх, апостол Павел совсем не апостол уже. Прямо язык не поворачивается перед именем такой чин ставить. Сегодня в клуб мы шли без Ксени. Ей якобы много домашки делать, а то она всю субботу лентяйничала. Оправдание, да и только. Хотела бы пойти – из кожи вон выпрыгнула. Смущает её моя персона рядом. Не решила, как вести себя со мной. Ладно, здесь пусть сама принимает решения – не вечно же мне указывать ей, что делать. Так всю жизнь проведёт по моей указке. Разве не бессмысленно? Её родители не для того старались, чтобы она пустила под откос себя. Мне не нужна марионетка или вторая я. Знаю и без признания, что она завидует немного моему характеру. Может, как раз это влияет на неё? Ведь практикант цапается со мной, уделяет внимание мне и позволяет говорить с собой фривольно тоже мне. Как это может не броситься в глаза после всего того, что Ксеня видела? Тут любые оправдания будут выглядеть подозрительно, поэтому пусть разбирается сама. Когда приспичит, скажет. Не такая она уж и заторможенная, подруга всё-таки.  Бармен снова налил мне что-то слабоалкогольное, сладкое, но немного обжигающее. Паше нравился этот баттл двух коллективов. Всё было вполне цивильно: болельщики и фанаты не дрались друг с другом, а пока просто слушали музыку. Улюлюканье, конечно, никто не отменял, но до рукоприкладства, благо, не доходило.   - Если они начнут драться, мы уходим, - шепнул Паша вполне серьёзно, хотя  я даже не думала спорить или сомневаться в его словах. Несмотря на то, что он занимался спортом, это не спасло бы при такой толпе. В общем, вернулись мы к одиннадцати. Мама отдыхала на диване в гостиной, пока отец разговаривал по телефону в их спальне. Петрович и Варя чаёвничали на кухне и обсуждали что-то своё. Приход нас двоих никого не удивил: мы всегда приходим домой в районе одиннадцати. Варя заварила нам двоим по чашке чая, и у нас невольно создавалась семейная атмосфера подрастающего поколения.   - Как успехи? – спросили мы с Пашкой у ребят.  - Жилка сказала, что завтра социологию отменили. Так что нам на вторую, - Петрушка выглядел немного расстроенным и уставшим. – И да, я чуть не пролил на твой реферат кофе, так что прости.  - Ну, не пролил же, - озарил кухню улыбкой близнец. – А то, что нет первой пары, это отличная новость. Чего вы такие кислые тогда?  - У меня работу не хотят принимать, - подала голос Варька, и теперь я поняла: в воду опущенной была она, а на Петрушке – просто отражение её вселенской печали. – Староста позвонила только сейчас и сказала, мол, забыла предупредить, забегалась, а работу мою всё-таки не принимают. Из-за неё я не могу уехать к дедушке, потому что в пятницу пара, и пропускать её нельзя.   - Что за работа такая важная, Варь? – Пашка, снова активист в этой беседе, поднялся и пошёл к холодильнику. – Родители где?  - Мама дремает в гостиной, а отец – разбирается с начальством, - всё так же приглушённо говорила сестра.  - Не нравишься ты мне поникшей, Варька, - Паша достал из холодильника отцовский коньяк и, взяв тройку рюмок, поставил на стол.   - Ты что?! Пить сейчас? Мне полсотни страниц писать, как минимум, - запротестовала она, да так яро, что я подпрыгнула на месте.  - Не кричи ты, - шикнул Пашка на неё. – Я так курсовую писал летом. У отца отличный коньяк. Никакой головной боли наутро, зато бодрствуешь ночью и светлые мысли так и рвутся с языка. Распри брата и сестры выглядели так напряжённо, что я просто наблюдала за ними, не принимая ничью сторону, словно устала от их беседы. На всякий Варькин аргумент следовало «да я тебе говорю» или «ну, я же живой». Но больше всего мне понравился вот этот, который, собственно, и добил сопротивление: «Слушай, ты мне сестра или нет? В моих жилах течёт та же кровь, что и в твоих. И если я выжил, то ты чем хуже?». Втроём, Паша, Петрушка и Варя, они выпили по половине своей стопки коньяка. Стоит ли говорить, что почти перед самым сном в них проснулся зверский аппетит? А, ещё на кухне стоял запах алкоголя, поэтому пришлось открыть окно, пока никто из родителей не учуял, и вести себя тихо. Если мама проснётся от нашего шума и разнюхает алкоголь, то, пила я или нет, но достанется мне, как всем. Кстати, не пила я, потому что Пашка запретил. «Тебе нет восемнадцати. Вот как станет, так и будешь пить с нами». Дискриминация.  В понедельник утром всё было так же весело, как и ночью. Завтракали мы все вместе, потому что мама встала со мной вместе и греть потом еду для каждого опоздавшего не намеревалась. Отец собирался на встречу, Варя написала за ночь работу с нуля, а близнецам не оставалось ничего, как просто послушаться мать, хотя им на вторую пару и можно было поспать подольше. Я же первая пошла в душ, покушала, собралась, но вышла всё равно с отцом, потому что вдруг позвонила Лара, и мне пришлось искать у себя её книгу по биологии, внеклассную, которую она давала мне в начале месяца.  Сегодня было чуть прохладнее, поэтому вместо юбки пришлось надеть брюки, классические чёрные со стрелками, белую рубашку в мелкую красную диагональную полоску и пиджак с брошью. Я любила брюки, классику, но шесть дней в неделю так одеваться – неинтересно. Мне бы платьице, но прохладно уже: без плаща или пальто его не надеть. Ксени ещё не было, и мне пришлось ждать её у метро. Опаздывала капитально. Её усилиями мы чуть не попали под горячую руку правовички. Единственное, что спасло нас от гнева заранее пришедшей преподавательницы – мой авторитет в её глазах. Шепнув «спасибо», Кравец опустилась на стул за третьей партой, а я заняла своё привычное место под стенкой.  Обычный понедельник. Разговоры о субботе и казусе на семинаре у историка никто не вёл, чему я была несказанно рада. Даже то, что история у нас следующей по расписанию была, не изменила факта молчания. Правда, меня это не сразу насторожило, словно кто-то приказал всем избегать разговоров обо мне. Я не замечала ни косых взглядов, потому что все были очень осторожны. Даже Ксеня. Вот сейчас, зная, что будет дальше, я задаюсь вопросом, какого чёрта тот несчастный выход в коридор создал такой резонанс. Можно подумать, что мы там обжимались или целовались. Нет, я просто не понимаю, как можно было подставить меня таким способом? Ладно, тихушники с параллели, которые боятся высказать мне всё в глаза по каким-то там своим причинам, но эти-то почему молчат. Я искренне надеялась, что они меня просто боятся, боятся моей реакции, боятся услышать отговорки. Ведь де-факто они сами придумали, сами поверили и сами обижаются. Прикольно, правда? А меня вообще кто-то спросил? В аудиторию ровно по звонку зашёл практикант, поздоровался и сказал Жене раздать стопку листов – наших контрольных работ. Выглядел он сегодня так же стильно, как всегда: однотонная светло-голубая рубашка, заправленная в чёрные брюки, лакированные блестящие туфли, пиджак, часы и запонки. Пробежался взглядом по классу, сделал перекличку всё тем же способом, что и при знакомстве, и замолчал. Время вопросов.  - Егор Дмитрич, почему у меня пять? Здесь же столько подчёркиваний, - Женька, как истинный борец за справедливость, сейчас топила не только себя.  - Погоди, - он стоял у доски и брезгливо смотрел на доску. – У вас что, дежурных нет? Вы предлагаете мне писать белым по белому? Леонов, кто дежурный?  - Сегодня Абрамова должна, - озадаченно сказал староста и принялся листать свой блокнот, чтобы подтвердить или опровергнуть это.  - Сиди, Абрамова, - он жестом приказал сесть поднявшейся уже на ноги Ольке, отвернувшись от доски. – На моих занятиях дежурить будет постоянно один и тот же человек. И ему желательно не болеть, между прочим. Скавронская, хочешь дежурить? С каких пор я козёл отпущения? Почему, чуть что, так сразу Скавронская? Я самая чёрная, что ли?  - Назначьте кого-то другого.  - Поздно. Я уже запомнил, что дежурной на моих занятиях будешь ты. Вперёд мочить тряпку и вымывать доску, - нет, постойте, что он себе позволяет? Это откровеннейшее хамство. Топить меня таким образом и помыкать – да он вконец окочуриться вздумал? Или, может, влюблённые лицеистки так дурно на него влияют, что у него проблемы с памятью? Я вроде бы ясно дала понять, что не заинтересована в нём. Тогда в чём дело? – Ну? Мне долго ждать, пока ты оторвёшь свою пятую точку от стула? Я на деревянных ногах поднялась. Что сейчас отражалось в моих глазах? Злость? Ярость? У меня тряслись руки от его наглости, от того, что все вокруг позволяют ему так себя вести, что Ксеня растеряна. Вырвала из его рук тряпку так, что пыль от мела осыпалась на его обувь и брюки. Мои собственные потери меня волновали мало. Это ведь он следит за собой так тщательно. Вот пусть и ходит по аудитории целый час в грязной обуви. Усмехнувшись собственным мыслям, я даже не взглянула в лицо этому уроду. Ты заслуживаешь игнора и пренебрежения. На большее от меня не рассчитывай.  В коридоре было прохладнее, чем в классе. Я без проблем добралась до уборной, помыла тряпку, выжала столько мела, сколько смогла, и вернулась. К тому времени, как доска потемнела от воды и пока что не обличала разводы, вопросы по контрольным практикант решил отложить и сейчас рассказывал про Японию в предвоенный период. Краем уха слушая его рассказ, вспоминала тезисы из учебника, убеждаясь в который раз, что моя память – определённо для истории. Несколько раз выходила и несколько раз возвращалась. Неужели вообще одной тряпкой можно хорошо вымыть доску? В неё, казалось, мел этот уже впитался на молекулярном уровне.   - Всё, - сдержанно и почти безлико произнесла я, оставаясь возле доски стоять, а то мало ли(!).  - Сегодня прощу тебе разводы на доске, а в четверг – нет, - и тут я вспомнила, что меня в четверг не будет, обрадовалась и повеселела. Вот у него лицо будет, когда доска, грязная после физики в среду, достанется его предмету, первому в четверг. Ликование тут же озарило меня, и я чуть улыбнулась, как можно незаметнее для всех. – Садись. Военный потенциал Японии, политические события накануне войны, заключение договора с Германией и внутренние дела страны – он рассказывал об этом всём так интересно, плавно, логично, словно репетировал эту речь заранее. Декламировать стихи так, словно говоришь от души, а не заучил назубок, достаточно сложно. Нужен немалый талант и умение владеть сердцами публики, чтобы утолить их жажду правдивости и публичности чувств. Этот его талант тоже привлекал лицеистов. Может, в него влюблялись не только из-за внешности?  - У нас осталось полчаса, - практикант глянул на часы, а затем обвёл глазами класс. – Десять минут на вопросы по контрольной и напишете мне диктант дат (поднялся гул, и все зашелестели тетрадями: теперь не выяснение несправедливости оценок было важным, а внезапный диктант дат). А то мало того, что понаписывали всякого в контрольных, так ещё и даты путаете. Так, Женя, что там у тебя?  - Вы мне пятёрку поставили, хотя тут столько ошибок, - смущаясь, говорила она.   - Если ты хочешь ниже, то так и скажи. Я не собираюсь догадываться, что там в твоей голове за мысли, - он чуть улыбнулся свой садистской улыбкой и продолжил: - А вообще можешь сказать «спасибо» Скавронской. Это она меня отвлекала, пока я ваши работы оценивал. Выстрел и тишина. Все просто подумали, невесть что. Интересно, а что же они подумали? Что я перед историком раздевалась под эротическую музыку? Или что похуже? Я сглотнула и прикусила губу, потому что неловкость, которую я так отчаянно не замечала с утра, наконец-то прорвалась. Нет, никто ничего не говорил. На меня просто смотрели внимательно, пристально, словно ожидали чего-то. Это был тот осуждающий взгляд общества на преступника, от которого ждут ещё одного, публичного преступления или приступа жестокости. «Паршивая овца». Вот такое это ощущение.  - Если вы сами не в состоянии проверить все работы, то к чему давать контрольную в самом начале семестра? – соберись! Ты не можешь быть тряпкой. Ты не можешь играть по его правилам. Он же тебя подставляет, Катерина. Ты сильная. Ты справишься. Ты сможешь перетянуть на свою сторону хотя бы Ксеню. Хвала небесам, я сейчас не вижу её взгляда.  Но, кажется, мой ответ вполне устроил историка, а ребята смотрят не колко, а любопытно. Начало отпускать. И сердцебиение становится нормальным. Если ему не нужны здесь сплетни об отношениях с ученицей, почему он делает всё, чтобы эти сплетни были? Или это его месть за субботний фарс? Если и так, я не хочу отвечать ему тем же. Я хочу спокойствия и одиночества. Без лишних глаз, без лишних ушей, без лишних тел.  Диктант дат, который он устроил под конец пары, прошёл, считай, мимо меня. Почти наугад ставила даты, потому что, пока все повторяли конспект, я тупо уставилась в тетрадь и считала клеточки. Меня отпустило, повторяю. Я не дрожала, не чувствовала гнева, но эта пустота, которая появилась после страха быть униженной на глазах у всех, потерять всё то, что я имела в этих стенах, меня здорово отрезвила. Интересно, Олька, которой историк задал с самой первой встречи вопрос, умная она больше или красивая, чувствовала себя так же гадко, или это только у меня такое глубокое ощущение собственной никчёмности? Конец урока, как и всего учебного дня, для меня прошёл незаметно. Вернее, я ощущала, что вот идёт биология, что надо сдать реферат, что надо зарабатывать оценку. Вот только это гадливое ощущение паршивой овцы, находясь в этом коллективе, усугублялось с каждым упоминанием меня, с каждым обращением ко мне, с каждым взглядом на меня. И почему всё крутится вокруг меня? Ненавижу быть в центре внимания такого количества людей. Не могу совладать с ним, теряюсь, делаю ошибки и ставлюсь посмешищем. Может, тогда мне стоило пойти к практиканту и выяснить всё с ним? Может, и стоило, но не исключено, что он бы узнал обо мне что-то такое, чего я не хочу показывать никому. А, как любой уважающий себя садист, он не преминул бы возможностью воспользоваться моей слабостью и сделать больно. От таких действий и помыслов я начинаю рассуждать, кто я: мазохист или садист. Чего во мне больше, желания причинять боль или ощущать её? Но всё, что я могла чувствовать тогда – отвращение ко всему, что меня окружает. В церкви утверждают, что Бог – везде. В фильмах об умерших говорят, что они – везде. Учёные говорят, что наука – везде. Вот это «везде» сейчас наполнялось моим отвращением. И чувство, настолько сильное и влиятельное, прочно держалось во мне до самого дома, пока Варя не сказала, что написанную ночью работу приняли и поставили «отлично». Конечно, что же могло ещё меня вытащить из пропасти? Только семья. Пожалуй, я зря на них наговариваю. Да, иногда мне не дают сказать и слова, указывают, что делать, помыкают мной, но то, что я им нужна безо всяких подстав от этого практикантишки, меня радовало. Едва я ступила на порог квартиры, мне стало легче. Бремя публичности, когда все смотрят на тебя, ждут ошибки, чтобы посмеяться, исчезло. Сказать, что я ненавижу этого практиканта? Я скажу, вот только некому это сказать. А тому, кому можно это сказать, лучше не знать о молодом практиканте на месте умудренной опытом Елизаветы Романовны. Дома никого не было. Мама ушла уже на работу, близнецы – на учёбе, а сестра, встретившая меня в подъезде, умчалась к подруге. Даже у неё была подруга, у этой робкой, стеснительной, без своего мнения, особы. А Ксюша…. На её голову свалились ещё и сегодняшние происшествия: пусть я и предупреждала, но сейчас голова, наверное, у неё лучше всего работает во сне. Я даже не сразу услышала звонок, пока умывалась прохладной водой в ванной.  - Да, - вытирая полотенцем лицо, говорила я. Пришлось поставить на громкую связь.  - Кать, - притихшая, с сухим голосом. Плакала, что ли? – Можешь придти ко мне сейчас?  - Что такое? – я не поскупилась на обеспокоенность в голосе. Пусть помнит, что она всё ещё моя подруга, а не то, что она там себе надумала.  - Мне плохо, а поговорить – не с кем, - та-а-ак, это уже меня напрягает. Перестаю вытирать лицо полотенцем, вешаю на крючок и, выключая громкую связь, вместе с телефоном иду на кухню.  - В ближайший час у меня никого не будет. Если говорить при маме не хочешь, приходи ко мне, - Кравец, только не расплачься при мне сейчас. Я же не смогу тебя успокоить по телефону.  - Хорошо, - сдавленно, словно её кто-то прижимал к стене и не давал говорить.  - Тебя встретить?   - Если не трудно, - когда мне было что-то трудно для тебя сделать, Кравец? Ты меня выводишь из себя. Бестолочь.  - Через пять минут выйду. До встречи. Сбросила её вызов, позволила насладиться тишиной и мыслями, что она не одна и что я всё так же помогаю, когда ей очень плохо. Не хочу пока догадываться о том, что именно терзает Кравец – мне придётся слушать её душевные излияния в ближайшее время. Кстати, было бы неплохо узнать, что там у близнецов. Если они внезапно заявятся домой, то будет некрасиво. Напишу-ка смс Пашке. К тому времени, когда мне звонила Ксеня, я до сих пор не переоделась, поэтому в ожидании ответа от брата поставила чайник кипятить воду на чай, без которого наш разговор, уверена, не обойдётся. Нашла в холодильнике пузырёк валерьянки – тоже пригодится. Из навесного шкафа с кучей разных чаёв и кофе достала успокаивающий травяной – со всякими ромашками и мелиссами. Сама не пью подобное, а вот маме помогает обычно. «Через полчаса дома будем. А что?». Да нет, ничего особенного. «Погуляйте с Петрушкой где-нибудь ещё часик – у меня разговор по душам с Ксюшей будет». Я ждала подругу на улице, возле подъезда, измеряла шагами длину бордюра, любовалась клумбами и осенью. Ксеня шла легко, как всегда, выглядела прекрасно, и только на лице не было ничего. Похоже, она всё-таки плакала до того, как решилась позвонить мне. «Иногда я думаю, что голова ей нужна для красоты и слёз». Пока мы входили в подъезд, поднимались на лифте и входили в квартиру, она молчала, уставилась себе под ноги и не произносила ни звука. Заваренный чай уже остывал, поэтому, едва она разделась, я собиралась провести её на кухню. Там, в семейной, домашней обстановке рассказывать душевные терзания проще и не так страшно. Там не существует никого, кроме тебя самого, собеседника и чая. Там… просто уютнее. Ксеня сняла плащ, повесила на крючок и стояла, будто чего-то ждала. А когда я разулась и тоже сняла верхнюю одежду, она кинулась ко мне на шею и рыдала. Обнимая её, похлопывая по спине, я ждала, когда слёз будет недостаточно. Боль, которая уничтожала внутренности Ксюши, давила её сердце, в силках держала лёгкие, управляла мозгом, выходила со слезами и всхлипами, а я молча принимала это, разделяла её страдания, позволяла избавляться от внутренних истязаний. И ждала. Ждала того, когда одних слёз будет недостаточно, когда слова будут усиливать эффект облегчения. Это терапия для девушек. Плачешь и говоришь. Говоришь и плачешь. Двойной эффект облегчения. То же самое я сейчас делала для Ксени. Плевать, что она там подумала обо мне и практиканте, плевать на то, что она не защищала меня, плевать на то, что она смотрела на меня, как и все. Ей можно простить это хотя бы потому, что она моя близкая подруга. На её месте я, наверное, при таком раскладе, вела себя точно так же.  Сквозь всхлипы, несвязную речь и заглатываемые звуки мне стало известно, что она ревнует, что она влюбилась, что она не может ничего сделать, что все её мысли заняты этим практикантом. Правда, на моменте, когда Ксеня едва ли не ругала его, я усмехнулась. Всё-таки она моя подруга, и моё влияние на неё невозможно скрыть. Эх, Кравец, что бы ты делала без меня. На кухне стоял остывший чай, а Ксеня уже успокоилась, умылась в ванной и говорила более-менее понятно. Пожалуй, она почувствовала вину передо мной, поэтому ей нужно было выплакаться именно мне. И вот мы, сидя на кухне, уже вовсю обсуждаем практиканта, как самые последние бабушки на скамейке.  - Для полноты образа нам не хватает семечек, - бросила Ксеня и засмеялась так, как обычно она смеётся над любой добротной шуткой.  - Так у меня есть. Пожарить? – я подмигнула ей и даже встала из-за стола, потягиваясь к шкафчику.  - Ты права, - нарушив паузу, проговорила Ксеня. – И чего это я? Он ведь тот мужик, что клеился ко мне в клубе.  - Вот и я думаю, как ты могла повестись, - дружелюбно, тепло, но всё же с укором. – Ладно, Олька – она тащится от таких крутых, но ты-то чего подсела на него, когда есть Костя?  - Кстати, он мне звонил вчера, - пряча улыбку, заявляла Кравец. – Не знала, что у него есть мой номер. Может, пригласить его погулять?  - Пригласи, конечно, - не слишком активное утверждение, а то можно переборщить, и всё будет выглядеть, будто я насильно отваживаю подругу от практиканта. – Тем более, сейчас, когда все тащатся от Егора Дмитрича, Костя пользуется не таким спросом. Конкуренция меньше.  - Надо будет, - она улыбнулась, и мне тоже полегчало.  – Кстати, почему ты называешь Егора полным именем? Я думала, у вас отношения не такие.  - Да все думают, что у меня какие-то с ним отношения, - раздражённо заметила я, откидываясь на спинку стула. – А на деле он просто травит меня и при этом получает огромное удовольствие.   - Странно, - задумалась? – Со стороны не похоже.   - Не знаю я, как это со стороны выглядит, но меня его садистские замашки бесят. Почему он не издевается над Олькой или Женькой? Почему я? «Потому что из всех них ты самая опасная»  - Женька у него на побегушках с первого занятия. Она говорила, на выходных домой к нему ходила за работами. Позвонил, мол, и сказал отнести работы в лицей, - что, прости? Она пошла домой к взрослому… практиканту? – А Олька просто умная и красивая, поэтому над ней подтрунивать не так весело.   - А надо мной, значит, можно? – тут же вспыхнула я, позабыв о Женьке и её приключениях.  - Ну, ты не бегаешь за ним, - Ксеня немного смутилась, словно сама сомневалась в своих словах.  Это вовсе не повод издеваться надо мной. Не повод угрожать мне. Не повод приближаться ко мне так… близко. Я чувствую, как кровь приливает к лицу, а Ксеня не замечает того, как мне становится неуютно и душно в комнате. Встаю, открываю окно, вру про спёртый воздух и валерьянку, которую она выпила. Даже подумывала о том, чтобы самой принять валерьянки незаметно, но передумала. Вместо лекарства наливаю себе холодной воды и залпом опустошаю чашку.  - Кать, всё в порядке? – не беспокойся обо мне, иначе мне придётся долго объясняться с тобой.  - Да, просто пить хочется. От чая в жар бросает, - оправдания, да и только. Прости, Ксень, но врать тебе я не хочу, равно как и объясняться. Ни к чему тебе знать такие подробности. – Так, что ты решила насчёт историка? А то я не знаю, оскорблять его в твоём присутствии или нет.  - Переключусь на Костю. Всё равно с учителем, пусть и практикантом, нельзя встречаться, - судя по её весёлому настроению, она преувеличивает, но говорит правду, которую постарается воплотить в жизнь. – Он же всё-таки взрослый мужчина, у него есть потребности, а я не готова. Дурёха ты, Кравец. Если бы он что-то сделал с тобой не так, я бы лично устроила ему препарирование. Ты-то, молодая, глупая ещё, наивная, ни с кем не встречавшаяся толком, а думаешь о таких вещах. Хотя не рано, тебе ведь семнадцать. А раньше в это время…  - О скольких вещах же ты думала за всё это время, - с пошлой усмешкой гляжу на неё, заставляя смущаться и робеть. – Я-то думала, что ты приличная девочка.  - Ну, Ка-а-ать, - хоть я и прищучила её за хвост, она всё равно улыбается, краснеет и прячет от меня свои пристыженные глаза. – Это же нормально, думать о таком.  - Да ладно тебе, я пошутила, - сбавляю обороты, потому что будет потом стесняться мне говорить о своих личных делах. – Ты, главное, Косте ничего не сболтни лишнего об историке, а то обидится ещё.  - Это точно, - вижу, что о Косте думает. Хвала небесам, что о нём. Лучше уж он. С ним я не буду испытывать такого конфуза точно. Никаких тебе треугольников, а то они позарез достали уже. Костя, теперь этот практикант. Пусть с Леоновым общается – и мне спокойнее, и она счастливее. Ксеня просидела у меня до самого вечера. Домой пришли уже все, кроме отца. У него была ещё работа, поэтому ужинали мы вместе с Ксеней, которая сидела на его месте. Пару раз звонила её мама, осведомлялась, что всё в порядке, говорила с моей мамой, и успокаивалась. Завтра у нас всего две пары, и обе – лекции, так что ничего учить или писать не надо было. Поужинав, мы с Ксеней отправились ко мне в комнату: отдыхать и болтать. Периодически за дверью слышались голоса: то Пашка шёл к себе в комнату, то Петрушка, то Варя. И всякий раз мы прерывали свою беседу на полуслове, боясь, что кто-то может нас услышать. Ксене нравилась моя комната. Светлая, просторная, сделанная со вкусом, с грамотно подобранной мебелью и моими личными марками (картина, купленная в художественной лавке, в стиле минимализма, пару чёрно-белых постеров расмуса (The Rasmus) и большой календарь с зарисовками моделей чёрной тушью) – здесь всё было сделано так, как я хотела. Противоречивой в этой семье выглядела моя комната, поскольку мне редко, что давали сделать на свой вкус. Но не всю же жизнь мне потакать им? Иначе я бы сейчас была похожей на Варю. Так что моя комната – моя крепость. Это про меня.  - Кстати, Кать, - я заинтересованно посмотрела на подругу, - почему тебе не нравится Егор? Он же красивый, умный и такой обаятельный.   - Не знаю, - жму плечами, всерьёз задумываясь над этим вопросом. – Наверное, потому что он понравился тебе.  - Нет, ты же с самого начала его невзлюбила, - настаивает она на своём. Ксень, что ты хочешь от меня услышать? Не могу угадать твоих мыслей. Правду говорить нельзя – ты сама к ней не готова. Поэтому дай мне хотя бы намёк того, что ты хочешь услышать.  - Я не знаю, - повторяюсь, но найти ответа мне сейчас всё равно не удастся. – Просто мне некомфортно с ним. Ложь. Сидя в кабинете над контрольными, я чувствовала себя вполне уютно. Так в чём же дело?  - Я даже не думала об этом, - медленно заявляет Кравец, всматриваясь в свои руки и разминая пальцы. – Я не знаю, комфортно мне с ним или нет.   - Ты повелась на его внешность и необычный характер, - в пустоту продолжаю я, интонацией не придавая реплике какого-то особого значения.  - А ты? Что в нём тебе нравится? – стоп-стоп, я не говорила, что он мне нравится. Или о чём ты? Уточни, пожалуйста. От этого зависит моя реакция. – Ну, какие черты в нём тебе кажутся привлекательными. Прикусив губу, я сделала задумчивый вид, стараясь вспомнить облик практиканта. Видимо, затянувшаяся пауза напрягала подругу, раз её лицо приобрело такое странное выражение. Нет, Ксень, я не влюбилась в него, чтобы скрывать это от тебя. Я просто пытаюсь сделать образ Егора материальным.   - Взгляд, - пристальный, серьёзный, взрослый, в упор, совсем близко. – Губы, - увлажнённые, рельефные, двигаются и что-то говорят, меняют форму и соблазняют повторять те же движения, как гипноз. – Стиль, - руки в карманах брюк из плотной ткани, дорогие часы и туфли, рубашки накрахмаленные, приталенные, заправленные, с манжетами и запонками. – Голос, - терпкий, грубый, не подростковый, а уже мужской, отчётливый и резкий, с придыханием говорящий «не смей никогда приближаться ко мне, как к…».  - Кать? Она удивлена и испугана. Блин. Я позволила себе увлечься воспоминаниями… Как я это говорила? Как?! Что ты видела в моих глазах сейчас, Ксень? Что ты видела в моих чёртовых глазах? Почему ты смотришь на меня так? О чём ты думаешь, Кравец? Скажи мне. Скажи мне, прошу тебя. Скажи, как я только что это говорила! Потому что эти воспоминания сводят меня с ума. Мне нельзя придаваться им так сильно – я теряю контроль, не могу управлять тем, что делаю и что говорю, когда вспоминаю об этом. Эти воспоминания меня душат и обволакивают, словно сладкой ватной дымкой. Надо срочно отвлечься. Кравец, прошу тебя, не молчи. Только не сейчас закрывайся в себе, только не думай. Просто скажи, как это выглядело. Потому что без твоих слов я не успокоюсь. Ксюш, я умоляю тебя.  - Ты только что… говорила это так, будто, - собирается с силами и боится моей реакции, - заинтересована в нём, будто между вами… что-то было.  - Ничего не было, - моментально выпаливаю я.  - Верится с трудом. Ты даже отвечаешь слишком быстро, - она спокойна и рациональна сейчас. Прячет внутри зародившийся ком ревности, от которого я так долго избавлялась сегодня. – А ты же знаешь, что слишком сильное отрицание… Не продолжай, прошу. Меня всю скрючивает от этих мыслей – не дай мне загнуться совсем от твоих слов. Кто угодно. Я могу выдержать это от любого человека, только не от тебя. Мне хочется сложиться в какую-нибудь позу йоги и сломать себе хребет. Эта боль – пусть она будет подарком мне. Самым лучшим. Я согласна на любую боль, кроме этой, душевной. Кроме твоей боли, которая не заставит себя ждать. И тебе не будет, куда пойти поплакать, некому сказать, потому что я – всё, что у тебя есть.  - Нет. Это не так, Ксюш. Поверь мне, прошу. Всё не так. Видимо, на лице всё отражалось: все мысли, чувства, эмоции, потому что Кравец замолчала, и было видно, как мысленно она ставит вето самой себе на эту тему. Спасибо за то, что поняла и приняла мои слова за правду. Лгать больше у меня нет сил.  - Верю, - я не замечаю серьёзной ноты её слова, - но скажи, что он сделал такого, что тебе так больно? Жестокая. Какая же ты жестокая, Кравец.   - О чём ты? – поднимаю на неё опущенный взгляд и осознаю, что мы будто поменялись ролями: теперь она, здравомыслящая и главная, утешает меня, глупую и беззащитную.  - Что он сделал такого, что ты так мучаешься? – пауза. Следит за моей реакцией. – Обещаю, что на личный счёт принимать не буду…. Если он причинил тебе боль, то ни о какой моей влюблённости в него не может быть и речи. Когда ты успела так измениться, Ксень? Ты… такая взрослая. Самостоятельная. Сильная. Я недооценила тебя? Вечно с тобой вела себя как с маленькой девочкой. Почему я не заметила, когда ты так изменилась? Почему я не заметила в тебе взрослеющей себя?  - Ничего. Ничего не было, - вдох-выдох, Катерина, всё в порядке. – Просто он… давит на меня. Я же говорила, что мне некомфортно с ним. Любые слова он говорит так, словно хочет меня унизить, задавить. Он… пугает меня. Ксеня молчала. Долго. Пронзительно она смотрела на моё состояние: озноб, испарина на висках, испуганный взгляд, почти смертельная бледность. Казалось, будто синяки под глазами стали ещё чернее, губы – слишком сухими, а во рту – ни одного влажного участка. Язык, зачерствелый и деревянный, метался во внутренней полости рта, словно загнанная в капкан зверушка. Я не могла произнести ни звука. Каким только чудом из меня не лились слёзы, было неизвестно. Но ощущения кома в горле, пересушенной полости рта, изнывающих от перенапряжения висков никуда не девались. Вместо привычного пресса внутренностей, словно я чувствовала себя слишком уж не в своей тарелке, была физическая, очень сильная, боль.  Незаметно для меня, на столе появился стакан воды, к которому я тянулась, как к оазису. Пустыня – вот, что сейчас было внутри меня. Поражённая, изувеченная временем, надоедливая и постоянная, неизменная пустыня. Почему я так отреагировала? Так остро. Словно во мне скапливался гной, скапливался и скапливался. Появилось заражение, инфекция. И теперь эта противная жидкость прорвалась наружу, уничтожала всё, подтверждающее мою жизнь, осушала и сжигала, словно кислота. Знаешь, я была бы рада не ампутации, а смерти в таком случае. Для некоторых пациентов – боль настолько невыносима, что они просят не увеличенную дозу морфия, а смерти. Пожалуй, у меня всё идёт к этому. Если не исправить ситуацию, то я обречена.  - Было бы странно, если бы он не пугал, - внезапно говорит Ксеня, словно старается своими словами воззвать к моему рассудку. Её речь болезнетворно влияет на меня, а голос – ослепляет своей холодностью. – Взрослый мужчина…. Да ещё и все вокруг от него без ума. Особенно твоя лучшая подруга. Как же тут не…. Всё-таки я воспитала в лучшей подруге слишком много жестокости. Надо было в меньших дозах давать ей своё трезвое мнение – может, избежала бы этого изнывающего в груди чувства вины. Мои отговорки, что она не причём, сыпались вокруг да около, образовывая неплохой сугроб. Думаю, Кравец сейчас пытается изменить свой внутренний мир в рекордно короткие сроки, потому что больше тащиться от историка она не имела права, по её собственному мнению.  Честно говоря, я была рада, что рассказала обо всём Ксене, что она поняла меня, но распоротая рана теперь саднила так, что лучше бы я закрыла тогда рот и не раскрывала своё сознание для воспоминаний об этом практиканте. Сейчас, сидя в гордом одиночестве в своей комнате, я просчитывала, чем бы всё закончилось, солги я. Мне было бы легче? Да, я не чувствовала бы этой боли. Зато появилась бы другая проблема – нарощенный снежный ком лжи. Как по мне, то ложь страшнее боли. Я ведь просто ною. Нет никакого «исключительного» влияния на меня. Нет никакого прессинга. Я такая же, как и все. Что с того, что он там брякнул тогда? Если воспринимать все его слова за чистую монету, окажешься в дураках…. Так вот оно что. Тебя обвели вокруг пальца, Катя. Ты просто дурочка, такая же, как и все те влюблённые. Только у них, в отличие от тебя есть оправдание – им влюблённость глаза затмила, а ты – добровольно пошла на поводу у этого садиста. Почему? Потому что поверила в свою «необыкновенность»? Похоже, у кого-то слишком развито воображение и самолюбие. Ты попалась в его ловушку, Скавронская. Пора признать это. Нельзя больше оттягивать наличие твоего промаха, большой такой зияющей дыры в твоём черепе. Нельзя. Наутро я не поняла, как вчера решила всё для себя. Вернее, каким образом мне стало так удивительно легко, что хоть один практикант, хоть десяток таких – покупаться на его обаяние я бы не смогла, как раньше. Думаете, что такого случилось, что за одну ночь всё изменилось? Мол, подумала, решила и всё? Да так не бывает…. Бывает. У меня бывает. Я принимаю свои собственные решения и соблюдаю их, несмотря ни на что. Устремлённость – то, чего у меня не отнять. Если я хочу забыть человека, я его забуду. Если я хочу быть безразличной, я буду. Почему? Потому что я этого хочу. И никто, никакие Егоры, Ксени и мамы, мне не указ. Мои решения – плод моих размышлений, обдуманный вывод после анализа ситуации. Именно таким методом мама думает, что я до сих пор придерживаюсь её веры. Именно таким методом я избавлялась от симпатии к Леонову. Именно таким методом я училась не лезть в чужие отношения. Да, не всё получается сразу, но меня никто не торопит. Так почему бы не попробовать изменить что-то? Но вся происходящая игра мне казалась какой-то ненатуральной, словно я сплю. Слишком легко я избавилась от воспоминаний об этом практиканте, слишком легко убрала пометку важности с них, и вот это слишком хорошее ощущение сейчас меня настораживало. В четверг утром я благополучно проснулась уже в доме дедушки: мы приехали туда вечером среды, затопили камин, приготовили еду и уснули. Сегодня с утра планировалась уборка, генеральная. Количество пыли, образовавшееся за целый месяц, никого уже не удивило. Разве что мне снова хотелось поканючить, что придётся каждую детальку, даже самую маленькую типа узора на вазе, вытирать тряпкой или даже ушной палочкой. Надо ли говорить, что я старалась всячески схалявить и отлежаться под видом головной боли? Да-да, вытирать пыль – самое противное. Она слетает со шкафа и, пока приземлится на пол, успеет ещё попасть на тумбу или на статуэтку, которую ты, по воле рока, уже протёрла.  Дом у дедушки был отменным. Он строился, что говорится, на века. Вот и стоит весь такой из себя, крепкий, красивый, родной. Как его можно не любить и не хотеть приезжать сюда? К уборке это, правда, никак не относится. И я задавалась вопросом всегда: откуда берётся тут пыль, если в доме никого нет, никто эту пыль не гоняет, ей неоткуда падать. По идее, тут должно быть чисто. Так почему же всё наоборот? Комнат хватало на всех. Гостиная, спальня для родителей, кабинет дедушки (который использовался отцом), а также четыре большие и просторные комнаты – планировалось для всех детей своего сына. Поэтому Пашка так любил поездки сюда: тут он мог отдохнуть от брата и спать спокойно, не слушать его болтовни, расслабиться и делать то, что он хочет. Никакого надзора и лишних глаз. Чем не прелесть? Уборка затянулась до самого вечера. Мы даже не обедали. Пришлось кушать первое в восьмом часу, когда за окном уже сумерки опустились. Зато такая приятная атмосфера была в доме, чистом, уютном, тёплом. Семейный круг. Вкусная пища. Очаг тепла и доверия. Само собой мы разговаривали о всяких мелочах, об успехах Вари, о моём будущем, о маминых волосах и т.д. Плавно стол разделился, и уже мы с Пашей и отцом решили посмотреть новости по телевизору, а остальные – продолжали чаёвничать по третьему кругу. Если честно, то я не любитель такого количества чая за раз, но им, похоже, нравилось. Тем более, к чаю были вкусные мамины блинчики с вишнёвым вареньем. Но больше парочки в меня не влезло. И так всё было вкусным – куда уж тут на десерт оставлять место? Диктор голосил последние новости на международном рынке, на политической арене, спортивные новости и ещё какую-то несуразицу, которую я не смогла различать из-за возникшей дрёмы. Когда проснулась, все обсуждали какую-то горячую новость. И судя по тому, что участвовала даже Варька, дело не из простых.  - … представляют? Куда мы разместим их всех? – восторженно-вопросительная интонация отца меня напрягла. Сон ушёл, словно и не было его. Правда, я всё так же осталась лежать с закрытыми глазами, притворяясь спящей.  - Впятером жить в каждой комнате и в ванной, что ли? – Пашка засмеялся, чтобы хоть как-то разрядить нагнетающую атмосферу.  - Согласен. Мам, нельзя никак их отговорить? – Петровича тоже что-то не устраивает? Видать, последние хищения сынков приезжей маминой сестры, которая отмечала у нас свой день рождения, не обошли и апостола Петра стороной.  - Ну, что я могу сделать? Они хотят погостить у нас, отметить Возрождение Креста Господня и познакомить нас с невестой Кирюши. Говорят, такая хорошая девочка. Правильная, скромная, в церковь ходит.... И тут началось вечно её восхваление очередной «прекрасной» пассии для очередного двоюродного брата. Сказать по правде, я даже не особо помню внешность этого Кирилла. Начнём с того, что он у меня не один. Как минимум, у меня три брата с именем Кирилл. Так что её фраза нам мало чем помогла. И судя по озадаченным тем же вопросом братьям, они тоже не в курсе, о каком Кирилле идёт речь. Хотя кого это волновало? Лучше бы я и дальше спала.  - Чтобы уместить их всех у нас дома, придётся подселить Василису и Настю к Кате.  Дальнейшее разбирательство по комнатам для меня не имело значения. Чтобы вы понимали, Василиса и Настя – это десятилетние, глупые, капризные монстры, которых я даже на порог нашего дома пускать не хочу, не то что в свою комнату. Сказать, что будет после того, как у меня поживут этих два растущих гнома? Ремонт придётся делать, вот что! Безопаснее их не пускать, чем пустить и потом от последствий, причиненных всей семейкой, избавляться.   - Думаешь, Катя согласится? После того, что они вычудили с кухней, нам пришлось переклеивать обои, - настоятельно говорил отец.   - Вот и я думаю, - всё ещё с закрытыми глазами, громко заявила я, чтобы они все меня услышали, - как долго вы собирались обсуждать приезд моих «любимых» родственников без меня? Или, может, собирались сказать, когда они уже будут тарабанить в дверь? И началось. Мясорубка под Верденом вам покажется утренней пробежкой, по сравнению с дискуссией сейчас. Я против маминых родственников. Действительно, кто же выиграет? Мамина невиновность в том, что она имеет столько сестёр, или моя принципиальность не отдавать свою комнату никому? Нет, я могла бы в сердцах сказать, что пусть остальные хоть десятерых в своих комнатах размещают, а в мою не суются, но это же сразу вонь будет, что я одна такая, не как все. Кстати, это ещё один повод, почему мы ругались с мамой: я не пускала в свою комнату никого из её родственников дольше, чем на полчаса. Они и за это время умудрятся что-то сломать или испортить. И да, на мой взгляд, это ЕЁ родственники, а не мои. Мне хватает собственной семьи из пяти человек, помимо меня. Знаете, как это напряжно, помнить обо всех события в жизни каждого, обо всех именах знакомых, друзей и подруг, любимых и не очень людей? Вот это я больше всего ненавидела – хлам в моей голове из-за этого хаоса. Великая людская тупость – понарожать, а потом не знать, куда сбагрить своё чадо. Кирилл какой-то там женится – вот так радость. На какой-то хорошенькой, такой же помешанной на церкви девочке. Сказать, как они меня задрали этими своими причудами с церковью? Я скажу, да только меня  потом поведут в эту же церковь причащаться, просить прощения и всё в таком же духе. А ещё поставят свечку, чтобы я одумалась. Вот и как в таких условиях можно быть нормальным человеком? В моё понятие нормальности входило среднестатистическое образование, несколько увлечений, друзья, весёлые выходные, работа-учёба и любимый человек. Что из этого всего у меня сейчас есть? Учёба – хорошая благодаря хорошим генам и развитой памяти. Образование – в процессе. Увлечения – есть. Друзья – Ксеня, разве что, да наш костяк отличниц. Весёлые выходные – в «КС» с Пашкой. Ах да, любимый человек. Это очень большое упущение, потому что я железно была уверена, что приведи я в дом наподобие Кости, пусть он и милый, или даже крутого, типа Егора Дмитрича, то первым вопросом был бы вопрос религии и ходит ли моя пассия в церковь. Ненавижу это всё. За семнадцать лет жизни достало всё это.  Раздраконила меня мама своими родственниками, Кириллом и религией, что я едва удержалась от нарушения собственных правил. Я ведь пообещала себе не говорить никому об отсутствии веры в нечто недоказуемое наукой, а тут язык так и чесался проговориться. Приберегу этот козырь – мне только через полгода можно будет рассказать его, и уверена, до тех пор мы с мамой ещё не однократно поссоримся. Так что не стоит терять такую возможность именно сейчас. В данный момент это глупо. Завершилась наша ссора, как обычно, моим уходом в свою комнату. Вслед мне всё ещё кричали «я не закончила говорить» и «что это за неуважение к матери». Конечно, было много типичных фразочек матерей, чьё самолюбие задето. Ну, ничего. Я отучу её от этого – пару раз не буду воспринимать слова за правду, тогда посмотрим, как она будет беситься. Я человек, а не марионетка в её руках. Если ей так хочется поруководить чужими жизнями, то пусть в кукольный театр пойдёт работать – там самое место для тех, кто любит управлять и манипулировать другими. Всё ещё будучи на взводе, я позвонила Ксене, рассказала всю ситуацию, и она поддержала меня так, как могла. Не то, чтобы она не умела или не хотела, просто у неё своих проблем с родителями хватает. Она вроде бы приличная девочка, покорная, но иногда чертёнок просыпается, так сказать. И само собой, чертёнок ассоциируется со мной, поэтому её мама меня не очень любит, зная о моих хищениях. Нет, меня не считают каким-то врагом или дурно влияющим фактором, от которого нужно избавиться. Я просто стараюсь не видеться с её мамой. Она, кстати, достаточно сильно уважает мою маму и сестру. Иногда, когда муж задерживается на работе, может придти к нам в гости на чай, посидеть и поговорить. Кстати, думаю, что время от времени они перемывают мне косточки. От этого никуда не деться.  - Кстати, Кать, я тут Косте позвонила, - вдохновлённая интонация в голосе. Меня это радует. – И он предложил погулять в субботу после занятий.  - Круто же. Я бы даже сказала, что это отличная новость, - восторг, как нельзя лучше, сейчас описывает мои ощущения.  - Да. Он же на биологию ходит, подтягивает её, - помню-помню, как мы прогуливали её. Не любит он и предмет, и преподавателя. Понимаю сердечно. – Она у него с девяти до одиннадцати. И, в общем, он будет меня целый час ждать или, может, придёт на историю. Кстати, на тебя Егор разозлился. Доска же грязной…  - Не говори мне о нём, пожалуйста, - я стиснула зубы и вспомнила, что грязная после физики доска – самое лучшее, что я могла оставить этому садисту от себя на прощание.  - Не боишься, что он тебя съест, если ты и в субботу не появишься? – озабоченность в голосе слышу. Похоже, кто-то переживает не только за меня, но и за себя. Кравец, я не поняла. А хотя, ладно.   - Не съест. Каннибализм карается законом, - стальным голосом произнесла я, убеждая её больше не продолжать эту тему.  «Обещаю, что на личный счёт принимать не буду…. Если он причинил тебе боль, то ни о какой моей влюблённости в него не может быть и речи». Какая наглая ложь, Кравец. От тебя не ожидала. И ты ещё хочешь, чтобы я поверила в твою истинную радость от встречи в субботу с Костей? Может, ты радуешься тому, что меня не будет на истории?   - Ксень, - аккуратно начинаю я. – А ты не боишься идти в субботу на семинар?   - Да нет. Там же Олька будет и Лара. Женька тоже обещала придти и посмотреть на нашу дискуссию, - а, значит, на вашу дискуссию. Это уже интересно.  - Не переживаешь, что Костя заметит твой восторг при взгляде на практиканта? Ты ведь всё ещё влюблена, - медленно заявила ей последние слова, и повисла неловкая пауза. В тот момент я не напомнила сама себе ревнивую подругу, скорее я чувствовала оскорблённое эго, что кто-то нагло лжёт мне в ухо. Я люблю макаронные изделия, но не на своих ушах поданные.   - Кать, - виноватой, значит, чувствуешь. Лучше бы ты нашла в себе смелость, Кравец, и солгала мне, что всё в порядке. Ты травишь меня не слабее, чем практикант. Похоже, я переоценила твои способности. Не умеешь ты закрывать сознание от меня, не умеешь изворачиваться, поэтому ты раскрытая книга для таких, как Егор, поэтому ты влюбляешься так легко, поэтому ты… бесишь меня. У тебя всё так просто в жизни. А я никак не могу добиться этой самой простоты. Почему у меня всё так тяжело. - … Кать, ты слушаешь?  - Нет, я задумалась, - хорошо, раз ты всё-таки не сумела оправдать моих ожиданий, то сделаем шаг конём. – О чём ты говорила?  - Я хочу действительно с Костей встречаться. Он ведь хороший…  - То, что он хороший, вовсе не означает, что ты хочешь быть с ним, - я резка и зла на неё. Не могу укротить свой гнев. Хоть убей, не могу успокоиться.  - Почему это? Может…  - Да не может, Ксень, не может. Тебе будет по-прежнему нравится этот ублюдок с садистскими наклонностями, что бы он там ни делал, что бы ни говорил. Так что можешь не стараться – я не поверю в то, что ты мне искренне сочувствуешь. Раз он тебе нравится, то тебе нравится и всё, что он делает. Даже если он угрожает твоей лучшей подруге, - кстати, да, я ведь не всё рассказала ей. Второй раз за день у меня чешется язык рассказать что-то личное, что я поклялась никому не говорить. Нет, это слишком. Нельзя. Слишком сильно это ранит её чувства, а я всё-таки захочу потом с ней помириться. Моя дальновидность меня спасает, но лучше бы я перестала лгать. Нужно хранить столько информации в голове, которая совершенно не предназначена для хранения всех лживых отговорок и мыслей, тайн и недомолвок. Ресурс на шее используется для таких бесполезных целей, что совершенно не оправдывает меня. Интересно, у меня мозги хотя бы есть? Мы не поссорились в принципе. Вернее, это ссорой назвать нельзя. Я просто проанализировала её поступки, проведя чёткую хронологическую цепочку, и выставила дурой в её же глазах. Жалею ли я? Нет. Мне надоела эта тягомотина. Зачем вообще было затрагивать разговор об этом уроде? Чтобы только сообщить мне о том, что он снова точит зубы на меня? Да пусть свой оскал себе засунет в задницу. Не позволю ему себя унижать. Пусть, что хочет, делает. Хотел меня так же, как и этих влюблённых идиоток, развести? Я оказалась умнее. Вот так нагло пользоваться тем, что я ученица, а он – практикант, мне не позволяет гордость. Чёртов историк. В подобных мыслях, полных злости, ругани, ярости и пренебрежения ко всему, что движется, я не уснула ночью. Лишь под утро, когда начало светать, сон пришёл. Сегодня меня не трогали. В комнату никто не заходил, никто не мешал спать, никто вообще не обращал на меня внимания. Знаете, если бы семья вдруг внезапно уехала, я бы даже не заметила, что осталась дома одна. Никого не хочу видеть. Все - твари лицемерные.  Суббота прошла во сне и полудрёме. Я чувствовала слабость, но была довольная тем, что смогла спокойно пережить эту гадливую неделю, которая искромсала мой привычный режим и заставила так часто выходить из себя и портить отношения с близкими людьми. Медленно я оттаивала к Ксене, потому что она ведь не виновата, что влюбилась в этого брутального самца. Дело ведь не только в её причастности – она многого не понимает, поэтому ведёт себя как несмышлёныш. Но звонить я ей всё равно не собиралась: узнать домашку можно и у Кости. Всё равно я просила его записывать всё и потом сказать мне. Созвонившись с ним по телефону, узнала, что историк зачитал весь курс Японии и США перед Второй Мировой войной, а значит – мне предстояло учить очень и очень многое, т.к. вероятна новая контрольная в понедельник. Диктант дат, как оказалось, лежал непроверенный. Ну, хорошо. По остальным предметам всё было как-то гармонично: сочинение, прочитать произведение, подготовить сообщения. В целом, стандартно на домашку такого типа у меня уходит полдня. Постоянно сидишь, делаешь, пишешь, думаешь. Потом сходил, перекусил и сел продолжать. Поэтому отец решил отвезти меня домой. К нам же присоединились близнецы, у которых какая-то самостоялка появилась в понедельник, а значит – к ней надо подготовиться. В итоге на даче остались мама с Варей – им свежий воздух сейчас нужнее, да и отдохнуть не мешало бы. К слову, недалеко есть церквушка, так что я знаю, куда они соберутся пойти. А мы вчетвером утром в воскресенье выехали в город, домой.  В понедельник, после напряжённого выходного, я едва ли встала. Пришлось сидеть до двух ночи и корпеть над историей: писать развёрнутый конспект, заполнять тетрадь дат и личностей, писать их биографии и учить основные тезисы хотя бы. На остальное не было ни времени, ни сил. Мозг, знаете ли, в два часа ночи, даже если ты до этого сутки отсыпалась, всё равно отключается. И меня это ни капли не обрадовало, потому что я выучила не всё, что могла бы и что хотела. А это колоссальное преимущество для практиканта. Главное: не дать ему понять, что я недостаточно готова.  От будильника не проснулась – проснулась от Пашки, который дёргал меня за руки и ноги. Отец готовил завтрак, Петька – собирался, а Пашка, как самый активный, уже собрал сумку, оделся и даже успел перехватить пару бутеров вместе с чаем, вместо полноценного отцовского завтрака: яичница с кусочками колбасы, жареная картошка и кислая капуста, приправленная ароматным маслом. Пожалуй, слюни, текущие изо рта, усилились с запахами, которые проникли в комнату из кухни, и спать дальше я не могла. Мои сборы сегодня проходили так: быстро покидала всё, что лежало на столе, в сумку, вместо душа просто умылась, вместо чистых распущенных волос заплела тугой высокий хвост (корни волос уже были не ахти), надела комплект одежды, висящий на вешалке отдельно, и побежала завтракать. К тому времени, как я выполнила все утренние процедуры, у меня оставалось десять минут на завтрак, одевания в коридоре и выход до самого метро, где меня должна была ждать Ксеня. Вспомнила, что мы не в самых лучших отношениях, и стала сомневаться в нерушимости нашей договорённости встречаться каждое утро возле метро и ехать вместе. «Ничего не писала и не звонила. Значит, всё в силе». Едва яичница проскользнула в горло, я тут же запила всё чаем, без бутербродов, успев ещё обжечься, и убежала. Хотя знаете, с такими вот быстрыми сборами, я всё равно выглядела не такой уж и потрёпанной: джинсы, заправленные в очень лёгкие осенние сапоги до колен, рубашка белая классическая, джинсовая жилетка и плащ сверху. Вид был более-менее аккуратный. По крайней мере, нельзя было сказать, что я собиралась менее чем за полчаса. Правда, главное не особо привлекать внимание преподавателей – джинса у нас не в особом почёте, но я же в рубашке, так что не всё потеряно.  Я пришла к метро, а Ксени всё не было. Спустя десять минут она позвонила и сказала, что уехала раньше, с отцом. Чтобы отец подвозил её в лицей? Нет, в этом нет ничего такого удивительного в принципе. Вернее, не было бы, если бы офис её отца не находился в противоположной стороне города. Значит, либо она солгала мне, либо упросила отца. И ни один из этих вариантов мне не нравится. Злости особой на то, что она уехала без меня и даже не предупредила заранее, не было, потому что я-то знаю причину такого поведения.  К сожалению, те десять минут, которые я потратила на ожидание подруги, вышли мне боком: я опоздала на право, и теперь она меня не пустила. «Вы не впервые опаздываете. Останьтесь-ка за дверью, Скавронская». И что я смогла сделать? Вломиться в класс и получить двойку за поведение? Жалобно умолять её пустить на урок? Спорить с ней? Нет, увольте. Это всё бессмысленно. Так же бессмысленно, как стоять под дверью и привлекать к себе внимание. Мне пришлось уйти. В коридорах нельзя оставаться, к актовому залу не сходить, в столовую и кафетерий тоже нельзя. И куда мне идти?  Я дошла до мужского туалета, где когда-то состоялся разговор с практикантом и решила попробовать сесть на подоконник, как и он сидел. Довольно удобно. И спиной к стеклу можно облокотиться. Вот сижу я тут, в мужском туалете, где мне находиться запрещено. Но безопасно. И то только потому, что в женском – сразу искать будут. А я не хочу видеть никого из одноклассников. Мне стыдно, что я опоздала. Чувствую себя неловко от этого.  Через четверть часа я сидела уже без плаща. Он лежал на сумке, стоявшей рядом на подоконнике. А я повторяла историю, доучивая всё то, что не успела ночью. Но всё равно, сидеть в мужском туалете, куда ещё и преподаватели заходят – слишком опасно. Опомнилась я, только когда услышала голоса в коридоре, приближающиеся к уборной. Схватив в охапку сумку, плащ и конспект, залетела пулей в кабинку и закрылась. Сердце начало ещё сильнее стучать, когда открылась дверь в уборную, и вошло два человека. Судя по голосу, ученики. Кстати, достаточно знакомые голоса. И пока они там о чём-то своём говорили, я старалась утихомирить гул собственного сердца, который раздавался даже в ушах и пульсирующей голове. Лишь бы они только не захотели кабинку открыть. Тогда станет ясно, что их мужские разговоры услышал кто-то ещё. А мне бы очень не хотелось попасться так глупо. Теперь и близко сюда не подойду. Что меня вообще дёрнуло здесь проводить время? «Самое безопасное место». Замечательно. Мысль, что парням нет смысла ломиться в закрытую кабинку, мне почему-то не пришла в голову. У страха глаза велики действительно.  - …Егор. Ты бы видел, как он смотрел на отличниц, - практикантишку обсуждают? Может, не такие уж и плохие они ребята?  - А что такого? Он же умный, так что на них возлагает надежды, как и все преподы, - рассудительный такой. Может, выйти и познакомиться с ним?  - Да ты чо! Он так отрывается на Болонке, что умора, - усмехнулся. – А она, как собачонка, реальная болонка, вьётся за ним. Только дурак не заметит, как все тащатся по нему. Даже Абрамова из историков.   - Похоже, я многое пропускаю, сидя дома с простудой, - огорчённо говорит. А мне нравится его голос. Интересно, он красивый? Блин, почему тут нет окошка?  - Ага. Знаешь Скавронскую? Она тоже историк. Чёрненькая такая.  - Ну?  - Так у них там, то ли мутки какие-то. Короче, никто ничего не знает, но они в открытую флиртуют и вечно срутся, как молодожёны, - не нравится мне этот сплетник в юбке. Я-то думала, что парни обсуждают только своих девушек, а они ещё и…. – Ты бы видел, что было на первом занятии в субботу.  - Что такое? – он спокоен, не реагирует никак. Никакого восторга и радости от обсуждения чужой жизни. Фух. Вздыхаю от облегчения оттого, что не хочу разочаровываться в этом парне: он пока что ведёт себя достойно.  - Ну, короче, Болонка такая злая была. Названивала мне и спрашивала, мол, как я думаю, спят они или нет. Прикинь, ха. И тут меня окатило ведром ледяной воды. Я как бы понимала, что не должна этого слышать, но раз я в интернете вижу трёп о себе, то туалетные страсти – ничем не отличаются. Болонка. Надо же. Эта серая тухлая курица обо мне распускает слухи и трындит, с кем попало? Вот сука.  Не знаю, каким образом мне удалось высидеть весь их "отдых" в туалете, вытерпеть их трёп о себе, практиканте и ещё о чём-то там, но я запомню эту парочку не только по голосу. Сплетник курил какую-то гадость, от которой в горле до сих пор стоит ужасный привкус. Вишнёвый, что ли. Напридумывали этих сигарет со всякими ванилями, кофе и вишнями, а теперь стой и нюхай эту гадость. Я тебя найду, сплетник, теперь везде. По запаху. Как только парни вышли, я тут же покинула свою кабинку, в которой задыхалась уже, и открыла окно, чтобы подышать чистым воздухом. Дверь туалета, конечно, закрыла. И оставалась я тут, пока гарь изо рта не исчезла. За пятнадцать минут до звонка, я с особой осторожностью покинула мужскую уборную и двинулась в сторону своего кабинета. На пути никто не попадался. Только шум доносился из некоторых аудиторий. В целом, я сидела и ждала на стуле звонка в вестибюле. Никого не боялась, никем не интересовалась, ни на кого не смотрела. Как только прозвенел звонок, я подождала, пока выйдет правовичка и вошла без лишних слов. Видеть и разговаривать особо не хотелось. Но, судя по всему, меня решили доставать сегодня.  - Доброе утро, Кать, - Олька, в хорошем расположении духа, подошла к моей парте. – Тебе просили передать, что с тебя доклад по праву. И да, доску надо вытереть, ты не забыла? Почему её «ты не забыла» так меня раздражает? А, точно, она же, как Ксеня – мечтает о практиканте и одобряет всё то, что он делает или говорит. Кстати, о ней. Кравец молча сидела сзади, не поздоровалась и не шла на контакт никак. Обиделась за правду? Или за то, что я сказала это всё слишком прямо ей? Знаешь, Кравец, я реально сомневаюсь иногда, что у тебя есть мозги, раз ты думала, что я спокойно отнесусь к твоему вранью. А даже если ты и думала переключиться на Костю, так надо было гнуть дальше свою линию, а не тут же сдавать позицию. Слабохарактерная особь ты, Ксюша.  Доску я вытирала всю перемену, и она, мокрая ещё, но была готова к уроку. До предварительного звонка в аудиторию зашёл практикант. Не заметил меня, сидящую на второй парте, и я облегченно вздохнула. Исподлобья наблюдала за тем, как он раскладывает какие-то пособия у себя на столе. Перед глазами был конспект, но иногда, чтобы контролировать ситуацию, я следила за тем, что он делал. Ну, знаете, чтобы не было неожиданностей. И вот так потеряв немного бдительность, увлеклась США и не заметила того, как он выходил из класса и остановился перед первой партой нашего ряда. Не замечала протекающих секунд, когда он уставился на меня, молча, с холодной яростью.  - Скавронская, ты ли это? – я дёрнула рукой, и конспект затрясся. Подняла глаза на него и увидела довольное, очернённое лицо. Его негатив меня взбодрил, и учить перехотелось. – Я думал, ты меня избегаешь. Говорить такое на весь класс? Он вообще думает о своей репутации или хочет, чтобы толпа уничтожила меня? Тогда его душенька будет спокойна? И я, между прочим, ещё неделю назад решила, что не буду с ним ссориться. А недавно – не буду покупаться на его провокации. С меня довольно и того опыта, что у меня уже сейчас есть. Больше – не надо.  - Прошу прощения, - пауза. Искренний взгляд, немного наивный, но искренний. Он должен поверить, что я прогнулась под него, и не желаю разводить срач. – Если вас так сильно задело моё отсутствие, то прошу прощения. Шах и мат. Я слышала, как перестали разговаривать Ксеня и Лара, сидящие сзади. Я видела, как обернулась к нам Женя, Оля и Костя. Я чувствовала, как все сейчас уставились на меня и историка. Немое кино. Правда, ребята всё ещё пытались сделать вид, что наш разговор им не так интересен. А самое главное, у Егора Дмитрича не было никаких эмоций. Он не посерел, не удивился, не разозлился. И я заметила такую тенденцию: если реакции нет, то такой ответ его устраивает. Едва он вышел, мне сам Бог велел читать конспект дальше, потому что спросит же. Или устроит опять какую-нибудь проверку знаний. Ксеню вызвали первой. Она отвечала неплохо, периодически подсматривая тезисы в конспекте, называла даты и составляла те самые логические цепочки, которым я её учила раньше. Вопросы от ребят, вопросы от Егора – ответила почти правильно, и получила свою четвёрку. Конечно, это лучше, чем та тройка, ещё с самого первого занятия, но для отличницы вроде неё – весьма сомнительная вещь. Я сидела не на иголках: во мне вообще ничего чувственного не осталось. Обычный урок у обычного преподавателя. Обычная подготовка и обычная схема ответа. Чем этот преподаватель отличается от других? Да ничем. Он преподаватель, а все его личностные заслуги и характеристики меня не должны интересовать.  - Скавронская, что-то я давно не слышал тебя, - остановил взгляд на моей фамилии в журнале. – Давай-ка к доске. Расскажи нам про внешнюю политику Соединённых Штатов перед Второй Мировой. «Вы меня никогда не слышали, Егор Дмитрич». Нечего лгать ни себе, ни мне, ни ребятам. Я была в меру уверенна, ведь этот вопрос читала как раз в туалете, перед приходом тех двоих. Встала за кафедрой, положила конспект на поверхность, открыла нужную страницу, сфокусировала взгляд на первой дате и тезе. Толпа. На меня смотрела толпа. Эти люди, которые говорят обо мне за спиной. Стоя перед ними, как на паперти, я чувствовала негодование. Жгучее, сильное негодование. Несправедливость судьбы меня взбесила до жути. Я бы сказала, что она меня почти поглотила, потому что издать хоть один звук было невозможно. С каких пор начались эти тряски перед лицом людей? У меня ведь никогда не было проблем с поведением на публике. Ладно, некогда выяснять причины. Начала – доведи дело до конца.  Стоило раскрыть рот, как из меня полился фонтан слов: тезисы, заученные даты, цитаты из книги, сравнения с другими странами. Я видела тот восторг, который всегда испытывали ребята, слушая мои рассказы. И сейчас было то же самое. Когда я говорила, они забывали обо всём, слушали и вникали. У меня был свой стиль разговоров на публике – я с ней общалась. Поэтому из всех ребят в лицее меня приглашали быть ведущей праздников, потому что скованности нет, оригинальность есть и импровизация получается без особых усилий. Кладезь, казалось бы, талантов. Только вот практикант ходил по классу насупленный, хотя и пытался это скрыть, делая лицо, будто я сказала ту же мысль, о которой думал он, и его это расстраивало. Посоревноваться с ним за умение владеть своими одноклассниками можно, конечно, только вот не в таком виде. Моя джинса не имеет никакого веса перед костюмом историка. Его лицо иногда озарялось, словно я сказала что-то удивительное или приятное ему. Но это было несколько раз и очень быстро – видимо, боится показать, что я хороша. Только вот зря я обольстилась и насчёт ребят, и насчёт Егора Дмитрича. Меня завалили. Куча вопросов, один перед другим. Сложные, объёмные, отвечать на которые ты не успеваешь, потому что над ними нужно подумать, а времени мало. Пять минут выделяют на вопросы, а когда их в минуту задают по три штуки, сравнительные, с хронологическим порядком, то ты не успеваешь сказать самую важную мысль, как задаётся уже другой вопрос.   - Рассказывала хорошо. Подготовилась, а вот на вопросы отвечать не умеешь. Ты меня разочаровала, Скавронская, - уставил взгляд в пол, - ведь на дискуссии ты была хороша. Или это всё, благодаря мне? Сука ты, Егор. Какая же ты сука. И здесь пытаешься примазаться к моему успеху. Никого не ценишь, кроме себя любимого. Да ты самая настоящая сволочь. Никто тебе не нужен. Ты играешь с людьми, заставляя их нуждаться в тебе, а тебе – никто не нужен. Плевать мне на то, какими ты словами называешь эмоции, которые я пробуждаю в тебе. Даже если их нет, я буду только рада этому. Не хочу, чтобы нас что-то связывало. С такой мразью я буду жить в вечном страхе. Не приближайся ко мне больше. Не смей смотреть на меня так. Двуличная мразь. На публике весело издеваться надо мной, семнадцатилетней девочкой, чьи слова против твоих не имеют веса. Ведь ты здесь царь и Бог, а я – букашка. Ты прав. Мне с тобой не тягаться. Может, стоило тогда сразу записаться в ряды влюблённых дурочек? Ты их не трогаешь так сильно, как меня. А мне бы только ослабить твоё внимание к своей персоне... Подумаешь, пару раз на дню смотреть на тебя влюблёнными глазами и изображать щенячий восторг – это не так трудно, как терпеть твои колкости и твой сволочизм. Только вот не по мне скакать на задних лапках перед кем-то. Лучше бы ты меня не знал, не знал, что я ненавижу преклоняться, тогда бы ты не испытывал на прочность мой хребет. Тогда бы ты не желал так сильно меня поставить на колени. Тогда бы ты не обращал на меня внимания. И, возможно, я была бы уже счастлива от того, что просто есть человек, чей облик меня привлекает. Я бы пережила твой педантичный, высокомерный характер. Я бы пережила и тебя самого. Я бы ходила к тебе на могилу, возлагала несколько гвоздичек и плакала за тобой. Я бы делала это всё в обмен на такое отношение, которое есть сейчас. Я бы делала. До конца урока я была тише воды ниже травы. Ни единого звука. Ни единого взгляда. Словно я есть, а его – нет. За двадцать минут до конца он рассказал кое-какие факты относительно Азии целиком и добавил, что на следующем занятии начнутся события Второй Мировой войны на Западном фронте. В это время я собирала сумку, собираясь отпроситься с биологии. Мне было слишком противно находиться в этом классе. Написав смс Косте (не хотелось даже подходить к нему и извергать изо рта какие-то звуки), что нужно уйти, я покинула аудиторию. Думаю, особо никто и не заметил. Только вот пошла я не к выходу, а в кабинет истории, куда сейчас и направлялся практикант. Он шёл впереди меня на достаточном расстоянии, заметить не мог. Неся в руках пальто и сумку, я спокойным шагом поднималась по лестнице, зная, куда сейчас шагает историк этажом выше. По расписанию в 306-й сейчас никого не было, а аудитория не закреплена ни за каким классом. Должно быть, свободно и без лишних глаз. Видела, как дверь закрылась, значит, он вошёл. За всё время, пока я шла по коридору, никто не заходил туда. Значит, один. Замечательно.  Я открыла дверь и беспардонно вошла, не удосужившись постучать. На первой парте, ближней к выходу, лежало его чёрное пальто свободного кроя и с бесформенным капюшоном – я такие только в модельных журналах и на подиуме видела. Дорогая вещица, если бренд – не китайская подделка. Практикант сразу обернулся и смотрел на меня, словно ожидал чего-то. Интересно, он знает, что я сейчас делать собралась? Зачем пришла? Что у меня в голове? Ах, точно. Он же отлично угадывает мои мысли, читает меня от и до. Тогда знает. Что ж, так даже лучше. Положив своё бордовое пальто рядом с его, поставила сумку и достала телефон. Пусть будет в руке. Подошла к нему, стоящему около учительского стола и пристально смотрела в глаза. За дверью слышались крики и лёгкий шум. В основном, сейчас все идут в столовую, так что тишиной мы почти обеспечены. Без обиды, ярости и любого другого чувства смотрю в его непонимающие глаза. У меня на лице – белая поглаженная простыня. Ни единой складки, чтобы понять, что здесь было. Пустошь.  - Попробуй теперь угадать, о чём я думаю, - ясный голос, не хриплый, не нервный, ровный и бесцветный. Заминка. Он смотрит на  меня и не может понять, что происходит. Вижу. Стиснул зубы и опирается ягодицами о стол учителя, складывая руки на груди.  - И что это было только что?   - Это я у тебя спрашиваю: что это только что было, - насильно выделяя обращение, говорю я. Без желчи и скептицизма.  - Скавронская, я тебе не русским языком объяснил, за что тебе «три»? И вообще, с каких пор ты мне «тыкать» вздумала? – раздражается. Увлечён моими условиями игры.  - Сука ты, Егор, - так легко мне эти слова ещё никогда не давались. Никому не говорила такого, но не думала, что высказать свои мысли прямо будет так просто.  - Что ты сказала? – его лицо покосилось от неожиданности и внезапно вспыхнувшей злости. Ещё бы. Столько провокационных чувств на мои, не менее провокационные, слова. Сопротивления много – ты же любишь себя. Так что давай, злись. Я разрешаю. – Повтори немедленно, что ты сказала, Скавронская!  - У тебя проблемы со слухом? – пауза, чтобы он переварил эту информацию и очередную порцию наглости. – Давно был у своего частного лора?   - Скавронская, ты охренела? – не ударишь ты меня. Не старайся. – Как ты такое учителю посмела сказать?!  - А ты разве учитель? – я вижу, как мелькают в его глазах искры ярости. Не реагирую на это. Пусть сам довольствуется своим неистовством. Этот праздник жизни предназначен только для одного.  - Скавронская, хочешь вылететь из лицея? Что скажут твои родители на это? Ты ведь отличница…  - Считать, что все отличницы – это прихоть исключительно родителей, очень серьёзная ошибка с твоей стороны, Егор, - а мне нравилось называть его по имени, видеть, как белеют его губы всякий раз, как я говорю это с такой простотой. Он-то привык, чтобы его имя произносили с обожанием, во время поцелуев, объятий, чтобы его кричали во время секса, чтобы кричали о своей любви к этому великому игроку чужими жизнями. И тут его имя, обычное на самом деле, звучит так же просто, как «Абрамова» или «Леонов».    - А с твоей стороны было плохо не сообщить мне о твоём отсутствии, - м, пытается взять обладание над своими эмоциями. Ух ты, как интересно. Спаривание муравьёв и то занятнее будет.  - Заявление от родителя лежит на столе у секретаря и подписано лично директором. Хочешь взглянуть – иди, - кивая в сторону двери, говорю я.  - Ты должна была показать это заявление лично, либо отпроситься у меня. Так что твои заявления к директору меня не касаются.  - Это не моё заявление, а ты не директор и даже не зам по учебной части, чтобы ставить тебя в известность, - что-что, а эту процедуру я знала отменно. И не тебе, мразь, мне указывать, что делать.   - Ты слишком борзая, Скавронская. Фильтруй разговор, - м, условия он мне ставить вздумал. Как унижать перед людьми, так он первый. А как только я начала себя вести с ним так же, как и он со мной, так всё, «фильтруй разговор» сразу.  - С какой стати? Ты не учитель для меня. Не вижу причин менять своё отношение, - давить тебя приятнее гораздо. Наверное, я всё-таки садист.  - Жалею, что ты девушка. Разбить бы тебе нос, чтобы не совала его не в свои дела. Но я девушек не бью, - угрозы. Как оригинально.  - Пожалуй, это единственное, что в тебе осталось хорошего.  - Скавронская, вон отсюда. И не попадайся мне на глаза, - он указал пальцем на дверь, и в глазах снова мелькнула рвущаяся наружу ярость.  - Иногда ты мне кажешься таким уродом, что дышать с тобой одним воздухом противно. А потом я вспоминаю, что ты по натуре урод, и успокаиваюсь, - я не сдвинулась с места, беспечно глядя себе под ноги, словно говорила о какой-то малозначимой безделушке.  - Ну, так не дыши, - нервозность вылезла наружу. И желание избавиться от меня. Правильно. Почему бы так и не поступить? Задерживаю дыхание, уставившись в окно. Пауза затягивается. Грудь не двигается, а перед глазами уже возникают чёрные точки.   - Идиотка, - он подошёл, схватил меня за плечо и с силой сжал. – Так ты не умрёшь. Хочешь свести счёты с жизнью – сделай это тихо. Кому ты нужна? Тебя никто не остановит. Кому нужна твоя жизнь, а?  - Тебе. Я перевожу пустой взгляд на него и постепенно начинаю растворяться в этой близости. Он касается моего плеча, сжимает его. Я чувствую силу и беспокойство за меня. Рядом, он совсем рядом. Почему мне так приятно ощущать прикосновения этой сволочи? И почему я не вижу сволочь? Что это за странная реакция на мои слова? Недоумение. Приятное, раз его лицо не искажается в гримасе садистской усмешки. Тяжёлое, грузное. Оно давит на меня. Снова не хватает воздуха и становится душно. Вся моя одежда, кажется, пропиталась потом. Это не переживания, не озноб, это что-то другое. Я вспотела от чего-то непонятного. Мне хочется расстегнуть жилетку и рубашку. Нужен кондиционер или вентилятор. Хотя тетрадка в роли веера тоже подойдёт. Что угодно, лишь бы не истекать от этой близости.  Егор берёт меня за руку и тащит к выходу. Я вспотела. Чувствую, как всё лицо горит. Ещё немного, и капли пота ручьём будет стекать по лицу, пачкать одежду. Хочу схватить сумку, чтобы вытереть лицо платком, но он не даёт. Слишком цепко держит за запястье и тащит. Подойдя к двери, он не открывает её, а силой разворачивает меня и с характерным звуком заставляет упереться в неё затылком, плечами и ягодицами. Запястья всё так же сжимает, болью заставляя меня прийти в себя и слушать то, что он собирается сказать.  - Скавронская, ты меня не поняла в прошлый раз? Я сказал тебе не думать обо мне. Что я сделал такого, что ты так себя ведёшь? – будь я в здравом уме, у меня появились сомнения, что это он сказал. Но нет. Ощущения туманности вокруг обволакивает. Я чувствую только дверь сзади себя и немеющую конечность.   - Сука ты, Егор, - чётко произношу заученную фразу, без улыбки, но явно нетрезвым разумом, потому что обморок подступает. Он отпускает резко мою руку и ладонями бьёт по двери рядом с моей головой. Я не чувствовала страха или опасности, я была, как под каким-то препаратом. Но этот шум… Будто проснулась от кошмарного сна. Прижатая к двери, которая вот-вот может открыться, я стою, не смея пошевелиться, потому что руки с двух сторон не дают мне убежать куда-нибудь. Потому что эта близость…. Её не должно было быть. Она – запретна. Егор, разъярённый, разгорячённый, взъевшийся, с ледяной яростью испепеляет мои глаза. Он делает последний шаг ко мне навстречу. Страсть так легко спутать с яростью. Слишком легко. Я вжалась спиной в дверь. Раствориться в ней и не видеть этого пугающего взгляда. Моё тело боится его касаний. Этих взрослых касаний. Пока между нами была дистанция, я могла руководить собой – как только её не станет, что-то случится. Определённо. И её не стало. Жар. Похоть. Гнев. Стеснительность. Желание.  Тело вспыхнуло. Привкус гари во рту. К горлу подступило вспыхнувшее внутри меня пламя. Оно появилось где-то внизу живота, в самих бёдрах. Поднималось выше с каждой секундой, застревало в лёгких, в сердце, не давало думать. Стало трудно дышать. Грудь вздымалась и опускалась. Часто и явно. Никак не могу надышаться. Кто-то забирает у меня воздух. Давит, прижимает к двери. Словно хочет расплющить. Егор… Я слышу его дыхание. Такое же отрывистое, глубокое и частое. Ему, как и мне, не хватает воздуха. Он сконцентрирован и пытается успокоиться. Но чем больше, тем сильнее я чувствую то, как он прижимает меня к двери. Вся вжатая, пытаюсь выбраться. Нельзя допустить. Голова кружится. Он задевает своими бёдрами мои. Вздрагиваю от непонятного приятного ощущения. Боюсь его. Оно слишком хорошее. Чувствую раскалённый уголь внизу живота, и дышать становится ещё тяжелее. Начинаю вдыхать воздух ртом и выдыхаю ему в шею. Чёрт. Он нервно дёргается и переводит сфокусированный, ошарашенный взгляд на меня. Прячу глаза. Стараюсь дышать носом, но он уже чувствует малейшее дуновение на своей шее. Кадык и ключицы – сквозь тонкую рубашку он чувствует моё дыхание, а мне становится невыносимо жарко. Я стесняюсь такой близости, потеряв всякий страх. Бёдрами Егор вжимает меня в дверь, и вся нижняя часть моего тела начинает странно двигаться. Из стороны в сторону, словно пытается освободиться. Попалась. Я в тисках. Непонятных, дрожащих, манящих. Чем больше двигаюсь, тем больше ощущаю его давление. И ещё что-то твёрдое, рельефное. Меня кидает в жар, и я не понимаю, что со мной происходит. Все мои движения бёдрами он повторяет. Не даёт освободиться из этого плена. Мы двигаемся вместе, стираем одежду, расширяем границы. Я всё лучше ощущаю его тело под одеждой. Краснею. Расслабляю ноги, и он пользуется этим. Нет. Только не так. Его нога разводит мои и упирается коленом в дверь. Только в одном месте – он давит всего в одном месте. Чувства обострены. Именно там я хочу его чувствовать. Не могу позволить. От каждого движения вздыхаю. Он играет. Всё ближе слышу выдохи. Его дыхание касается уха, виска, скулы, щеки… Оно уходит куда-то из моего поля зрения. Я не вижу его губы, я чувствую его дыхание совсем рядом. Нет, только не это. Только не сейчас. Он смотрит мне в глаза. Не моргает. Пытаюсь выдержать его взгляд и срываюсь. Слишком тяжёлый. Слишком взрослый. Слишком обдуманный. Внутри кто-то сжимает все органы от представления, что может произойти. Голова разрывается на куски. Становится совсем невыносимо. Открываю рот и выдыхаю скопившийся в лёгких воздух. Вдох. Выход. Вдох. Его грудь касается моей. Мы дышим в унисон. Вдыхаем и выдыхаем одновременно. Не касаемся грудью.  Касаемся.  Не касаемся. И момент, который сводит с ума, едва чувствую сквозь одежду его тело. Оно рядом. Оно имеет запах. Не только парфюма. Я теряю рассудок. Постепенно. Под этим взглядом. Я теряю себя. Вдыхаю его выдох и позволяю ему вдыхать свой. Мы слились воедино, дышим, двигаемся, смотрим. Он опускает руки. Не позволяет уйти. Берёт за запястья и заводит их мне за поясницу, заставляя выгибаться вперёд, к нему. Животом чувствую его тело без одежды. И хочу быть без одежды. Но её уже нет. Будучи в одежде, я знаю его тело и без неё. Выгибаюсь ещё сильнее, отводя голову дальше, чтобы разорвать связь дыхания. И не могу. Он следит за мной. Наклоняется. Загоняет в угол. Я в его власти. Бёдра. Живот. Грудь. Шея. Мысли. Глаза. Я в его власти. Сладостная ватная дымка окутывает моё сознание. Бёдра льнут к нему. Вздрагиваю. Всякий раз хочу ощущать эту приятную тень наслаждения между ног. Руки изнывают сзади. Объятия. Он обхватывает мои плечи. Вижу его так близко, как никогда. Хочу быть здесь и сейчас. Всегда хотела. Его дыхание обжигает мои губы. Но я хочу не губ. Выгибаюсь в шее, подставляя её под дыхание. Это не ошибка. Я хочу чувствовать твоё дыхание на шее. Я хочу иметь что-то твоё у себя. Чувствительность шеи выше – я запомню тебя лучше. Твой запах. Твою близость. Тебя. Хотя бы на шее. Тело горит, а я хочу вечно чувствовать твоё дыхание на шее. На ключицах. На груди. Ты знаешь мою грудь так, как никто. Ты её чувствовал. Ты её изучил. Ты её узнал. Отодвинь воротник рубашки. Расстегни пуговицу. Ещё ниже. Ключицы. Подари мне своё дыхание. Подари мне себя. Разворачиваю голову и тихо дышу ему на ухо. Аккуратно, истомно, глубоко. Ослабляет хватку рук и давление своего тела.  Я могу уйти. Могу. Но не хочу. Хочу быть здесь и сейчас. Надолго запомнить этот момент. Сладкая истома. Наслаждение. Страсть. Мысли сливаются в единый комок ощущений. Егор резко прижимает меня к двери. Смотрю ему в глаза. Они рядом, прямо передо мной. Пристальный, пылкий взгляд. Глубокий. Откровенный. Жестокий. Властный. Взрослый. Он не видит меня. Мы сейчас не в классе. Мы не в этих нарядах. Мы обнажены. Мы просто существуем вместе. Он видит меня без даты рождения. Он видит меня. И я не ученица. Я сейчас… девушка.