Blue Strawberry

      Гриммджоу не знал, сколько времени он провел вот так, лежа без движений. Его тело затекло во всех суставах и мышцах, но поднявшись, арранкар не без удовольствия отметил, что все его раны, по большей мере, затянулись. «Хм, проклятая кошачья живучесть не дает никак умереть». Конечно, при помощи той рыжей девчонки все заживало бы куда быстрее и без следа, но гордость и злость не позволяла ему больше принимать помощь от кого-либо из людей. Возможно, тело Джагерджака еще и было слабо, но просветлевший разум отчетливо выдал: отныне он ненавидел все человеческое отродье и отнюдь не беспричинно.       Все дело было в НЕЙ… Хм, один-единственный человек, который разжигал вселенскую ненависть. Теперь все упиралось в НЕЕ, все говорило о НЕЙ, и весь мир живых рассматривался только через ЕЕ призму, сверкавшую прежде, как искрящийся невероятной силой кристалл, а теперь помутневшую от одной мерзкой уничижительной лжи.       Секста не переставал тяготиться случившимся все это время. Когда лежал к ней спиной, когда стонал от боли, когда спал, когда дрожал от озноба, когда содрогался от вспышек реяцу по всему Лас Ночес, когда пытался прислушаться, принадлежала ли она ей или нет. Однако найти объяснения мотивам столь странного для любого живого существа поступка ему так и не удалось. Как Куросаки, с таким врожденным благородством и непоколебимой честью, смогла пойти на столь омерзительную вещь, как ложь? Это было так подло, так недопустимо, так противоестественно для такого человека, с душой великого воина и с сердцем несломленного победителя.       «Не понимаю…» — Шепча и качая отрицательно головой, Гриммджоу продолжал просто идти дальше. Он двигался бесцельно, просто перебирал ногами, меряя бесчисленными шагами серебристо-белый песок. Лас Ночес давно сменился пустыней Уэко Мундо, а он все шел и шел дальше, не глядя вперед, не оборачиваясь назад, не обращая внимания на одинокий месяц в высоком небе, не замечая пустых, которые с боязнью провожали взглядом «шестерку» на его спине.       Он шел в своем привычном одиночестве, опостылевшем за тысячи лет, но не приносящем и сотой части той боли, пролившейся ядом в его теле от шокирующей правды. Она заставляла кровь пульсировать в висках отбойным молотком, отчеканивая одни и те же фразы: «Куросаки — женщина», «Она победила», «Сражалась нечестно», «Я — слабак» и «Гриммджоу — ты полный идиот!» Воспоминание последней битвы прокручивалось в голове сотни раз, и весь тот флер призрачной справедливости исхода сражения разбивался о фигуру женщины, возвышавшейся над побежденным Гриммджоу. С каким же презрением, видно, она думала о нем? С каким же упоением, очевидно, преисполнялась своим превосходством? С какой жалостью, наверное, удерживала свой меч от последнего удара…       «Не-на-ви-жу!» — Прорычал Секста, проклиная день, когда повстречал Куросаки Ичиго, хотя именно он и встал первым на ее пути. А все проклятая вспыльчивость! И его неуемная жажда крови и сражений. Ну, и желание выпендриться, конечно…       «Эх, надо было еще тогда, в Каракуре, прикончить ее в самом начале…» Гриммджоу унесся воспоминаниями в тот далекий день, когда впервые скрестил мечи с таким же свихнутым на силе и сражении рыжим пареньком, который и сам еще не понимал этого… Именно сила, только просыпавшаяся где-то в глубине тех испуганных, но упрямо не желавших сдаваться, глаз, остановила его, Гриммджоу Джагерджака, самого безжалостного убийцу, чтобы не вырвать сердце тому неопытному временному синигами. Секста решил подождать, когда тот повзрослеет, окрепнет, и, вооружившись своими силами, не противостоя инстинктам, придет к нему сам и продолжит начатое ими сражение.       «Да… Тот день стоил ожиданий…» — Гриммджоу, к своему изумлению, заговорил об их решающей битве, как и прежде, до рассекречивания Куросаки, с особым пиететом, с трепетным замиранием сердца, с щемящей болью во всех ранах, оставивших след на его теле. Конечно, это было здорово, почувствовать не скуку, а настоящий азарт в борьбе, столкнуться с равной силой, которая не заставляла тебя сдерживаться или изворачиваться. Куросаки стала единственной, кто сражалась с ним на равных, кто действовала так похоже и с таким же упоением, что и он… Мужчина ли, женщина ли — какая разница? В тот момент Гриммджоу наслаждался соперником, в котором без труда читал такой знакомый бешеный восторг от резни в его желтых зрачках и столь же желанную и неуемную волю к победе в его глазах карамельных…       Последние ярко возникли в его памяти. Сначала из времени все той же первой встречи, когда он неистово избивал синигами, а его глаза продолжали смотреть так, будто считали, что еще смогут его победить… Потом те же глаза, вспыхнувшие ярким огнем нетерпения и требовательности, когда Тоусен прервал их ознакомительную схватку… Затем снова и снова, встречаясь в бою, эти карамельные глаза не теряли дерзости и некоторой надменности, вызывавшие в противнике лишь желание отвечать и проучить их самоуверенного хозяина… «А, может, они всегда так смотрели?!» Хотя нет… Гриммджоу вспомнил глаза Куросаки, как раз, в тот момент, когда они, едва теплые, мучительно медленно теряли свой прежний запал, свой жар, свое солнце, отдавая его куда-то ввысь безучастного голубого неба Лас Ночес, фальшивого, как и вся природа Куросаки…       «И все же нет…» — Устало сел арранкар на какую-то заброшенную в песках Уэко Мундо корягу. Если бы это все было только притворством, он бы никогда не застрял в них, в той бесконечной глубине, на дне которых пытался и таки выудил остатки достойнейшего из своих противников. Пускай им двигал эгоизм, но Джагерджак и впрямь не мог позволить Куросаки так просто уйти, отдав свой предсмертный взгляд какому-то безразличному небу, а не его гордым голубым глазам. Да, в тот миг, Гриммджоу искренне желал, чтобы его глаза, ядовито-голубые, с насмешкой и с победой провожали последний вздох временного синигами…       Он представлял одно, а получилось другое. В кривом зеркале, исполняющем желания, поверженным оказался сам Секста и это на его угасавшие с каждой новой минутой глаза лился карамельно-теплый взгляд, лишенный всякой издевки или злорадства. Пускай в них разливалась жалость, но благородство Куросаки нисколько не ранило гордости поверженного врага, которого он уважал до последнего, в которого верил, которого ждал…       Джагерджак сжал голову руками, зарываясь пальцами в колючие сине-голубые пряди, надавливая ладонями на виски побольнее, точно желая лопнуть заполнивший, как воздушный шар, образ дерзких, не сдававшихся глаз, точно желая выдавить из черепа все бесконечные мысли, связанные с ними и беснующимся комом крутящиеся в его голове.       Губы растянулись в саркастической ухмылке. Парадокс, что за последнее время он думал о стольких вещах, о которых прежде его разуму не было никакого дела. С появлением Айзена, Эспады, той рыжей «принцессы», ее спасителей и самой Куросаки, Гриммджоу «вырос» из того законсервированного состояния дикой пантеры. С завидным постоянством, с присущей своенравностью, с неограниченной волей он двигался вперед, открывая для себя много чего незнакомого и нового: чувства, эмоции, впечатления, слова…       «Разве на это способен был обычный пустой?» — Терзался он вопросом. «А необычный?..» Мысль о давно потерянной душе для арранкара казалась смешной и попросту нереальной. Но анализируя день за днем происходившее, злясь, но, все же пытаясь разобраться во всем, чтобы понять и докопаться до какой-то надуманной им самим истины, Гриммджоу стал задумываться об этой эфемерной неуловимой вещи все чаще и чаще.       «Что есть душа?» Вряд ли это что-то видимое или ощутимое на запах, вкус, прикосновение. Скорее, люди, постоянно упоминавшие эту субстанцию, связывали с ней определенные ощущения… Какие? Очевидно, те, которые несвойственны пустым, давно утратившим свои души, и знающим о них только по оставленному на теле следу в форме отвратно черной дыры…       Но Гриммджоу не был бы Гриммджоу, если бы все оставил как есть, просто примиряясь с тем, что должно, просто не стараясь жить иначе. Пытливый ум и животное рвение однажды уже перевели его на высший эволюционный уровень, так почему он должен был пренебрегать возможностью стать еще лучше, сильнее, разумнее, величественнее. И пускай королевская амбициозность гнала его за превосходством, тонкий ум Гриммджоу всегда умело распоряжался любыми полученными знаниями, любыми достижениями… Все, что происходило с ним, совершенствовало его, и он стремился к этому, поскольку давно перерос уровень ненавистного арранкара.       Гриммджоу спустился на песок и, откинув голову на корягу, уставился в черное успокаивавшее глаз небо этого мира. Он думал о том, что, в конечном счете, дала ему встреча с Куросаки Ичиго. Устав разбирать все по пунктам, он просто прислушивался к своей интуиции. Эта синигами с ее тайной перекроила не только его жизнь, но и сознание, которое именно из-за нее генерировало столько идей, задавало столько вопросов, растекалось по жилам потоками чувств. Что именно это было, Гриммджоу не ведал, поскольку до встречи с рыжей парочкой он знал только довольно яркие эмоции вроде ненависти, ярости, злобы, которые поглощали его полностью с разумом и телом.       Однако чувства, растекавшиеся в его крови сейчас, отличались от тех, что витали в его голове. Одни из них были невесомыми и едва уловимыми, другие — более сильными и пульсирующими. Удивительно, но Гриммджоу отчетливо ощущал, что, несмотря на целостное восприятие, каждое из них словно бы имело свое личное отдельное пристанище — мозг, глаза, сердце, желудок, пах и даже конечности. Он мог предположить, что пальцы трясло от усталости, желудок жгло от голода, глаза слезились от грусти… Ум все также пребывал в состоянии растерянности… Где-то внизу живота, свернувшись клубком, дремало желание… Но что за чувство заставляло учащенно биться его сердце?.. Как называлось оно?.. Такое тяжелое и тягучее, но и невесомо приятное… Такое неопределенное, но определенно зависимое, ведь оно активизировалось от воспоминаний карамельных глаз, от яркой вспышки огненноволосой головы, от упоминания одного-единственного имени…       — Куросаки… — Прошептал, точно проверяя что-то, Гриммджоу. Могучая грудь задышала сильнее, и что-то громкое в ней стало стучать изнутри, точно хотело выбраться наружу. «Тише-тише…» — Секста прижал ладонь к волнующейся коже и не без удовольствия заметил про себя: хорошо, что Куросаки сейчас не стояла перед ним, иначе его сердце точно бы вырвалось просто к ней в руки.       …В этот же миг оглушительный яркий взрыв раздался над Лас Ночес, и Гриммджоу, как по команде, вскочил на ноги. Все также, держась за сердце, он с нарастающей тревогой наблюдал как две реяцу — хорошо знакомая зеленая и недавно познанная золотая — то и дело сходились и расходились в ночной тьме.       — Улькиорра?.. Куросаки!.. — Прорычал Гриммджоу и мгновенно сорвался с места, заставляя песок под собой взмывать вверх, точно взорвавшиеся волны цунами. Не мудрено, ведь Секста обладал едва ли не самым лучшим сонидо в Эспаде. Однако сейчас самому арранкару казалось, что он бежит еще быстрее и стремительнее, чем был на это способен, заставляя свою кровь закипать, а мышцы вжиматься в кости. Он не контролировал себя. Не имел никакой возможности сбавить скорость. Ведь все это время, на шаг впереди, точно выпущенная пуля, неслось его сердце и беспрекословно тащило за собой все тело Джагерджака.