Cherchez la femme

      Месье Рене Тео с утра нездоровилось. Ему исполнилось шестьдесят пять, и он страдал от весенних перепадов погоды. Болели старые раны. Он полушутливо ругал самого себя за решение молодости поступать на военную службу. Франсуа, узнав о плохом самочувствии дяди, уже четвертый день подряд заходил к нему вечером и ненавязчиво справлялся о здоровье, заботился и ласково ухаживал за ним.       — Пальцы трясутся, Франсуа, — вздохнул Рене Тео, — газета ходит ходуном.       — Почитать вам? — Франсуа улыбнулся мягко и взял газету из подрагивающих рук.       Рене не стал возражать. Он слушал, прикрыв глаза и сложив руки на колени. Внимание со стороны племянника было приятно, в то же время от него он страдал. Страдал безумно и невыразимо, потому что ни с кем не мог обсудить свою самую страшную тайну. Сказать такое покойной жене Манон означало разбить ее сердце; обсуждать такое с сыном Виктором — ударять по его самолюбию; разговаривать об этом с Франсуа — вогнать его в бесконечный круг самотерзаний, ведь эта тайна касалась его.       Раньше все казалось проще, ведь была жива Манон. Она отвлекала его от мыслей, помогала справляться с неясными для нее тревогами и отводила сгущающийся сумрак из сердца. Теперь Манон не было, и Рене пытался справиться своими силами. Получалось плохо.       Франсуа задержался до самого вечера. Сегодня ему не нужно было идти преподавать, и он не хотел оставлять дядю. Чувство долга заставляло его оставаться рядом, а чувство любви — поддерживать и пытаться помочь. Виктор, пришедший к ужину, молчаливо наблюдал, хмурился слегка, но большей частью молчал. Франсуа не предавал этому значения. Мало ли почему кузен может злиться.       — Нет, господа, — Рене отодвинул от себя тарелку, — есть я сегодня не могу…       — Может, стоит позвать Фермье? — Франсуа взглянул на него и отложил вилку.       Месье Тео-старший покачал головой, задумчиво глядя перед собой.       — Я плохо спал, Франц, — он перевел на племянника взгляд голубых глаз. — Просто устал.       Виктор с готовностью поднялся и помог отцу дойти до спальни, Франсуа же потушил свечи в коридоре. Он хотел спуститься обратно в столовую, но кузен, вышедший из спальни отца, поймал его за руку.       — На пару слов, Франц, — процедил он холодно.       Франсуа пожал плечами и кивнул. Виктор увлек его за собой в библиотеку, несмотря на робкое предложение поговорить внизу. Библиотеки Франсуа не любил, дома у него она была совмещена с гостиной. В доме дяди он редко заходил в эту комнату, уж больно она была похожа на Потсдамскую. Старые воспоминания больно ударяли по памяти, воскрешали в голове призраки прошедшего и напоминали: «Здесь погиб твой отец, помнишь?».       Виктор, несомненно, догадывался о причинах его неприязни к библиотеке. Оттого еще обиднее прозвучали его слова:       — Зачем тебя сюда носит?       — В смысле? — растерялся Франсуа.       — Зачем ты приходишь сюда? — Виктор сверлил его взглядом. — А, Франсуа? Чего ты добиваешься?       — Виктор, я не понимаю тебя, — он отступил на шаг назад. Если кузен начал разговор на ты, значит, дело было каким-то особым.       — Я пытаюсь понять, Франц, почему ты постоянно здесь, когда бы я ни пришел, — Виктор поджал губы. — Отчего ты вдруг решил помогать отцу? О, нет, не говори мне твое любимое «потому что я многим обязан ему и люблю его».       — Но если это правда, что же еще я…       — Нет уж, — Виктор скрестил руки на груди, словно в последний момент передумал обхватить себя за плечи, — Франц, я не верю. Уж не из-за наследства ли? Вполне достойное объяснение, не так ли? Никому не известный, контуженный в битвах и не успевающий приспособиться к новой жизни капитан от артиллерии наверняка хотел бы встать на ноги тверже, но почва зыбкая. Наследство было бы прекрасным столпом.       Франсуа отшатнулся от него, как от прокаженного. Он ожидал чего угодно, но не обвинений в меркантильности.       — Чего же ты молчишь? — Виктор улыбнулся криво. — Возразить нечего?       — Я не понимаю, почему ты решил так, — голос у Франсуа сорвался на полушепот. — Я… меня не волнует наследство, Виктор… Я не жду его. У меня есть дом, которого д-достаточно…       — Который ты также получил в наследство от тетки. Право слово, она видела тебя всего один раз в жизни, а завещала тебе особняк. Ты обладаешь удивительной способностью нравиться людям.       — Мне тогда было десять… — Франсуа посмотрел на него с укором. — Я о таких вещах не думал.       Виктор скептически хмыкнул. Повисло тяжелое молчание. Глухо тикали часы на камине, скрипя старым механизмом. Так же скрипело и ухало что-то в душе у Рене Тео. Он вышел в коридор случайно: по пути из столовой обронил четки и поднялся забрать их, не подозревая, что сын и племянник не ушли в столовую. Подслушивать нехорошо, но он не мог не подслушать. Сердце болезненно замирало в груди. Он прикусил язык, чтобы не выдать себя, и мучительно сдерживал так не вовремя рвавшийся из груди кашель.       Месье Тео-старший знал: Франсуа помогает ему просто так. Он всегда был бесхитростным человеком, не умеющим притворяться. Отчего же Виктор, его сын, его кровь, часть его души, поступает так? И время ли делить наследство, если он жив?..       — Не лги самому себе, Франц, — наконец поставил точку Виктор, и Рене поспешил отойти за ширму в коридоре. — И мне не лги.       Он вышел и спустился вниз. Франсуа остался в библиотеке, ошарашенный, униженный и растерянный. Виктор ударил по самому больному: всю жизнь он боялся, что его поймут не так, и вот этот миг настал. Было обидно и страшно. Обидно, потому что никаких задних мыслей у него не было; страшно, потому что не только Виктор мог увидеть в его действиях расчет.       Франсуа отошел к окну и остановился, уставившись пустым взглядом на мостовую. Луна отражалась в лужах, и мокрые булыжники переливались в ее свете. Весна была поздней, холодной. Лишь к маю потеплело. Яблоня под окном уже отцветала и печально качалась из стороны в сторону. Ветер срывал с нее белые лепестки, они кружились над улицей, и казалось, что идет снег. Высокое черное небо перечертила какая-то сиреневая полоса, пробивая необъятное пространство. Ночь была огромна и безгранична, и ее мрак проникал в душу, душил слезами и бился в висках вместе с пульсом. Одиночество навалилось большим тяжелым камнем.       — Благими намерениями дорога в ад выслана, мой милый мальчик… — старческие руки тяжело легли на плечи и выдернули его из сгущавшейся тьмы.       Франсуа напугано вздрогнул и обернулся. Дядя стоял перед ним в домашнем халате, наброшенном на ночную сорочку. Его глаза поблескивали в темноте, голос хрипел, и Франсуа понял — он все слышал.       — Дядя, я…       — Да знаю, все я знаю, — сердито оборвал его Рене, отошел вглубь библиотеки и замер где-то в темноте. — Все я знаю. А ты, несчастный ребенок, не знаешь… Не спорь, я помню, что тебе уж давно не семнадцать, а почти сорок, не спорь… Из всей нашей семьи только ты, боже милостивый, умудрился сохранить чистоту души. Из нас только ты не умеешь врать, зато я заврался так, что запутался.       Франсуа молчал, пытаясь разглядеть его в темноте, и не прерывал бессвязный монолог. «Как хорошо, что вы, дядя, не знаете, чем я занимаюсь сейчас, — горько подумал он, поглаживая пальцами гладкую крышку перстня с печатью. — Потому что вы бы сошли с ума».       — Ты жалеешь меня сейчас, — Рене Тео вернулся из темноты в свет окна. Лицо его было бледным и осунувшимся. — Да, я чувствую, Франц… Не жалей меня, не надо. Я сам виноват в своем несчастье, да и в твоем. Меня терзает совесть. Прости меня за это, если сможешь, мальчик мой…       — Дядя! — Франсуа поймал его за руку. — Что было, того не вернешь.       — Не вернешь, не изменишь, — согласился Рене, усмехнувшись горько.       — Я не сержусь на вас…       — Зато я сержусь на себя, — возразил он и вздохнул. — Давай сядем. Устал…       Франсуа подхватил его под локоть и довел до дивана. Рене сел, шумно выдохнув, прикрыл глаза и застыл так. Франсуа несмело присел рядом. Все происходящее казалось странным кошмарным сном, не имеющим начала и конца. Неожиданные обвинения со стороны Виктора, дядя, который извиняется, а не ругает… Все было в высшей степени бессвязно.       — Правда на твоей стороне, Франц, — Рене приоткрыл глаза и посмотрел на племянника из-под ресниц. — Я верю тебе.       — Тогда… Тогда позвольте мне попросить вас действительно исключить меня из наследников…       — Черт возьми, — Рене сердито выпрямился и скривился, — невыносимый, как твоя мать. Она была такой же упрямой и не видела очевидных вещей, зато замечала то, что другие не видели.       Франсуа замер. В другой день он бы оскорбился и сразу же огрызнулся. Его всегда задевали слова о его матери. Однако сейчас он и так был оскорблен и впервые в жизни понял: дядя откуда-то знал ее, раз сравнивал.       — Не смотри так, — Рене тоскливо подпер голову кулаком, — не могу я сразу… Дай время… Пора мне, Франсуа, исповедаться. Побудь моим духовником. Все это мучает меня с молодости, а ты стал невольно продолжателем моих терзаний. Не пугайся, Франсуа, твоей вины здесь нет.       Франсуа молчал, неотрывно глядя на дядю. Он чувствовал, как сердце колотилось и рвалось в груди, а кровь отлила от головы. Дядя никогда не называл его так ласково, никогда не извинялся и считал правым только самого себя. И никогда, никогда он не повторял его имя так часто в разговоре…       — Тяжело воспитывать чужого ребенка, дядя, — осторожно произнес он, стараясь придать своему голосу спокойное и будничное звучание.       — Тяжело, — согласился Рене Тео, откинувшись на спинку дивана. — А еще тяжелее, Франсуа, воспитывать чужого ребенка любимой женщины. Твоя мать, Анна, была в нашем доме гувернанткой младших сестер. И она же стала яблоком раздора между братьями, то есть мной и твоим отцом. Мы оба влюбились.       — Вы… любили мою мать? — Франсуа не мог поверить своим ушам.       — Любил! — Рене рассмеялся хрипло. — Да… Любовь, Франц, страшная штука. Клянусь тебе, все войны в этом мире из-за нее… Вначале я ухаживал за ней. Носил тайком цветы из нашего сада в ле Викон, делал комплименты, одним словом, делал все, что делает влюбившейся впервые юноша. Отец твой, Александр был старше меня и опытнее, это сыграло злую шутку: Анна видела во мне ребенка, а не мужчину. Она выбрала не меня. Я ревновал и сходил с ума, наблюдая за их прогулками и тайными поцелуями. Однажды вышло так, что я подслушал их разговор. Я вообще часто оказываюсь не в том месте и не в то время, — он усмехнулся устало. — Александр клялся, что женится на ней и увезет в Пруссию, в ее родной город, из которого Анне пришлось уехать ребенком. Ты представить себе не можешь, что я испытал. Злость, обида, гнев, ревность, страх — все это слилось в нечто одно большое. Он хотел увезти самое дорогое в моей жизни! Страх потерять возможность хотя бы видеть Анну толкнул меня на низкий и подлый поступок. Я выдал их отцу. Твой дед Филипп был резко против морганатических браков, к тому же Анна была не француженкой. Они разругались в пух и прах. Отец не сказал, что это я разгласил их тайну, я не признался, а Анна великодушно простила и забыла. Александр этого так и не узнал.       — Тогда почему же… поругались вы? — Франсуа заглянул ему в глаза.       — Потому что я встал на сторону отца, — Рене поджал ноги под себя. — Подожди немного. Мне тяжело… Стыдно, Франц… Я, дурак, думал, что брат отступит, Анна останется, и тогда у меня будет шанс. Отец поставил ультиматум: либо Александр отрекается от своей любви, либо он перестает считать его своим сыном. Брат всегда был более упрямым, чем я. Он не только не отрекся от Анны, но и не побоялся бросить службу, собрался и уехал в Потсдам. Я обиделся. Злость и ревность задушили во мне любовь к брату. Мы больше не общались. Я стал забывать Анну, и тут появился ты… Франц, мальчик мой, ты безумно на нее похож, и лишь глаза у тебя отцовские, серые, стальные. Ты стал для меня пыткой: я каждый день видел ее и его. К тому же, я повзрослел и начал осознавать свои грехи. Ты служил их живым напоминанием. Все это смешалось и предопределило мое отношение к тебе. Ты не заслужил моих нападок, это были отголоски прошлого… Так я совершил вторую ошибку: выместил свои чувства на невинного ребенка. Сейчас, на старости лет, я стал осознавать, как на самом деле люблю тебя, если, конечно, что-то можно исправить этими словами.       Он замолчал и глубоко вдохнул, переводя дыхание. Племянник тоже ничего не говорил, продолжая смотреть на него. В темноте этого не было видно, но его взгляд Тео-старший ощущал каждой клеточкой своего тела.        — Вот такие дела, — добавил он, помедлив. — Слишком, слишком поздно я решился поговорить! Я отнял у тебя детство и не подарил даже толику тепла. Помнишь ли ты, мой мальчик, как мы поругались в 1789 году?       Франсуа кивнул. Отвечать он не мог. Его душили слезы от собственной боли и жалости к несчастному согбенному старику перед ним. Какой же мукой, наверное, было каждый день видеть его! И дядя все равно не выгнал его, не отказался от опекунства…       — Ты сказал мне, что я в любом случае принимаю сторону сына, даже если знаю, что он не прав… — Рене сокрушенно опустил голову. — Ты был прав. Более того, я поддерживал его сознательно. Это была третья ошибка. Ваш сегодняшний разговор успел предотвратить большую трагедию, Франц… Он заставил меня понять: я снова в шаге от пропасти. Одно и то же неправильное действие, совершенное несколько раз по прежним причинам, это уже выбор, а не промах… Я не жду от тебя прощения. Вовсе нет. Просто хочу, чтобы это ты знал. Я уже стар, Франц, и не помолодею. Я хочу уйти со спокойным сердцем, зная, что ты не задаешься вопросом: «Почему этот противный старик постоянно портил мне жизнь?».       — Что вы говорите!.. — Франсуа прижал руки к груди. — Я никогда не подумал бы так…       — Да пустое, — Рене подпер подбородок кулаком. — Подумал или нет — какая разница... Так или иначе, ты ведь задавался похожим вопросом. Я портил тебе жизнь потому, что я слепец, да к тому же злой.       — Вы не злой!       — Вот упрямец! — дядя стукнул ладонью по дивану и закашлялся. — Ну тебя к черту… Теперь мне действительно нужен врач. Хотя, мальчик мой, вряд ли врач поможет мне излечить слепоту сердца.       — Вы не слепой, — отозвался тихо Франсуа и впервые за все года обнял его за плечи. — И не злой. Вы несчастный. Нельзя сделать кого-то счастливым… будучи несчастным.       Рене устало положил голову ему на плечо и глухо кашлянул. Франсуа прижался мокрой щекой к его седой макушке и застыл. Так они сидели всю ночь, молча глядя в окно на шумящую старую яблоню, и все невысказанные слова были сказаны молча, а слезы — выплаканы без рыданий.