Песнь Жаворонка

Расходится томивший душу мрак. Все проясняется, как на картине. (Иоганн Вольфганг Гёте «Фауст»)

Начало ноября у нас здесь, на Севере, уже полноценная зима. Бухты сковывают льды до самой весны. Притихают птичьи базары на скалах, и только вездесущие североморские чайки все так же кружат над берегом, побираясь на помойках в поисках пропитания, да над запорошенными полями в поисках добычи неслышной тенью пролетит белоснежная полярная сова. В тот субботний вечер я вышел от Сианурга довольно рано. Разгоряченное в бане тело холода не чувствовало. И то – запахнув теплый плащ, я и капюшон набросил. Ядреный морозец приятно холодил щеки и лоб. Капустным хрустом чуть поскрипывал под ногами снежок. Ночь полнолуния выдалась на диво ясной, и луна висела так низко и такая огромная, что, кажется, протяни руку, и ущипнешь желтовато-пятнистый бок. Домой идти не хотелось. Не хотелось отгораживаться от редкой по такому времени ясной ночи стенами своей одинокой берлоги. С некоторых пор она была столь же ненавистна мне, как легендарному Алхимику, некогда заключившему сделку с Диануром, его убогое жилище, «где доступ свету загражден цветною росписью окон». Неведомая сила будто толкала прочь от стен школы, туда, где за стволами вековых деревьев серебрился уже замерзший и порядком припорошенный пруд. Тишину дивной ночи нарушали только разбойничий посвист ветра в колючих кронах, чуть слышный хруст снега под ногами и поскрипывание сосен. Я медленно шел, не задаваясь вопросом, зачем мне это нужно, и стараясь не спотыкаться о едва прикрытые снежком корни, что жесткими жилами вспарывали тело земли, – по касательной к берегу, забирая ближе к кромке… Ее я увидел внезапно. Она стояла, прислонившись спиной к стволу дерева. Облитая серебристым светом тоненькая фигурка в зимнем плаще, бледное лицо, обращенное к луне, по-эльфийски тонкие черты, глаза прикрыты, и тень ресниц на щеках. Горько изогнутый рот, так не гармонирующий с умиротворением этой ночи. Сердце тяжело перевалилось через невидимый барьер, слепо толкнулось в ребра. Замерло. И вдруг заколотилось пойманной птицей где-то в горле. Женщина вздрогнула, будто услышала. Очнулась – вспорхнули ресницы, и я замер, притаившись за сосной. Огромные, бездонные в лунном сиянии глаза смотрели в мою сторону со странной смесью муки и удовлетворения, но женщина меня не видела. Возможно, надо было бы выйти из укрытия, сказать что-то подобающее, согласно этикету, однако здесь, в сиянии вечной луны, подвластный магии этого места, я просто глядел на нее, боясь шевельнуться и выдать свое присутствие. Не было таких слов, а все, что были, были не те, и необъяснимый страх сковал сердце сильнее мороза. Словно во сне я видел, как Леймириэль, легко подавшись вперед, скользнула в сторону и скрылась за стволами сосен, будто и не было ее. И лишь тогда мир пришел в движение. Я сделал шаг, но понял, что следом бежать не могу и не должен, что глупо это – все одно, что гоняться за призраками. Пусто, холодно и тоскливо, как лунной ночью заблудиться в здешних трех соснах. Ствол, у которого только что она стояла. Вот отпечатался капюшон, вот следы на снегу… Я уткнулся лбом, еще хорошенько не сознавая, чего хочу, – почувствовать ее неповторимый запах, увидеть мир с этой точки, словно бы ее глазами, или… вытряхнуть из головы всю эту блажь к троллям! Прошло несколько минут, прежде чем я смог двинуться следом, туда, где светились окна «Нарвала». Если бы не следы изящных женских ботинок на снегу, я решил бы, что все это мне пригрезилось. Но нет, я шел по ее следам, и они, подсмазанные длинным плащом, пересекли заснеженный плац и привели меня к общежитию. Той ночью я долго ворочался с боку на бок, как инвалид, баюкая душу, словно старую культю. Поднимался, заваривал тайру, пил терпкий настой и вновь ложился. Снова вставал, меряя комнату от стены до стены, вновь пил тайру и что покрепче. Хотелось выть, и равнодушная луна мертвенным светом заливала мою конуру... Утро принесло свои заботы, потому что у директора не бывает выходных. Но едва вечер погасил дневное светило, я вновь, ругая себя последними словами, направился к пруду. Так пьяница, еще не потерявший понятие о достоинстве, ругает себя, но вновь и вновь прикладывается к злополучному штофу. Так поклонник зарифской травки, вновь и вновь набивает ею трубку, кляня себя последними словами. Она не пришла. В метельном сумраке это место казалось уже не таким сказочным. Желая то ли прийти в себя, то ли наказать за дурацкие фантазии, я до ссадин растирал лицо жестким, крупчатым снегом, ощущая солоноватый привкус крови на обветренных и надорванных в крике губах. Да, я кричал в лицо разыгравшейся метели, что все совсем не так, потому что так быть не должно, неправильно, потому что это она когда-то сбежала, ничего не объяснив, а теперь явилась, как ни в чем не бывало. А потом брел, безотчетно пытаясь разглядеть давно заметенный след эльфийских ног. Она снова вошла в мою жизнь, словно нож в масло, и снова ускользала, заставляя мучиться. Я же столько лет положил на то, чтобы забыть. И, тролль меня дери, я забыл! Да, забыл! Но вечный насмешник во мне теперь грустно констатировал, что все усилия пошли прахом. Что наше расставание, каким бы обидным для меня оно ни казалось, было слишком непонятным, слишком обидным, чтобы не потребовать объяснений. В тот момент логика отказала мне – та железная логика, согласно которой я по прошествии стольких лет просто физически не могу чувствовать хоть что-то сильнее легкого, снисходительного презрения к ветренице далекой юности. Считать ее обманщицей, не видя, было много легче, чем оставаться на этих позициях, встречая каждый день. Нет, мы не вели бесед – ни светских, ни задушевных. Но и простого взгляда, вежливой полуулыбки, обычного, этикетного приветствия мне было достаточно, чтобы годы назад обретенный покой, нарушенный разрывом с Тин, был утрачен совершенно. А с того субботнего вечера все стало еще хуже. Многолетний бастион оползал, как песочный замок, подмытый набегающим приливом. К вечеру следующей субботы напряжение достигло предела, и я уже не слишком хорошо соображал, что скажу ей, но должен был видеть Лей, говорить с ней. Это стало для меня вопросом жизни и смерти. Знаю, к таким разговорам готовятся, но в голове было совершенно пусто, когда я распахнул дверь шагнуть за порог и… замер. На пороге стояла Леймириэль. С видом отрешенно-обреченным, как идут на казнь, она качнулась вперед – я подался назад. Это было похоже на танец, если бы не ее взгляд. Он не отпускал. Так вглядываются, когда хотят понять что-то очень важное для себя. Или прощаются навек. Я не мог отвести глаз, чувствуя, как осыпается в прах все, чем я жил три с лишним десятка лет. И на ее тихое, безнадежное «почему?» у меня нет ответа. Она и не ждет его, задает вопрос скорее себе, или судьбе, или еще кому. А я – ей, наконец, через столько лет, вот так просто, без долгих и ненужных предисловий: – Почему? Почему ты тогда сбежала? Что я сделал не так? У меня много вопросов, как оказалось. И от каждого она вздрагивает, как от удара. Все ниже клонит голову, прижимая руки к груди, зажмуриваясь, как ребенок. И слезы бегут из-под ресниц. Видят боги, я готов ее простить за все. Но она вдруг поднимает голову и отвечает совсем не то, что я ожидал услышать: – Я испугалась. – Чего?! Она отвечает не сразу, а потом, словно решившись, уже не может остановиться и говорит, говорит, будто бы избавляясь от давней тяготы: – Я испугалась, что утром все окажется не таким. Глупо, я знаю, знаю. Ах, как же глупо! Я любила тебя, я хотела… Это же просто скандал, как я хотела… Мы были пьяны тогда… Ах, если б не пьяны!.. Я испугалась… Это было как наваждение, так упоительно прекрасно… Я не думала, что так бывает… А потом… Я представила, вот ты, протрезвев, откроешь глаза, увидишь меня в своей постели… – она прикрыла ладонями лихорадочно горевшие щеки и смолкла. Я тоже молчал, потрясенный. За все время ничего подобного мне и в голову не приходило. Что вообще творится в головах у девчонок?! Да, я был пьян, но точно помню, что говорил ей о своей любви не раз за ту ночь, и совершенно искренне. А трезвым, может, и не решился бы. – Не понимаю… – Я и сама себя не понимаю, – теперь она говорила как-то бесцветно, будто о чужом человеке. – Что на меня тогда нашло? Если бы я только могла предвидеть... Лей медленно подошла к окну и продолжала, глядя во тьму: – Теперь уж поздно, я знаю. Но я должна тебе это рассказать. Оно сжигает меня изнутри. Это единственное, о чем я тебя прошу. Потом я уйду и больше никогда не потревожу тебя. Я молчал, не в силах сказать, что это именно то, о чем я сам хотел просить ее. Мне надо знать, потому что все эти годы оно не давало мне покоя. – Не спрашивай, что за безумие владело мной, когда, в панике собрав вещи, я в первой же почтовой карете ринулась вон из города. Очнулась от этого наваждения уже на Маренкарском тракте. Потребность увидеть тебя, говорить с тобой пришла как отрезвление. Я попросила остановить карету, довольно быстро, как мне казалось, нашла попутный экипаж и в два пополудни была в Академии. Но тебя уже не застала. Не было и твоего друга Гая. Ваша комната оказалась пуста, и вещи вы забрали. Я кинулась к лорду Грассину, но тот лишь пожал плечами, сообщив не без сожаления, что ты попросил свободного распределения и, насколько ему известно, домой возвращаться не собирался. На почтовой станции мне сказали, что за все утро отъехало с дюжину почтовых карет со множеством молодых людей, и все по основному тракту в сторону Марен-Кара, так что у меня был шанс найти тебя там… Но я так и не нашла. – Ты и не могла меня найти в Марен-Каре, – навалилась внезапная тяжесть, и я осел на тахту. – Мы с Гаем не воспользовались каретой. У нас были сбережения. Мы купили двух жеребцов и верхом отправились на северо-восток, оставляя по правую руку Запретные горы. На южном побережье Тихого озера, близ рыбацкого поселения Карнак, было имение тетушки Гая, бездетной вдовы, которая его вырастила как сына. Там мы провели остаток лета в раздумьях, куда податься, и подались в армию. Прежний император, отец покойного лорда Сирила, привечал молодых магов, охотно предоставляя им офицерские должности. Для двух образованных, выносливых молодых людей, которым не приходилось рассчитывать на наследство и заботиться о семье, это был далеко не худший вариант. Лей молча качнула головой и продолжила: – Недолго пожив в отчем доме, я вернулась в Империю. Была странствующим магом, работала по контракту то там, то тут. И продолжала искать. Но никто из тех, с кем сводила меня судьба, не знал молодого мага по имени Росс тер Йарби. Что ж, это понятно: императорские казармы не самое публичное место. – Спустя полтора года отец, видимо наведя справки о моем житье-бытье, настойчиво попросил вернуться в Мириндиэль. Матери к тому времени у меня давно уж не было. Она не приходилась отцу законной женой, хотя и обладала Даром да, говорят, и немалой красотой. Я ее не помню. Мама умерла вроде как от холеры, когда мне было года полтора, не больше. Не думаю, что жизнь магически одаренной девушки, нагулявшей ребенка с заезжим эльфийским воином, была очень сладкой. Только страх перед ее магией не давал соседям изгваздать дегтем наш забор. Да и мне в Империи вряд ли светило что-то кроме клейма незаконнорожденности. Благо, родственники матери сообщили отцу, который ничего не знал обо мне и к тому времени уже успел жениться, и он забрал «нагулянку» в свою семью. Они с мачехой были мне добрыми родителями, да и с единокровным младшим братом мы с детства дружны. Словом, у меня не было оснований для непочтительности. Так или иначе, отцу я могла открыться, что однажды и сделала. Вопреки опасениям, он обещал помочь с поисками, хотя не скрыл, что хотел бы выдать меня замуж в благословенной Земле эльфов за своего соплеменника. Отец и сообщил мне, что ты погиб у каком-то там ущелье, – она смолкла, так и глядя в окно, темное зеркало которого отражало пляшущие огоньки свечей. – Он не мог мне соврать… – Он не соврал, – я поднялся и подошел к ней, не решаясь взять за руку или еще как-то утешить. Да с чего бы: не я от нее – она от меня сбежала! – Я действительно погиб там. Мы с Гаем оба. Но меня смогли вернуть из-за грани два эльфийских целителя – сам Владыка Мириндиэля и его сын, нынешний Император Арденариэль. Так что я их должник по гроб жизни, как и старина Сианург. – Вот оно как… – Лей странно покосилась на меня. Мы вновь помолчали. Но, верно, в Леймириэль еще говорила потребность высказаться, потому что она продолжила рассказывать: – Выждав положенный срок, отец принялся за устройство моей личной жизни, и тогда я под благовидным предлогом сбежала в Империю. Списалась с тогдашним директором «Бронзовых Соколов» и получила приглашение преподавать эльфийскую словесность недорослям-драконятам. Это позволяло вновь окунуться в атмосферу детства и забыть на время тоску по несбыточному. Постепенно я смирилась с мыслью, что тебя больше нет, но попытки отца сосватать меня так ни к чему и не привели. Меня устраивала моя жизнь, а помыслить рядом с собой другого мужчину я не могла. Порой ты мне снился то юношей, то почему-то зрелым мужем. Я была благодарна тем редким снам. Так шли годы… Когда власть узурпировал регент и магические школы на территории Империи закрыли, я вернулась в Мириндиэль к семье. Но эльфийская опека, даже полная любви… К тому времени я уже чувствовала потребность к самостоятельности. И я уехала на побережье Западного океана. Там, на территориях, не подвластных Империи, на нейтральных землях, магов уважали и ценили. Я преподавала в магической школе Кейсарии – портового города в южной части побережья, несколько раз в год выбираясь в эльфийские владения навестить отца, мачеху и брата. Постепенно прижилась, полюбила море и, наверное, осталась бы там навсегда, если бы мой бывший ученик, а ныне придворный маг Ларрана, не вырвал меня из моего уютного мирка, чтобы перенести на Север. И тут я увидела тебя, кого давно похоронила, с чьей утратой смирилась, поверила, что так может быть. Боги, весь мой мир сжался, свернулся, как смятый лист бумаги, и закатился в тот самый пыльный угол, где я влачила жалкое существование все эти годы, старательно уговаривая себя, что это и есть моя жизнь! Она резко обернулась, и в ее взгляде, в кривившихся губах была боль, которую я видел неделю назад у пруда. Не скажу, что в тот момент готов был броситься к ее ногам, как, наверное, бывает в романах: прожитого не воротишь. Да было к тому же во всем этом нечто, что не давало мне покоя: – Зачем? – ??? – Зачем ты спорила с подругами на меня тогда, перед выпускным? Первым выражением ее был не страх перед разоблачением, как я ожидал, а крайняя степень изумления. Такое мне приходилось видеть лишь на лицах воинов в момент смертельного ранения – обиженно-беззащитное изумление. Но тут же лицо ее стало холодно-отстраненным: – Могу я узнать, кто вам это сказал, милорд? – Никто. Я случайно подслушал разговор твоих подруг, когда искал тебя, чтобы объясниться. Совершенно уверен, что они не могли видеть меня и вряд ли могли слышать, потому что пришли, когда я уже стоял в раздумьях, невидимый для них, и ушли раньше, чем я смог двинуться с места. – Так же, как неделю назад, когда прятался за стволом сосны, в тени деревьев? Как все эти дни, когда ты приходил к пруду в надежде встретить меня? – Нет… Я… То есть… Но как?!. В ответ на мое потрясенное блеянье она только покачала головой: – Росс, ты настолько плохо осведомлен о способностях эльфов? Мы чувствуем не только все живое на сотню локтей окрест, но и можем безошибочно определить даже по остаточным эманациям магически скрытой ауры, кто именно прячется от нас. Лишь в пылу боя, когда вокруг слишком много скрытых и явных противников, эльфу может изменить природная чувствительность: так очень тонко настроенный прибор не приспособлен, чтобы им забивали гвозди. Наэйлирэйль – ведь это была она, не так ли? Можешь не отвечать. Не знаю, что подвигло Вейрити подыграть ей. Возможно, просто желание развлечься. Но весь этот спектакль был рассчитан на одного зрителя – на тебя. И Наэйль не ошиблась. Не знаю, что между вами произошло, и знать не хочу. Что было, то прошло. Прости, потревожила твой покой. Мне казалось, годы поисков и тоски дают мне право объясниться. Больше не стану тебе докучать. Мне довольно знать, что ты жив. Прощай. Достав из кармана платья небольшую шкатулку, она бережно поставила ее на стол и вышла так стремительно, что я не успел и слова сказать в ответ. Все еще пытаясь осмыслить услышанное, подошел к столу и открыл ларчик, никак не запиравшийся. В нем нетронутый, в первозданной свежести, словно был сорван только что, а не тридцать с лишним лет назад, лежал, источая аромат, алый цветок орхидеи, мой единственный подарок Лей, оставленный когда-то у ее изголовья. Мир поплыл, а потом внезапно сфокусировался иначе, и в этом непривычном ракурсе я, взрослый и разумный маг, почувствовал себя непроходимым, совершенным идиотом. Но, видно, и мир мой превратился в сумасшедший дом, потому что это открытие не сделало меня несчастным. Скорее, наоборот. Я глупо улыбался, глядя на алый цветок – чудо эльфийской селекции. Впервые за последнее время я точно знал, что делать, и доводы разума меня больше не интересовали.