Демоны порока

ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ

      Суета. Сплошная суета, подпитанная страхом, от которой хотелось сбежать, закрыв глаза и уши. Хотелось сжаться в комок, накрыться одеялом и ни за что не отвечать. Власть Михримах себе представляла совсем не так: когда она наблюдала за своей Валиде, в голову приходили лишь мысли о лёгкости и естественности, с которыми Хюррем Султан подходила к управлению гаремом и частично общественной жизнью столицы в частности. Подспудно смышлёная Михримах представляла, разумеется, что из себя представляли «тёмные» углы власти, знала, как лицемерны и эгоистичны люди вокруг — и уж тем более лишенные свободы и вынужденные прислуживать таким же людям, как они, но как-то не пропускала это через себя. Знать и понимать — это концептуально, как выяснилось, разные вещи.       Молодая султанша выглядела скорее комично, чем представительно, пусть винить её в том было сложно: она стояла у окна в гаремной Башне, внимательно наблюдая за султаном Сулейманом, который сокрушенно выступал перед янычарами и сипахами. Слыша громовые отголоски речи отца, она сохраняла насколько возможно хладнокровное лицо, держала подбородок приподнятым и чуть свысока наблюдала за происходящим на площади. Она чувствовала волосами на затылке заинтересованные и ироничные взгляды своих слуг и, несмотря на внешнее показное безразличие, вся тряслась, ощущая кожей их насмешки:       «Хочет быть такой, как её мать…»       «Бедная Михримах Султан, совсем одна осталась…»       Эти навязчивые шёпоты. Они думали, что она их не слышала. Но с недавних пор её чувства, включая интуицию, были обострены, а потому ей не нужна была мифическая способность читать мысли, чтобы знать, что о ней думают.       Она чувствовала. Предсказывала. Видела насквозь.       «Смотрит так высокомерно…»       «Смерть матери её что, совсем не заботит?»       «Повелитель с ума сходит от горя, а родная дочь спокойна, как удав…»       Михримах, до этого момента обхватывавшая ладонями свои локти, до боли впилась ногтями в платье, задев и кожу под ним. Она надела сегодня меха, и именно в этот день они невероятно раздражали кожу шеи, словно назойливо покалывая мелкими иголочками оголенные и ноющие нервы. Отвратительно: и ведь даже не повернёшься, не поставишь на место, потому что сочтут за сумасшедшую — а ей нельзя было в отсутствие матери и братьев показывать свою слабину.       Мама, где ты сейчас?       Прошла неделя с тех пор, как Ибрагим Паша, вернувшись с рейда, рассказал Повелителю несуразную, запутанную байку о том, что сектанты-нечестивцы выманили и сожгли его любимую жену до того, как его шпионы разузнали об их планах и сообщили об этом ему, Визирь-и-Азаму, который тотчас отправился спасать свою госпожу — но, видите ли, не успел. Михримах стояла тогда подле своего отца в окружении побелевших от ужаса Гюльфем-хатун и тёти Хатидже и еле сдерживала рвущуюся наружу, словно голодный зверь, ярость: что за чушь нёс этот греческий пёс?       Михримах пусть и пребывала в состоянии ужаса и шока, но в одном была уверена, как в собственном имени: её любимая мама была жива и здорова. Обманута этой гиеной, которая подобострастно смотрела снизу вверх на своего господина, искусно плетя паутину лжи, и периодически бросала неуверенные и как будто настороженные взгляды в её сторону. Немудрено: Михримах смотрела на грека с таким необузданным гневом, словно имела на руках все доказательства вранья визиря. Он определённо видел, что султанша не верит ни единому его слову — не плачет, не кричит в агонии, а смотрит с обжигающей ненавистью.       Она тогда отвела взгляд от мерзкого богохульника Ибрагима и перевела его на мелко дрожавшего отца. Сердце Михримах тотчас сжалось от невыносимой тоски, и она мягко сжала плечо отца, по щеке которого одиноко потекла слеза. Он, опустив руки, молча смотрел куда-то сквозь своего визиря, а она, его дочь, так жаждала успокоить его, объяснить, что всё это было гнусной ложью его ближайшего «друга» и что его любимая жена была жива и находилась в ловушке… Но что она могла сказать? Чем могла бы подкрепить свои обвинения? Своими ощущениями? Своей связью с ведьминским миром, пусть и непонятной и косвенной?       Осознание своей бесполезности и безвыходности ситуации давило на грудь султанши тяжелым грузом.       — Повелитель, — удручённо подал голос Ибрагим Паша, — от нашей султанши осталось только её кольцо.       Михримах резко дёрнула головой в сторону визиря, что робко протягивал падишаху изумрудное кольцо Хюррем Султан, покоящееся на его ладони. Пёс! Что он сделал с её Валиде? В голове султанши крутились тысячи вариантов умерщвления Ибрагима, но только достойное воспитание матери и послужило причиной её внешнего хладнокровия.       Султан Сулейман как-то безжизненно протянул собственную руку к ладони Ибрагима и дрожащими пальцами взял кольцо — символ их с её матерью любви. Приблизил его, рассмотрел, сжал в кулаке и мрачным, полным какой-то холодной смерти, голосом произнёс:       — Оставьте меня одного. Выйдите все. Немедленно.       — Повелитель? — несмело обратилась к отцу Михримах.       Ей хватило только его пустого взгляда, чтобы содрогнуться и понять — кажется, её отец только что умер, а перед ней стояла его физическая оболочка. Михримах Султан только с болью в глазах пронаблюдала, как падишах немного неловко повернулся, будто вот-вот собирался потерять сознание, и, пройдя к своей постели, почти упал на неё. За закрывающимися дверьми она лишь успела увидеть, как содрогнулся в тихих рыданиях её любимый отец. Не выдержав такой нагрузки, султанша и сама прижала ладони к вмиг увлажнившимся щекам и отрывисто вздохнула.       Папа, прости меня. Мне так больно видеть, как ты умираешь от горя, но я ничего не могу поделать.       — Султанша, — привычным тоном обратился к ней Визирь-и-Азам. — Прошу вас, примите мои соболезнования. Я горюю вместе с вами. Эта боль… должно быть, невыносимая мука для вас и наших шехзаде.       Атмосфера в коридоре становилась всё тяжелее и мрачнее. Хатидже Султан, до этого в покоях султана стоявшая с почти непроницаемым лицом, где только глаза, в которых плясали безумные огоньки страха, могли выдать её истинные чувства, наконец смогла дать волю эмоциям. Она беззвучно тряслась, обняв себя руками и привычно, совершенно не так, как подобает султанше, кусая ноготь на указательном пальце.       — От наших шехзаде ещё не было вестей, Паша? — спросила Гюльфем-хатун, которая единственная среди присутствующих сохраняла относительное спокойствие.       Михримах, не поворачивая головы, перевела тёмный взгляд на говорящих. Действительно, от её братьев с момента тайного приезда Баязида так и не было вестей. Через неделю после того случая с Нурбану Хюррем Султан, по версии Ибрагима Паши, уехала в свой вакуф в Эдирне и после исчезла. Двое суток её искали, пока Великий Визирь не принёс во дворец урну с прахом её матери и драгоценное кольцо в качестве доказательства.       — Не было, Гюльфем-хатун. Мои люди говорят, что наследники благополучно добрались до дворца шехзаде Селима, там встретились с шехзаде Мехмедом и после тоже исчезли.       — О, Аллах! — возвела к потолку глаза Хатидже, её губы дрожали от едва сдерживаемых рыданий. — Мои родные племянники… Сначала Хюррем исчезла, теперь шехзаде… Стамбул горит в огне, восстания не прекращаются, множество янычар покинули корпус и присоединились к еретикам! Скоро наш дворец рухнет, Ибрагим!.. — и она, надрывно всхлипнув, обняла мужа.       Ибрагим Паша терпеливо гладил супругу по спине, после чего перевёл точно такой же, как в покоях султана, взгляд на Михримах. Она не ошиблась: эти глаза проверяли, насколько были крепки её сомнения в отношении его. Эта безмолвная битва была ею с честью выиграна: она мудро отвела глаза, погрузившись в закономерную печаль, как бы развеивая подозрения визиря.       Где-то на задворках подсознания Михримах поймала, конечно, ненавязчивый вопрос, почему она не могла в той же степени чувствовать мысли Великого Визиря, но в итоге пока отложила его как ненасущный.       Сейчас Михримах была одна, а потому уязвима. Так что необходимости в том, чтобы своим взглядом пытаться доказать что-то Ибрагиму, который в своих руках держал столько нитей манипуляции, было попросту самоубийством.       Единственное, в чём Михримах находила форменное утешение и поддержку, это посещение Нурбану. За прошедшие дни с момента исчезновения Хюррем Султан она окончательно пришла в себя — Михримах внимательно следила за процессом лечения её единственной опоры в этом дворце и сокрушалась из-за того, насколько недейственными были те снадобья, которые наложнице шехзаде Селима давали лекарки. Молодой дочери падишаха тогда потребовалось два дня, чтобы разгадать хитроумную загадку своей матери и отыскать ритуальную книгу — Гримуар, которую та от неё спрятала. Стащив её в свои покои, Михримах погрузилась в изучение хитросплетений ведовства и ворожейства. Было бы преувеличением сказать, что, непосвящённая даже в сотую долю фундаментального понимания того, что называют колдовством, Михримах хотя бы четверть из прочитанного поняла.       Однако ей была найдена незатейливая формула приготовления мази, которая, кажется, исходя из описания, предназначалась для заживления ран, полученных в результате навязанных сновидений и кошмаров. Вообще в целом у Михримах создавалось впечатление, что эта книга была написана чернокнижниками с целью причинения вреда другим чернокнижникам.       — Возможно, внутри их системы существуют какие-то кланы?.. — вслух размышляла султанша, бездумно листая Гримуар, подперев рукой щёку.       Об Ишкибале с того дня, как он исчез, ничего не было слышно. Михримах сопоставляла это с тем, что каких-то кардинальных изменений даже в городе не наблюдалось, а потому, видимо, в их иерархии внутри Культа что-то происходило. Или это было затишье перед бурей.       После короткого стука и разрешения войти в дверях показалась Нурбану. Её тело полностью покрывала чёрная траурная ткань — дворец погрузился в скорбь по приказу падишаха. Шла она неспеша и предсказуемо тяжело — многочисленные ожоги и раны затянулись в считанные дни благодаря нанесению лично Михримах целебной мази из Гримуара, но определённый дискомфорт был неизбежен.       Помнила султанша лицо лекарки, которая в один момент подумала, что милостивый Аллах избрал её своей целительной дланью в мире смертных.       Та боль, которая читалась в глазах Нурбану, была знакома Михримах: похожую, только в бесконечное число раз хуже, она наблюдала у своего отца, который после известия об убийстве Хюррем Султан так и не вышел из своих покоев. Сюмбюль с горечью на лице рассказывал, как из-за дверей иногда доносились редкие и непродолжительные звуки погрома, после которых наступала могильная тишина. Звенящая.       Больнее всего Михримах было осознавать, видя саморазрушение отца, что она была не в состоянии ему помочь, не подвергнув смертельной опасности — в случае, если бы он вообще поверил.       — Я… слышала, что рассказал Ибрагим Паша, — начала Нурбану робко.       Вместо тысячи слов. Действительно, что ещё она могла сказать?       Как много всего изменилось, Нурбану. За последние дни? Недели? Или, может, отсчёт стоит вести с того-самого-дня? Когда было настолько скучно, что захотелось нарушить правила и сбежать в город на невинную прогулку? Михримах до последнего сопротивлялась назойливому шёпоту души, говорящему о том, что всё происходящее в городе было всецело и полностью её виной.       Нурбану-то была против того, чтобы забирать книгу себе. Это всё её, Михримах, любопытство.       Удивительно, как она ещё не сходила с ума от упрёков совести.       — Я до сих пор не могу поверить, что… — голос Нурбану что-то лепетал на фоне, и Михримах, всё ещё фактически погружённая в собственные мысли, решила не мучить её:       — Она жива.       Нурбану тотчас замолчала, ошарашенно глядя на дочь султана. Михримах подняла голову, глядя на завёрнутую в чёрное, как в кокон, венецианку.       — Я бы самой первой почувствовала, если бы с Валиде что-то случилось. А она жива. — Нурбану всё ещё молчала, переваривая услышанное. Михримах отложила книгу в сторону и сложила ладони на коленях, максимально внушая себе самой спокойствие. — Надеюсь, Селим и Баязид вернутся быстро, чтобы мы могли вытащить маму оттуда.       Очередное непонимание на лице Нурбану.       — Во дворце шепчутся, что и от шехзаде нет вестей уже некоторое время...       — Ты ведь встречала Баязида, верно? — вопрос прозвучал слишком быстро, чтобы Нурбану успела что-то придумать или «вытащить» из себя тактичную реакцию.       Поэтому её столь же быстрый ответ ожидаемо прозвучал ядовито:       — Встречала. Из-за него мой Селим покинул дворец и тоже, должно быть, попал в ловушку! — Сесилья принялась заискивающе рассматривать лицо Михримах. — Ты не чувствуешь их?       — Чувствую, что они живы. Но что с ними — не могу знать.       Создавалось ощущение, что на языке у Нурбану был нескромный вопрос о таком каменном спокойствии дочери султана с учётом всех обстоятельств. Даже тот факт, что Хюррем Султан была жива, как и остальные шехзаде, ещё не гарантировал их физическую безопасность или сохранность в принципе.       В какой-то момент Михримах надоело держать спину прямо и делать вид, словно ничто из происходящего её не волновало, и она с каким-то бессилием сгорбилась, ударив волосами сцепленные руки.Настоящую султаншу ничто не может выбить из колеи.       Да, скажите это тем султаншам, чей отец превратился в тень себя от горя и страха, чья мать считается сожжённой на костре и чьи братья бесследно пропали — и тогда Михримах с удовольствием бы посмотрела на их лица.       Тётю Хатидже эти догмы не слишком волновали: та вздрагивала почти от каждого шороха в своём дворце и по настоянию мужа не покидала дом.       И к чему были все уроки её учителей, все наставления отца и матери, если вся эта уверенность в собственной теоретической готовности находить решения проблем рассыпалась в прах от реальной практической угрозы?       — Михримах? — Нурбану подошла ближе к ней, положив ладонь на спину. Должно было прозвучать типичное «как ты», но венецианка была достаточно неглупа. — Мы справимся. Всевышний не посылает препятствия, которые мы не в силах преодолеть.       — Мы заперты в клетке, Нурбану. Отец никого не подпускает к себе, мои братья пропали, мамы нет, а столица уже и не столица вовсе. Что делать? Я не знаю, что делать! И я не могу больше притворяться всесильной, — султанша стремительно теряла накопленное терпение, выплёскивая накопившееся напряжение наружу.       Нурбану опустилась рядом на диван, чтобы чуть настойчиво наклонить к себе вздрагивающее тело Михримах. Та нехотя, но всё же поддалась. Истерики не последовало, но поглаживающих движений Нурбану было достаточно, как и ощущения её поддержки, чтобы она не совсем потеряла рассудок от безысходности.       — Мы справимся, — ещё раз повторила Нурбану уже более жёстким тоном. Михримах, лёжа на её плече, открыла глаза и увидела, как вторая рука венецианки легла на живот: она, разумеется, переживала ещё и о ребёнке. — Сделаем всё, но справимся.       Уныние всё ещё неприятно посасывало её диафрагму, но разум Михримах понимал весь ужас ситуации, а потому она в какой-то момент мягко отстранилось от единственной своей союзницы в этом дворце и грубым движением вытерла слезы с щёк.       — Я найду Ишкибала, — произнесла Михримах, разрезав этим заявлением гробовую тишину.       — Ишкибала?.. — Нурбану сначала задумалась, силясь вспомнить, кто же это был, и как только догадка поразила её память, она побледнела: — Это же тот заключённый из тюрьмы Ибрагима Паши!       — Он самый. И если взять за основу, что именно Ибрагим Паша, этот паскудный безбожник, похитил нашу мать, то любой его враг — наш друг.       — С чего бы ему помогать нам? — скепсис на лице Нурбану был смешан со страхом.       Михримах встала с дивана, принявшись расхаживать по комнате, чтобы привести в порядок мысли. Действительно, вопрос был резонный: с чего бы чернокнижнику помогать султанской семье, если именно он и ему подобные и были зачинщиками этой истории?       С другой стороны, Михримах не покидала собственная теория о том, что внутри их системы были враждующие элементы — будь то кланы или семьи, не столь важно.       — Ишкибал не выглядел так, словно хотел убить меня, когда пришёл ко мне.       — Он приходил к тебе? — снова удивилась Нурбану. — Сколько я проспала…       — Один раз, — кивнула Луноликая, скрестив руки на груди и возрождая в памяти воспоминания. — В ту ночь, когда на тебя наслали кошмар.       Напоминание о том ужасе заставило всё тело венецианки вздрогнуть.       Они не знали ничего: ни кто толком насылал эти кошмары, ни как они это делали, ни вообще стоило ли им бояться их повторения? Но всё так или иначе утыкалось в единственный ответ: Ишкибал. Только он мог пролить свет на эту историю, поскольку эту чуму, что нашла на город и распространялась по государству, победить было невозможно без знаний.       И только Михримах фактически была ключом к разгадке этой тайны.       — И где мы его найдём?       А вот об этом Луноликая подумать не успела.       — Не знаю. Но почему-то мне кажется, что чернокнижники, вроде него, знают и видят больше, чем мы. И если я захочу с ним встретиться, он может устроить это.       Нурбану выглядела ещё более скептично, чем до этого.       — Он же не настолько идиот, чтобы лезть к дочери султана по первому её повелению, учитывая, что мы находимся в состоянии войны.       — А что тут такого? — удивилась Михримах, выгнув брови.       — Например, то, что ты можешь захватить с собой какой-нибудь корпус янычар и сказать им спрятаться за бочками, — попыталась пошутить с непроницаемым видом венецианка. Михримах не рассмеялась. — Это может быть просто ловушка.       И что она могла ответить ей? Встретиться с Ишкибалом необходимо было в любом случае.       — Я найду способ, — отмахнулась султанша. Переведя затем взгляд на Нурбану, она спросила ещё кое о чем, что продолжало её волновать: — Покажи свои руки.       Венецианка быстро поняла, о чем была речь, и послушно закатала рукава платья, показывая изувеченные запястья. Кровоподтеки выглядели ужасно: все желто-синие, покрывавшие почти каждый дюйм кожи…       Михримах с видом бывалого лекаря принялась рассматривать её руки.       — А как твоя шея? — она призывно кивнула на платок, надежно укрывавший от чужих глаз эту изуродованную часть тела.       Намёк на то, чтобы снять ткань, Нурбану молча проигнорировала.       — Нурбану, это важно, — в голосе были нотки, присущие обычно родителям, упрекающим своих детей в дурном поведении. — Мне нужно понять, останутся ли шрамы и следы от кошмара.       — Как ты это поймёшь?       Султанша взяла Гримуар в руки, принявшись искать там какую-то информацию. Выглядела она всё-таки с этим талмудом несколько несуразно. Начав переворачивать страницы, она с каждой секундой снова теряла в своём показном спокойствии: хотелось, конечно, выглядеть перед Нурбану человеком, неплохо разобравшимся в столь скользкой теме за время её «отсутствия», но выглядело это скорее нелепо.       Вот чему-чему, а признанию своих ошибок и слабостей её венценосные родители не научили. Как и принятию самой себя такой, какая есть. Чтобы не чувствовать эту неловкость в горле, этот страх, сжимающий лёгкие, чтобы видеть себя саму объективно, без внешнего нажима и самой решать, какой быть в собственных глазах.       Такой Михримах запомнила тётушку Бейхан, должно быть, мудрейшую из сестёр её отца-султана. Та «слепила» из своего внутреннего мира то, что сама видела идеальным для себя — и тем самым её не волновали ни внешние проявления своего поведения, ни чужое мнение насчёт себя.       Для представителя Династии это была едва ли позволительная роскошь.       Тем временем нужная страница была найдена, и Михримах кулаком разгладила корешок, чтобы листки не переворачивались. Нурбану с интересом принялась рассматривать искусно нарисованные человеческие тела на потрёпанных страницах.       В духе великого Да Винчи, не иначе.       Михримах принялась зачитывать вслух текст, написанный на латыни для тех, кто хотел удостовериться в мощи своего влияния на чужие умы и тела посредством навязанных кошмарных снов. Ожоги, царапины, открытые резаные и колотые раны — всё описывалось с щепетильной хирургической точностью, будто бы перед читателем было пособие для лекарей.       — Просто чудо, что с моими руками не стало то, что здесь описывается… — с ужасом в голосе пролепетала Нурбану, подрагивая от отвращения. Речь в тексте как раз шла о возможном некрозе конечностей при достаточно мощном влиянии темных кошмаров.       — Это мазь, — коротко объяснила Михримах, не отрывая внимания от чтива. Поняв, что ответа не последовало, она подняла голову, чтобы увидеть новую вспышку недоумения на лице «приёмной дочери» своей матери. — Я её наносила тебе по ночам, пока лекари спали. Ну, ты же, в конце концов, не думала, что Алика-хатун — целительная длань Аллаха? — саркастическая ухмылка вышла неестественной, и Михримах снова вынужденно посерьёзнела. — Навязанный кошмарный сон, как здесь написано, «являет собой тонкую игру давления чёрной магией на подсознание и воздействием на физическое тело ядовитой пылью, готовящей тело к изменениям. Или, проще говоря, инфекцией».       — Как такая разрушительная инфекция попадает к спящему? По воздуху? Силой мысли? Бред же какой-то.       Пахло действительно какой-то несуразицей. Но разве мог кто-то в здравом уме подумать, что однажды Империя проснётся и вместо обычного стабильного порядка лицезрит почти сошедшего с ума султана, выжженную дотла столицу, сожжённую Баш Кадину и пропавших без вести наследников престола?       И лицезрит всё это по вине безымянных еретиков-чернокнижников, спутавших и столкнувших все группы интересов в городе, начиная от христиан и заканчивая светскими купцами.       — В начале говорилось, что чернокнижник должен обязательно находиться где-то возле своей жертвы. Скорее всего, как я думаю, эту инфекционную пыль они носят с собой и осыпают ею спящего, прежде чем наслать на него кошмар.       — И какое расстояние?       — Тут не написано, — покачала головой Михримах. — В любом случае, ты уже успела пострадать от них — и погибла бы от таких ран, не будь у нас Гримуара.       Нурбану побледнела.       — Кому нужна именно моя смерть? — она неосознанно положила вторую руку на живот, после чего вздрогнула и опустила на него взгляд. — Мой ребёнок…       — Не думаю, — султанша сощурилась. — Что-то тут не так…       Внезапная догадка, озарив голову Нурбану, заставила ту резко вцепиться в локоть дочери султана.       — А этот Ишкибал? Он же был во дворце, когда на меня наслали кошмар!       — Я не думаю, что это он, — снова отрицательное покачивание головой. Михримах выглядела крайне хмурой. — Что-то мне подсказывает, что это условие с нахождением с жертвой рядом как-то завязано на том, что чернокнижник… не знаю, должен как-то контролировать кошмар. А Ишкибал говорил со мной и даже не подозревал о твоих муках неподалёку. — Она как-то обреченно вздохнула. — Наверное.       Нурбану понимающе, пусть и как-то вяло закивала, всё ещё бегая глазами по куче латинского текста.       — Нужно понять, как защититься от этого…       Предложение наложницы шехзаде было прервано нервным стуком в дверь. Не нужно было быть семи пядей во лбу или прислушиваться к обостренным чувствам, чтобы догадаться, кто был незваным гостем.       — Госпожа моя, госпожа… — завывающе произнёс Сюмбюль-ага, показываясь из-за дверей. Выглядел он ужасно подавленно: тёмные синяки под заплаканными глазами, трясущиеся руки беспокойно теребили чёрный носовой платок — казалось, что главный евнух и весельчак гарема еле стоял на ногах. — Михримах Султан…       Сюмбюль склонил голову, и дочь султана выпрямила спину, вернув безразличие лицу.       — Да, Сюмбюль? Что-то случилось?       Евнух почему-то молчал. И Михримах слишком хорошо знала этого хитрого лиса, чтобы сомневаться в значении этого жеста. Бросив быстрый взгляд на Нурбану, она вздохнула.       — Говори, что хотел, Сюмбюль. Нурбану я доверяю больше всех в этом дворце.       И видела бы она, как посветлело лицо Сесильи в этот момент и как выпрямилась её спина.       — Повелитель созвал срочное собрание Дивана, — начал он тихим голосом, словно боялся лишних глаз и ушей за стенами.       — Папа? — Михримах на минуту задумалась: ещё утром султан едва ли подавал признаки жизни. — Ему лучше?       — Странно всё это, — подала голос венецианка, посерьезнев. — И неспроста. У меня плохое предчувствие.       Сюмбюль же в это время всё как будто собирался с мыслями.       — Султанша… — он подошёл немного ближе, и девушки тотчас напряглись. — Я хотел… рассказать вам об одном месте. Ваша… покойная Валиде, думаю, была бы не против.       — Что за место?       Вместо ответа Сюмбюль просто медленно направился к выходу из покоев, показывая ладонью султанше и наложнице следовать за ним. Нурбану и Михримах, недолго думая, последовали его указанию. Миновав гарем и выйдя в коридор, ведущий к главному корпусу дворца, Сюмбюль остановился. Оглядевшись по сторонам, чуть дрожа, он без долгих раздумий нашёл нужный кирпич и надавил на него.       Михримах уже успела предположить, что это было за место. Мраморная плита с мягким шумом отодвинулась, явив тайный проход, освещённый несколькими факелами.       — Прошу вас, султанша, — Сюмбюль склонил голову, и Михримах, коротко переглянувшись с Нурбану, уверенно шагнула в тёмный коридор. Напоследок Сюмбюль, закрывая проход, добавил: — Когда будете выходить, постучите трижды.       Держа друг друга за плечо, султанша и фаворитка шехзаде пробирались по вычищенному мрамору — слуги определённо постарались, чтобы всё в потайном ходе было достойно поступи султанши.       Разве что Михримах подумала про себя, быстрой ли смертью умерли эти строители.       Через какое-то время начало слышаться эхо.       — Голос отца… — неуверенно предположила Михримах, всё ещё держа Нурбану за руку. — Видимо, именно здесь Валиде подслушивала разговоры Дивана.       Во тьме не было видно, как ухмыльнулась Нурбану.       — А мадре ещё нас ругала за то, что мы любим совать нос в чужие дела.       — У Валиде просто больше возможностей себя покрывать, — пожала плечами Михримах, и две девушки встали около небольшого окошка, которое являлось импровизированным «продухом» в стене. За решёткой были видны маленькие лица визирей и остальных государственных лиц.       Лица султана Сулеймана видно не было, но Михримах сумела разглядеть и отметить, что тому еле удавалось держать спину.       Пришли они, определённо, не к началу речи Повелителя.       — Мой Повелитель, — обратился к падишаху Шейх-аль-Ислам, низенький старик с длинной седой бородой. Михримах общалась с ним однажды и была очень высокого мнения о широте его мышления и проницательности ума. — Дело совсем плохо. Мы теряем контроль над городом. От старого, благословлённого Аллахом, Стамбула не осталось ничего.       — Под контролем сераскеров остаются порт, квартал купцов, часть рынка и крупнейшие шахты — остальное захвачено культистами, — отчитался командир янычарского корпуса, Мустафа-паша. — Если не принять меры, они доберутся до наших офицеров.       Султан Сулейман всё ещё хранил молчание, и в разговор вмешался третий человек.       — Как вообще эти грязные отродья Иблиса могут околдовывать умы наших правоверных граждан?! — голос этот был крайне неприятен на слух. — Что они им нашёптывают, что обещают?       — Кто это? — шёпотом спросила у Михримах Нурбану.       Сзади этого человека не было видно.       — По голосу, возможно, это Капудан Паша.       О, как Михримах раздражал этот человек.       — Они не похожи на обычных людей, Капудан Паша, — значит, она угадала.       А этот голос принадлежал…       — Ибрагим Паша… — Нурбану чуть не зашипела на Великого Визиря, который доселе стоял подле трона падишаха тихо, словно маленькая напуганная мышка. Что совсем было на него не похоже.       — Я даже не сразу заметила, что он здесь, — ровным голосом ответила Михримах. — Интересно…       — Как ты можешь быть такой спокойной?       — Я слушаю, Нурбану. — На самом деле, нет, этот пустой трёп не так интересовал Михримах, как чувства и мысли этой группки самодуров, к которым пыталась прислушаться султанша.       Вообще она за короткое время убедилась, что подсознание других людей шептало ей больше, чем эти самые люди высказывали словами или действиями. В ведьминских искусствах определённо была своя польза. И она начинала ловить себя на мысли, что жизнь без этих способностей теперь казалась ей пустой и пресной.       Тем временем полемика продолжалась, столь же скучная, наполненная демагогией и догадками о происхождении этих культистов. Михримах вообще поражалась, как на этом Диване ещё присутствовали все эти люди — почему не сбежали ещё в те части Империи, которые не были окружены паутиной чернокнижников.       Знали бы они, куда эта паутина уже добралась…       — Мои визири! — сейчас голос её отца был лишь тенью его обычной громовой, волевой манеры речи на подобных собраниях. — Нет времени выяснять, что за чума заразила нашу благословенную Империю. Нет времени ни на слова, ни на защиту. Настало время решительных действий. Настало время обратиться к всемогущему Аллаху и взмолиться о его помощи — о благословенном очистительном пламени, которое бы выжгло дотла эту заразу с наших земель.       Сложно было понять, были ли слова об огне метафорой.       — Вы предлагаете сжигать культистов, мой Повелитель? — поражённо спросил Шейх-аль-Ислам. — Но тем самым мы предадимся им же, станем им подобными…       — Вы считаете нашего Повелителя уподобляющимся грязным порождениям Иблиса? — дерзко парировал Ибрагим Паша, и Михримах оскалилась про себя. Сколь же лицемерным и ущербным был этот человек.       За одну слезинку её Валиде она собиралась предать его этому самому огню, за который он сейчас так ратовал. Мерзкий отступник. Узнай её отец, что тот сам связался с «порождениями Иблиса», чтобы убить его любимую супругу…       От Ибрагима-паши вряд ли бы пепел остался. Вряд ли отец был бы столь примитивен.       — Что вы, Визирь-и-Азам Хазретлери, — несмотря на учтивое обращение, в голосе старика не было ни капли уважения, — как я могу. Я всего лишь взываю нашего государя к справедливости, о которой говорил Всевышний. Культистов следует предать суду.       Ибрагим Паша издал короткий смешок, полный издевательства.       — Я преклоняюсь перед вашим милосердием, Шейх-аль-Ислам Хазретлери, однако… я сомневаюсь, что в ситуации, когда под нашим контролем остаётся одна десятая города, стоит задумываться о тривиальном судействе. Пока мы будем отлавливать и отправлять на эту процедуру неверных, они доберутся до дворца.       — Ибрагим-паша прав, — подал голос султан Сулейман, и Михримах обратилась в слух. Она не чувствовала эмоций отца, как бы ни старалась: очевидно, расстояние всё же играло свою роль.       Или же в душе у отца ничего не осталось, кроме скорби и жестокости. В конце концов, что ещё он мог испытывать к тем, кто сжёг его любимую женщину.       — Я объявляю об учреждении Корпуса Охотников на этих порождений тьмы.       В зале воцарилось тяжёлое молчание. Охотников?       Охотников?...       Михримах на секунду вспомнила об Инквизиции, которую утвердили христианские церковные иерархи в тысяча двести двадцать девятом году. И что это должно было значить? Священный поход на еретиков?       — Гниющую руку следует ампутировать, пока гангрена не поразила всё тело, — продолжал он замогильным голосом, от которого у его дочери в потайной комнате побежали по коже мурашки. — Порождениями тьмы будут считаться всякие, кто вступали в сговор с культистами, еретиками, сатанистами, убийцами, насильниками и прочими безумцами, прикрывающимися этими неверными. Своим указом, который подготовит Бейшрам-ага, я дарую полную свободу действий данному Корпусу. В него волен вступить всякий, кто посчитает себя истинным последователем Всевышнего.       Острый взгляд Михримах зацепился за то, как неосознанно приосанился Ибрагим Паша подле её отца. Разумеется, он предполагал, кому достанется роль инквизитора в этой организации. Султанша сжала руки в кулаки, максимально сохраняя спокойствие. Она ещё слишком слабо понимала суть колдовства, в которое ввязалась, как и собственные пробуждённые способности, чтобы рисковать и позволять злости брать верх.       Всему своё время. И Ибрагим Паша в первую очередь испытает на себе весь её гнев в первозданном виде.       — Вы поступили правильно, Повелитель, — Великий Визирь склонил голову перед государем.       Видимо, он забыл, что его имя ещё не назвали, подумала Михримах.       — Главой Корпуса я назначаю Метина Оздемира Пашу.       Михримах застыла. От внимания Нурбану это не укрылось.       — Что такое, Михримах? Кто это?       Но она не отвечала, всё ещё поражённо наблюдая за тем, как маленький, незаметный визирь отделился от общей массы собравшихся и медленно, в гробовой тишине, засеменил к Повелителю. Опустился на колени…       — Кто это?       Как она могла ей ответить? Что могла сказать?       Что не знает наверняка, но помнит, кажется, что видела в детстве, как этот мужчина на её глазах задушил собаку в дворцовом саду? Уже взрослую суку, только родившую нескольких щенят? Ей стоит сказать, что тогда она испытала одно из самых ужасных потрясений в своей жизни? Что задушенный писк животного до сих пор эхом звучал в её голове, как и потухающая жизнь в его глазах и плавность обмякающего тельца? И как после этого жалостного писка прозвучало издалека сухое: «Оздемир-бей!». С тех пор Михримах не слышала больше этого имени, как и не сбегала от нянек в ту часть дворцового парка.       Но не помнила она точно, то ли лицо видела сейчас перед собой? Ещё и издалека.       Возможно, ей показалось.       Тем временем сгорбившийся, стоявший доселе в самом дальнем уголке визирь поцеловал подол кафтана государя и поднял на него лицо.       — Какой-то никчемный он для главы Корпуса Охотников, — пробормотала неуверенно Нурбану, продолжая искоса поглядывать на султаншу, что всё ещё хранила молчание. — Султанша, что происходит?       — Подожди.       — Повелитель, это большая честь для меня. Аллах да не даст мне разочаровать вас.       А голос этот определено шёл в диссонансе с внешностью. Столь глубокий, гортанный, почти красивый, приятный, убаюкивающий…       Султан Сулейман похлопал по плечу Метина Пашу, и тот поднялся на ноги.       И внезапно от сгорбившийся спины и затравленного взгляда не осталось ни следа. Подошедший сзади ага помог новоиспеченному Охотнику надеть кафтан особого пошива. Михримах отметила про себя символизм используемых цветов: ярко-алый, чёрный — они внушали ужас, будоражили воображение.       — Удачи на новом посту, Метин Паша. Дай Всевышний тебе крепко держать огненный меч, что вычистит с наших земель эту заразу.       — Да, мой Повелитель. Большая честь.       — Поздравляю, Метин Паша, — это уже был голос Великого Визиря. И стоило бы говорить, подчеркнула про себя с выдавленной усмешкой Михримах, насколько подчёркнуто официальным был его тон. — Надеюсь, ты достоин носить маску палача в столь важный исторический момент для нашей Империи.       — Не сомневайтесь, Ибрагим Паша. Аллах велик, и видит Он, кто достоин и чья рука не дрогнет перед неверными и прочими отступниками от Его учения.       Михримах могла поклясться, что державший доселе свою энергию под контролем Ибрагим чуть ослабил хватку, и она наконец-таки сумела почувствовать первородный гнев, который пустил по его спине мелкую дрожь.       Конечно, ударить в слабое место, в отступничество.       — Я собираюсь одарить Метина Пашу ещё одним подарком, — продолжил падишах, и оба визиря одновременно повернулись к нему лицами. — Метин Паша, я выдам за тебя свою дочь, Михримах Султан.       Михримах почувствовала, как земля разверзлась под её ногами. Мышцы сила покинула, и она пошатнулась. Нурбану успела поддержать её, вздрогнув от неожиданности.       — Повелитель!.. — вздохнул от неожиданности Оздемир и снова рухнул на колени перед государем, пылко целуя его подол. — Ваш жалкий раб недостоин такого подарка!       — Недостоин, — глухо согласился падишах, исподлобья глядя на живодёра, что жалко трясся в его ногах. — Моей драгоценной Михримах никто не достоин. Она — моё единственное сокровище, Метин Паша, и если я доверяю его тебе, ты не имеешь права на моё разочарование.       — Я никогда не подведу вас, мой падишах! Будет Аллах мне свидетелем! Отрубите мне голову и скормите псам, если я не очищу Империю от этой чумы во имя вас и вашей дочери!       На Диване ещё что-то обсуждали, но Михримах уже была не в состоянии это слушать. Апатия поразила её тело, сковала лёгкие, и она просто держалась за Нурбану, чтобы не упасть.       — Что за шутки?.. Михримах?       Она всё ещё молчала. Отец, почему? За что? После «смерти» матери он решил потерять и её?       Отдав её этому живодёру и садисту? Который вскоре ещё и прославится своей пироманией? И охотой на ведьм? Ведьм, чьими искусствами она стала интересоваться? Как она могла выйти замуж за такого человека, делить с ним ложе? Как она вообще могла рисковать и попадаться теперь ему на глаза?       Она потеряла дар речи. Всё, всё пропало, всему конец. Михримах захотелось опуститься на пол и больше не вставать. Силы покинули её.       — Михримах, будь сильной. Мы справимся.       — Какой раз за день ты это говоришь? — обречённо прошептала Михримах.       — Кто этот человек? Почему ты так испугалась, когда увидела его?       — Я не помню точно, — глаза султанши заслезились от количества сдерживаемых эмоций, и она стёрла влажные капли. — Но, кажется, я видела его в детстве.       — Насколько дальнем детстве?       — Говорю же: не помню. Возможно… лет шесть-семь назад.       — И что ты помнишь?       — Как он задушил родившую собаку.       — Господи… — Нурбану поёжилась от ужаса: страх застыл в её глазах. Михримах помнила, как одна из глупых и жестоких наложниц Селима задушила щенка Нурбану, чтобы насолить фаворитке шехзаде. Султанша помнила, как переживала венецианка, когда это случилось. — Каков мерзавец.       — И этот человек станет моим мужем…       — Ты можешь отказаться, — предположила Нурбану, пытаясь приободрить её. — Вряд ли Повелитель насильно потащит тебя к Шейх-аль-Исламу на обряд никяха.       — И окончательно расстроить своими капризами отца? Он этого не выдержит. Он остался без жены и без контроля над столицей. Этот брак ему нужен для более слаженной и мотивированной работы Корпуса, только и всего.       Нурбану понимающе кивнула.       — Это ясно. И что будем делать?       — Нужно возвращаться, — с этими словами султанша развернулась в сторону выхода из потайной комнаты. — Отец меня, скорее всего, сейчас позовёт.       Какое-то время они шли молча.       Султан Сулейман и вправду по возвращении Михримах и Нурбану в покои Хюррем Султан позвал дочь к себе. Разговор обещал быть крайне коротким и изначально слабо походил на беседу отца и дочери — скорее уж на сделку между купцами. У Михримах разрывалось сердце: отец, одетый в какой-то чёрный балахон, перебирал бусины чёток в своих руках и что-то слабым голосом ей объяснял касательно нынешней ситуации в городе.       Невозможность высушить слёзы родителей — величайшая боль. Когда ты знаешь, что отправишь любимого отца на верную гибель, если скажешь ему правду, и при этом понимаешь, что мысль об утрате жены убивает его изнутри. Когда старое, истончённое морщинами, почти беспомощное лицо выражает такую тихую и невыносимую агонию, что самому хочется кричать, обнять бедного родителя, сказать, что всё будет хорошо — так, как это делал он, когда был беспомощным ты. Михримах осторожно положила тёплую ладонь на холодную, как лёд, морщинистую руку отца, сжимающую чётки, и с ужасом осознала, что за эту неделю он постарел на двадцать лет. Её мужественный и бесстрашный отец, подчинивший себе столько государств, словно потерял своё сердце, свой источник жизни — и бесшумно ушёл умирать в свои покои, сжимая в руке кольцо своей возлюбленной жены.       В нём не было жизни. Ни капли. Из сердца исчезло сострадание, из разума — рассудительность, а из души — совесть.       — Ты выйдешь замуж за Метина Оздемира Пашу, Михримах.       Она сглотнула. Конечно, к этому разговору она успела морально подготовиться, пока шла к отцу.       — Я назначил его главой Корпуса Охотников. Он займётся тем, что очистит нашу столицу от ереси.       — Н-надеюсь, у него получится, — только и произнесла дрогнувшим голосом Михримах. — Только, Повелитель… не правильнее ли будет сыграть свадьбу после того, как Метин Паша выполнит свою задачу?       Сулейман впервые посмотрел на дочь. Впрочем, лучше бы он этого не делал: голубые глаза были холодными, пустыми, как у самой смерти.       — Обряд никяха состоится весной.       Значит, у неё в запасе была зима.       — Как пожелаете, Повелитель… — она понимала, что должна была ещё что-то сказать, что угодно: просто оставить отца после решения деловых вопросов и уйти было бы равнозначно издевательству.       — Я услышал то, что хотел, Михримах, — продолжил государь. — И поэтому принял решение назначить тебя главой гарема… в память о твоей Валиде. Удачи на новом посту.       Упоминание её любимой матери острым шипом воткнулось в её сердце. Как было отцу — она и представить боялась.       Но главой гарема? Её? Это уже было отличной новостью…       — Благодарю, отец. Я не подведу вас.       — Не сомневаюсь, Михримах.       Снова повисло молчание, которое давило на её нервы и совесть непосильным грузом. Встать и уйти, оставить отца одного? Чем она могла ему помочь? Не получив убийственное «уйди», если она покажет, что жалеет его? Михримах тем временем осторожно встала с трона, на котором сидел падишах. Сгорбившийся, растоптанный, пустой — он был лишь тенью самого себя. Потерявший свою любовь, своих сыновей, свою власть, своё наследие — он держался из последних сил.       И Луноликая лишь тихо подошла спереди к не глядевшему в её сторону отцу и просто молча обняла его голову обеими руками, чувствуя, как к горлу поступают горькие слезы. Он замер, не шевелясь, и она услышала, как чётки в его руках перестали шевелиться. Но никаких укоризненных слов не последовало.       Отец в детстве души в Михримах не чаял. Баловал её, приходил к ней в комнату, порой даже выгонял служанок и нянек и играл с ней в игрушки, пока никто не видел. Чем старше она становилась, тем размытее был образ Сулеймана-простого-отца и тем ярче — образ Сулеймана-отца-падишаха. Отец всегда сам решал, когда обнимать её: это случалось всё реже. И теперь вот она сама обняла его, с такой любовью и поддержкой, которую могла проявить в отношении его в такой ситуации. Вряд ли Повелителю бы понравилась жалость или предложение дочери сесть в обнимку и рыдать, как две разведённые хатун.       Она продолжала обнимать его, борясь с собственными эмоциями, пока не почувствовала странное покалывание отчаяния внутри себя, где-то в районе диафрагмы, что болезненно сжалась. Чувства горечи, потери, всё неконтролируемо усиливающиеся… и как будто внешние, не её собственные.       Это был её отец. Догадка поразила сознание Михримах, и почти сразу же она кожей ощутила лёгкие потряхивания.       Отец мелко задрожал, содрогаясь в тихих рыданиях. Едва слышимых и различимых — но в её восприятии почти оглушительных. И она не сдержала собственных слез боли, которые смешались со жгучим чувством вины.       Прости меня, папочка… Прости меня, милый папочка. Прости, что не могу утихомирить твою боль.       Но она поклялась себе, что вернёт Валиде и братьев домой. Только она могла это сделать, и плевать, кто мог встать на её пути — пусть хоть сам Иблис или Азраил бы рискнул.       Поцеловав отца в макушку, она серьезным голосом пообещала:       — Всё будет хорошо, папа. Я с тобой. Мы справимся. — После чего разжала объятия — отец даже не поднял головы. — С вашего позволения, Повелитель.       В свои покои Михримах возвращалась крайне озадаченная и растерянная. Жизнь слишком круто поворачивалась на её глазах в течение последнего месяца, чтобы можно было все события последовательно уложить в голове. Она не могла понять, с чего ей толком начать. Искать мать? Как? Без подсказки это было попросту невозможно: выходить за пределы дворца было самоубийством. Братья пропали в Конье — дотуда также было не добраться. Во дворце у неё была из союзников только Нурбану — да и та была беременна, а потому её ресурсы и возможности были ограничены. Отец великодушно дал ей такую, казалось бы, власть, позволив управлять гаремом — и одновременно затянул потуже «верёвки» на её руках. Чем больше было у Михримах фактической власти — тем меньше фактической свободы действий. Чего ей точно в данной ситуации не хотелось, так это лишних глаз.       Ещё и свадьба с человеком, которого она не могла вспомнить. Точнее, то, стоило ли ей бояться его: был ли он убийцей-садистом или нет. В любом случае, времени у неё ещё было достаточно, чтобы подумать о том, как убедиться в истинной сущности этого человека, а также определиться, как от него, в случае чего, избавиться.       В двух вещах, по крайней мере, Михримах была уверена: она обладала обострёнными чувствами, имела толстенную книгу чернокнижников, с которыми они боролись, и имела возможность воспользоваться их секретами. И ещё она должна была встретиться с Ишкибалом. Что-то предложить ему, потянуть время, но как-то разузнать о судьбе её матушки. Это было главной задачей. Она была готова сделать всё. Времени на страхи не было. Ровно как и иного выбора.       Стоило дверям перед Михримах распахнуться, как на неё налетела взбудораженная и перепуганная Нурбану. Вцепившись в предплечья султанши, та нервно затараторила:       — Повелитель передал власть Ибрагиму Паше!       — Что? — глухо переспросила ошарашенная Михримах. Венецианку всю трясло. — Аллах, Нурбану, да успокойся ты!       — Когда мы ушли из потайной комнаты, Повелитель назначил Ибрагима Пашу регентом султаната.       Да сколько ещё сегодня должно было произойти потрясений, чтобы судьба уже успокоилась?       — Зачем?.. Зачем ему это делать? — хотя логика султанше уже подсказывала ответ.       — Сюмбюль-ага сказал, что Повелитель не считает себя сейчас «в состоянии мудро и справедливо управлять государством». Он будет пребывать некоторое время в полном молчании, соблюдая пост. К нему нельзя будет попасть, и с ним будут только глухонемые слуги.       Тогда всё вставало на свои места… И создание нового Корпуса, и дарование ему такой автономности, и помолвка главы Корпуса с султанской дочерью, и передача ей гарема в управление… Теперь ещё и государство он своими руками отдал тому, кто был ответственен за пропажу её мамы.       По всей видимости, отец-Повелитель решил передать ветви своих дел тем, кому доверял, и вернуть себе здравость рассудка. В какой-то степени, возможно, это было самое мудрое решение, на которое султан Сулейман сейчас был способен. Было бы хуже, начни он своими руками рубить головы направо и налево, ослеплённый ненавистью.       Впрочем, отдавать дворец едва достигшей совершеннолетия дочери, борьбу с еретиками — фанатику, а управление государством — лжецу и отступнику, который сам же и вступил с врагами Империи в сговор? Было ли это до конца мудро?       Теперь она точно была предоставлена самой себе, и вправду окружённая глазами и ушами врагов со всех сторон. Знакомая апатия снова подбиралась всё ближе к её лёгким.       — Что будем делать, Михримах? — в отчаянии прошептала Нурбану. В её глазах сейчас султанша видела отражение части того, что она и сама испытывала.       — Повелитель назначил меня главой гарема. И это плохо.       Венецианка с несколько секунд помолчала, взвешивая услышанное, после чего ответила:       — И вправду. Плохо. Как мы теперь доберёмся до этого Ишкибала, не попавшись в поле зрения Ибрагима Паши?       Шакал греческий.       — А вот он действительно проблема, — Михримах приложила палец к губам, старательно призывая мозг работать. — Дядька мой слишком неглуп, чтобы не заметить, что я не выглядела скорбящей в покоях отца, когда он сказал, что Валиде сожгли культисты. Бездна Иблиса! — выругалась султанша, поморщившись. — Этот скорпион точно не спустит с меня глаз.       — Я видела его, к слову говоря.       Михримах повернула голову в сторону Нурбану. Та серьёзно задумалась.       — Где?       — Сюмбюль-ага сказал, что ты приказала перенести вещи из моих покоев в твои, — Нурбану внимательно посмотрела на султаншу, чтобы разглядеть там блеск удивления, но встретилась с равнодушием. Михримах напутственно кивнула, мол, продолжай. — Я отправилась туда, чтобы проконтролировать процесс, и прошла мимо кабинета Ибрагима Паши. Он разговаривал с каким-то из евнухов. Видимо, приказывал перевезти его вещи из дворца Хатидже Султан сюда, в Топкапы. Хатидже Султан останется у себя под охраной его полка янычар.       — Бедная тётя, — хмыкнула Михримах. — И что такого?       — Когда евнух ушёл, у двери Ибрагима Паши не осталось стражи, и я краем глаза заглянула внутрь…       — И?       — И… возможно, я сошла с ума, но он разговаривал с мадре.       Михримах даже не удостоила Нурбану ответом, принявшись просто тупо моргать каждые несколько секунд.       — Он был очень раздражён, куда-то смотрел и обращался к кому-то «Хюррем».       — Что? Что ты слышала? — султанша вцепилась пальцами в плечи Нурбану, видимо, задев места ожогов — та поморщилась, но ничего не сказала. — Я знала, что этот шакал виноват в похищении моей матери, знала! Ну же, что ты слышала?       — Очень мало. Только вот имя и отрывок фразы: «…Я слышу тебя, слышу, ведьма, какого черта ты ещё жива, а, Хюррем?».       — «Слышу тебя»? — переспросила Михримах.       Нурбану пожала плечами.       — После этого он что-то перевернул на столе, и я под шум скрылась. Не хватало ещё, чтобы Ибрагим Паша понял, что мы следим за ним.       Султанша ослабила хватку, и её руки опустились вдоль туловища.       — Ничего не понимаю. Он слышит её? Как это возможно?       — Может, это некая фигура речи?       — Я уже не верю в такие совпадения, — Михримах отошла от Нурбану, принявшись яростно массировать себе виски, борясь с тупой болью. — Ишкибал… Ишкибал… Мне нужно до него добраться. Я ведь могу чувствовать его.       Она ведь действительно могла чувствовать его присутствие. И судя по удивлению Ишкибала, он такого не ожидал — либо обряд из Гримуара так влиял на неё, либо это была какая-то связь между ними. Связь, которую она не могла описать. Эмоциональная ли? Энергетическая? Или всё сразу?       Но чувствительность Михримах была ограничена определенным расстоянием — как она вообще могла надеяться на то, чтобы почувствовать его?       Она посмотрела на Гримуар, прикрытый чёрной шелковой тканью на её кровати. Подойдя к нему и сняв ткань, она принялась рьяно искать в текстах какие-то подсказки. Какие угодно, что угодно — хоть отвар из куриных ножек. В Гримуаре, к сожалению, не было главного, что так жаждала понять Михримах — природу колдовства. На чём оно строилось? Почему она смогла заставить слугу забыть всю его жизнь в один день и не смогла, например, ясно почувствовать эмоции Ибрагима Паши? Как работала эта система, что нужно было знать?       Где-то в случайных записях лишь упоминалось единство души и разума — необходимой конвергенции для работы колдовства. Но что это вообще значило, она и представить не могла.       И тут её осенило.       — Я могу увидеть его во сне, — и пальцы султанши с остервенением принялись листать книгу до нужной страницы.       — Навязанный кошмар хочешь себе устроить?       — Да нет, — отмахнулась Михримах, не отвлекаясь от текстов книги. — Это другое. Так-так… Вот. Эфиалтия. Раздел о кошмарных сновидениях.       Нурбану наклонилась к книге через плечо Михримах, чтобы тоже прочитать условия сновидения. И её глаза расширились.       — Ты можешь не проснуться.       — Проснусь, — она грубым движением захлопнула книгу, сняла платок с головы и легла на кровать, сложив руки на животе. — Зажги полынь.       Венецианка скептически выгнула бровь. Плечи её напряглись.       — Откуда мне знать, где тут у тебя полынь.       — Она есть у тебя, я знаю. Давай, Нурбану, времени мало, — её голос отсвечивал раздражением и нетерпением. Она и сама не знала, на что шла — отчаяние было столь велико, что не ведало никаких рациональных причин хорошенько всё взвесить. — Нет времени сомневаться…       Нурбану послушно принялась искать необходимую траву в своих сумках, любезно принесённых из её старых покоев. Хорошенько спрятанная маленькая сокровищница юной ворожейки хранила в себе много других трав, помимо какой-то полыни.       Быстро орудуя веточками, венецианка расставила необходимое количество чашей с травой вокруг кровати Михримах, после чего подожгла смастеренные аромапалочки. Достаточно назойливый, но расслабляющий запах полыни обладал каким-то усыпляющим эффектом: султанша и не заметила, как её голову начали отпускать негативные мысли.       — Михримах, выпей это… — к её рту тем временем Нурбану поднесла ещё одну чашу. Времени и сил спрашивать о происхождении жидкости не было, и султанша послушно выпила предложенное. — Это сделает твой сон спокойным.       Мышцы одна за одной расслаблялись, кожа лица чувствовала каждое дуновение прохладного воздуха, занесённого сквозняком. Веки потяжелели, запах полыни всё глубже проникал в сознание султанши, отключая его. Сознание её занималось тем, что во всём видело проблемы, всё сопоставляло с многочисленными сценариями действий и последствий.       Сознание её было столь глупо.       Разум её ведь не мог ничего по-настоящему предвидеть. И он порой лишь мешал, порождая ненужные сомнения, страхи, которые переставали быть защитниками, а превратились в страшнейших врагов. Парализующие страхи.       Душа. Душа её знала ответ. Буйная, мятежная душа, жаждущая свободы, жаждущая правды. Душа, которая, когда разум оказался окутан непрозрачной патокой полыни, наконец получила возможность шептать ей правильные ответы, верные образы.       Какое это было потрясающее чувство.       Чувство лёгкого полёта, ничуть не пугающего. Образы один за одним принялись появляться в её подсознании, сначала бесцветные и расплывчатые…       Затем одно лишь имя:       — Ишкибал…       И картинки становились всё чётче и чётче, обретали контрастные свет, тени и краски, внутренний слух начал улавливать какие-то звуки.       Шум, толпа. По ощущениям обстановка похожа на таверну. Вот большой пузатый купец заливает в себя ещё одну бутылку вина, такого крепкого, что тот уже едва стоит на ногах. На глазах его Михримах разглядывает слёзы. Смотрит наверх, и раздаётся пронзительный визг, похожий на поросячий. Через деревянные перила второго этажа корчмы переваливается какое-то тело, но султанша лишь на секунду отвлекается, чтобы затем вновь попытаться вглядеться в то место, откуда упал незнакомец.       Да.       Почти белые волосы, синяя рубашка — и почти неестественный, издевательский смех. Сверкающее лезвие в руке.       Ишкибал.       Михримах не могла знать, было ли это прошлое, настоящее или будущее, но сейчас ей хотелось только одного — поскорее покинуть этот сон и встретиться с ним лицом к лицу, чтобы вытрясти всю правду о её матери. О том, что происходит и зачем. Зажмурившись, султанша попыталась воззвать к своему разуму, который крепко спал, чтобы тот оборвал подсознательную нить сновидения, но ничего не выходило.       И тут чернокнижник, кажется, увидел её. Как он мог это сделать в её сне, она тоже не знала, но, судя по его расширившимся глазам, происходящее и для него было неожиданностью. Не отрывая от неё взгляда, Ишкибал направился в сторону лестницы, в то время как она начала инстинктивно делать шаги назад.       Бесполезно: стоило ей моргнуть, как он оказался практически перед ней.       Бежать!       Она закрыла глаза, когда его худощавые белые руки сжали её предплечья — так сильно, что, кажется, она чувствовала эту боль даже физически.       — Принцесса!.. — его голос звучал так, как будто они были под водой. — Как ты здесь очутилась?       Нереальность происходящего давила на её нервы, и она как-то безумно замотала головой. Нурбану же говорила, что её сон будет спокойным. Так что же это было? Почему ей было так плохо, как если бы её сердце вот-вот должно было раздробить её ребра изнутри?       — С кем это он балаболит? — пробурчал пьяница недалеко. — Эй, парень!       — Уходи отсюда, живо, — прорычал он.       — Я не знаю как, — уязвимость в её голосе странным образом повлияла на него, и он, не обращая внимания на то, как его принялись толкать пьяницы, обвиняя в странных действиях, потащил её назад, обратно к лестнице.       Голоса пьяниц не смолкали. Они пытались остановить Ишкибала и пихали его, задевая её саму… Но их прикосновений она не чувствовала. Так сон ли это был или реальность? И как он вообще мог её видеть, когда они не могли?       Когда они миновали лестницу, он завёл её в какую-то комнату. С шумом закрыв за собой дверь, он со сбитым тяжёлым дыханием принялся рассматривать её сверху вниз. Теперь Михримах могла как следует разглядеть его во всей красе, а не так, как было на рынке, у неё в покоях или в темнице Ибрагима Паши, когда его внешность сложно было оценить из-за крови и чёрных плащей. Сейчас, даже несмотря на сон, она отлично видела его лицо: такое неестественно худое, словно скелетное, худые ноги, руки, вьющиеся белые волосы, сверкающие серые глаза, смотрящие сейчас с почти-ужасом.       Сколько ехидства и превосходства она наблюдала в этих глазах в их предыдущие встречи — и сколько сейчас в них было растерянности.       — Ты не перестаёшь удивлять меня, принцесса, — начал Ишкибал прохладным тоном, от которого у неё мурашки прошлись по телу. Телу, которого физически не было. — Как же нас так сводит судьба?       — Мне нужны ответы, — единственное, что она могла сказать в этой ситуации. Не о фатализме или фатуме она пришла сюда с ним говорить.       — Ещё недавно ты обещала мне геенну огненную, — он издевательски хмыкнул, скрестив руки на груди. — Обещала убить, если я попадусь тебе под руку ещё раз. Как очаровательно, что желание принцессы добраться до меня так сильно, что её грёзы привели её аккурат ко мне.       В саркастических ухмылках её никто не мог переиграть.       — Тебе повезло, что это лишь сон. Доберись я до тебя в реальности, задушила бы своими руками.       — О, боже, мы уже перешли от сожжения к удушью? Что дальше? Пожелаешь привязать меня к стене? Наказать? Маленькая принцесса, осторожнее, не буди во мне зверя. Это слишком… возбуждает.       Она вздрогнула от столь неожиданного заявления и поняла с ужасом, что не успела спрятать растерянность и смущение на лице. Которую тотчас заметил Ишкибал, позабавившись ещё сильнее.       — Кого ты убил? — спросила она внезапно, и Ишкибал вопросительно выгнул бровь. — Там, снаружи.       — Не знаю, — пожал плечами чернокнижник. Достав свой кинжал, он начал вытирать кровь с него своей рубашкой. — Он что-то говорил о Корпусе Охотников, и я его убил. Не хватало ещё, чтобы он испортил мне веселье своими науськиваниями пьянчуг.       — Он сказал правду.       — Что?       — Корпус Охотников на еретиков создал мой отец сегодня на собрании Дивана.       Ишкибал перестал вытирать кинжал, и его руки опустились вдоль туловища.       — Решили в Инквизицию поиграть? — оскалился он, сохраняя убийственное спокойствие. Подойдя к Михримах вплотную, он прислонил кинжал к её горлу. — Ты пришла сюда, чтобы рассказать мне об этом, прелесть?       От такого обращения её передёрнуло, даже несмотря на крайне притягательную внешность и бархатный голос. Магия, всё чёрная магия, не иначе. Она никогда так не нервничала, как в те моменты, когда поднимала на него глаза. Просить помощи у врага — такому её мать не учила. Но те догмы, которым следовала Валиде, привели её к заточению, к ловушке, а она ещё здесь. И если ради спасения семьи придётся играть грязно — она будет играть грязно. И кровь на руках пугающего худощавого чернокнижника, так пристально её рассматривающего, её тоже не остановит. Она надеялась на это.       Сглотнув, она приподняла подбородок.       — Я пришла за ответами.       — Мои ответы будут дорого стоить тебе, принцесса... И что же ты хочешь узнать?       — Где моя мать? — она сделала паузу, чтобы вглядеться в глаза Ишкибала и увидеть там намёк на понимание, но его не было. — Где Хюррем Султан?       — Не имею ни малейшего представления о том, где твоя дражайшая матушка, прелесть, — он опустил глаза на её губы и коснулся языком своей нижней губы. Нет, к такому она точно не была привыкшей. Как вообще её щёки могли краснеть, если её физическое тело было не здесь? — Говоришь, Корпус реален… И кто же его возглавил?       — Я тебе ничего не скажу.       Он рассмеялся.       — Значит, спрашивать мы любим, а отвечать — ни-ни? Не-ет, маленькая принцесса, так не пойдёт. Ты ответишь на все мои вопросы.       Клинок всё ещё был у её горла, но какие-то неведомые силы заставили её подумать о блефе.       — Я тотчас проснусь.       — Не проснёшься, милая, — он снова очаровательно оскалился. — Видишь ли, ты оказалась здесь, потому что между мной и тобой, — Ишкибал указал лезвием ножа сначала на себя, затем на неё, — есть связь. Ты в моей голове. И не уйдёшь, пока я не пожелаю.       Его слова были идеально отточены, отшлифованы, сколь искусно правдивым был тон — и всё равно она почувствовала флёр лжи в его словах. Прищурилась, наклонилась чуть ближе — почти бесстрашно.       Его это лишь раззадоривало, она знала. Они виделись лишь четвёртый раз, но Михримах не покидало стойкое ощущение, что этого нечестивца она знала всю жизнь. Знала каждую мысль в его тёмной голове, чувствовала каждым своим нервом его чувства и эмоции. Она смотрела ему в глаза, и ей хотелось бежать, прятаться — и одновременно не отворачиваться ни при каких обстоятельствах.       Он внушал ей беспокойство своими полуопущенными веками, приподнятым подбородком и насмешливо приподнятыми уголками губ. Его внешность была такой холодной, что обжигала. И её напрягало, что только он мог дать ей ответы на вопросы, дать ей подсказку, помочь.       Хотя что заставляло её думать, что он мог ей помочь, если он был её врагом?       — Молчишь? Хм, что ж, смотри, прелесть, как мы поступим. Поскольку твоё время здесь всё же ограничено, предлагаю три вопроса в обмен на мои три вопроса. Как тебе идея?       Плечи Михримах напряглись, и она мысленно пожелала себе выдержки.       — Что за равенство? С чего бы тебе быть таким любезным?       — А почему бы и не помочь тебе? — он улыбнулся, и эта улыбка резала, как нож. — Если учесть, что без неё растоптать тебя и твою семью будет слишком скучно и просто.       Губы её превратились в тонкую линию, руки сжались в кулаки.       — Не будь так самоуверен.       Он всё ещё стоял близко к ней, и, когда он выдыхал, она чувствовала дуновение его дыхания на своём лице. Как никогда она была благодарна отцу за его уроки выдержки.       — Отвечать прямо, без уклонений. И честно, принцесса, — Ишкибал покрутил кинжал в воздухе. — Не забывай, что, поранившись во сне, ты поранишься и наяву.       Вместо ответа она продемонстрировала ему убийственный взгляд.       — Итак, кто возглавил Корпус Охотников?       — Метин Оздемир Паша. Теперь мой вопрос: Валиде жива?       — Моя — нет, — ухмыльнулся он, и султанша вспыхнула.       — Я имела в виду свою мать!       — Так научись выражаться конкретнее, милая принцесса. Что ж, новый вопрос от меня, — он отвернулся от неё и начал размеренно измерять шагами комнату. — Что собирается предпринять твой отец, султан Сулейман?       Внутреннее беспокойство заскребло когтями по её душе.       Ответить правду? Ведь её отец решил удариться в молитвы. Таким образом, она не выдаст никаких государственных тайн, но и даст понять, что государство сейчас как никогда ослаблено.       — Ничего. Пытается справиться со скорбью и утратой.       Ишкибал некоторое время вглядывался в её глаза, словно пытаясь понять, говорила ли она правду. И судя по тому, что его лицо не выразило никакого гнева, ей удалось ответить правильно.       Настало время её вопроса.       — Как замешан Ибрагим Паша в похищении моей матери?       В уголках глаз Ишкибала появились морщинки, говорившие о том, насколько этот вопрос позабавил его. Облизнув губы, он ответил ей самым вкрадчивым голосом, как если бы смаковал каждое произнесённое слово:       — Он попросил помощи у нашего магистра, и тот не смог отказать столь влиятельному и убедительному господину.       — Вот поганый скорпион, — прошипела Михримах, конвульсивно дёрнувшись. Гнев захватил её с головой. — Только дай мне добраться до тебя, только дай добыть доказательств…       Ишкибал молчал, продолжая с усмешкой наблюдать за вспышкой ярости султанши. Та бросила в него холодный взгляд и заговорила таким же тоном:       — Задавай свой последний вопрос.       — Пожалуй, я прикарманю его до следующего раза. Спрашивай, что хотела, принцесса.       Откуда такая щедрость?       Отлично, и что она могла такого спросить у него, чтобы избавиться от множества сторонних вопросов? Спрашивать нужно было мудро.       — Чего вы добиваетесь, отравляя столицу, а вместе с ней и целую Империю? Что вы ищете здесь?       — Вопрос в вопросе.       — Не юли, а отвечай.       Да! Это был правильный вопрос, определённо — Михримах видела в глазах Ишкибала некое подобие растерянности, похожей на той, которую он продемонстрировал, увидев её здесь. Значит, именно в эту сторону и нужно было в дальнейшем копать. Но что он мог ей ответить? Они ведь, очевидно, что-то искали здесь. Получается, все эти пожары, бунты, культизм нужны были для отвода глаз.       А он всё продолжал молчать.       — Мы ищем одну давно утраченную вещь. Какую — тебе знать необязательно.       — Необязательно? — она издала горький смешок, полный яда. — Необязательно представительнице правящей семьи знать, из-за какой такой вещи её столица горит в огне, а подданные страдают?       Она думала ещё «нажать» на него, думала использовать любые уловки, но вытащить из Ишкибала хоть какую-то зацепку, которую можно было бы использовать, чтобы защититься.       — Я предлагаю тебе сделку, — заговорил он снова, но более серьёзным голосом. — Я узнаю, где находится твоя мать, а ты помешаешь деятельности Корпуса.       — Каким образом? — Михримах всплеснула руками в бессильном раздражении. — Мне таскаться за Метином Пашой по городу и глаза ему закрывать?       — Помешай его деятельности хотя бы во дворце. Он не должен иметь там влияние.       Михримах едва не сболтнула про власть Ибрагима Паши на должности регента.       Внизу послышался гул, последовали крики. Михримах тотчас встрепенулась и, подбежав к двери, открыла её. Запах гари ударил ей в нос.       — Пожар! — поморщилась она, закрывая дверь. Ишкибал выглядел напряжённым. — Вы уже и таверны сжигаете от нечего делать?       Ишкибал в следующий момент и сам распахнул дверь, выйдя наружу, чтобы осмотреться. Увиденное, очевидно, ещё сильнее «напрягло» (если не испугало) чернокнижника, поскольку тот стрелой метнулся обратно в комнату. Позади него Михримах успела услышать:       — Ищите ублюдка с белыми волосами! Все беловолосые — грязные культисты!       Что-то ей подсказывало, что голос этот был ей знаком…       — Это охотники, — прорычал Ишкибал, закрывая дверь и запирая её за засов.       — Как они узнали о тебе? — удивилась султанша, начиная паниковать.       Казалось бы, охотники её не могли увидеть, но Михримах не знала, что могло случиться с ней, скрути охотники Ишкибала и потащи куда-то, где их подсознательная связь оборвалась бы.       Михримах вполне могла погибнуть.       Она, конечно, понимала, что Ишкибал определённо лукавил, когда говорил, что только от него зависело, когда она проснётся, но понимания тем не менее, как ей, собственно, проснуться самой, не прибавилось.       — Не знаю, — зашипел Ишкибал: его глаза бегали по комнате, на руках вздулись вены — он сильно нервничал. Запах гари становился всё более едким. Оставались считанные минуты, пока охотники не добрались бы до их комнаты. Внезапно Ишкибал повернулся к Михримах и снова подошёл к ней вплотную, стиснув пальцы на предплечьях. Взгляд отсвечивал безумием. — Мне нужна прядь твоих волос.       — Что? Зачем? — у неё не было времени, чтобы выжимать из себя презрение и гордыню. Выглядела она поэтому крайне уязвимо и испуганно. Словно птенец.       — Так я смогу тебя найти. Ну же, давай её сюда, — он вынул кинжал из ножен и, недолго думая, отрезал прядку тёмно-русых волос султанши.       Михримах с каким-то ужасом пронаблюдала за этим действием. Что он собирался делать с её волосами?       Впрочем, приближавшиеся шаги её волновали куда больше.       — Разбуди меня!       Но он, казалось, её не слышал. Со странным блеском в глазах он рассматривал прядь волос в своей руке, после чего приблизил к ней свои губы и зашептал совершенно неразборчивые и непонятные для Михримах слова. С прядкой ничего не случилось, а вот спустя мгновение та часть кожи головы, где росла эта прядь, едва не запылала огнём. Издав крик, султанша схватилась за голову.       — Что ты сделал?!       — Так я смогу тебя найти, принцесса, это единственный выход для тебя. И для меня.       — Что ты несёшь? — она едва могла раскрыть глаза, чтобы увидеть это бессовестное жестокое лицо.       В следующий момент его губы поглотили её новый крик боли. Впились, болезненно, высасывая из неё что-то, лишая чего-то, что она не могла описать. Мурашки снова прошлись по всему её телу, лишая ноги силы стоять на твёрдой земле. Руки её безвольно опустились вдоль талии, сознание затуманилось, вспышки жуткой боли становились всё слабее, и её подсознание потеряло власть над этим сновидением…       Далёкое эхо сначала сливалось с прочими картинками в её голове, которые снова были чёрно-белыми и беззвучными, и постепенно становилось всё громче и отчётливее, пока её сердце не сделало кульбит от испуга.       Тёмные ресницы Михримах задрожали. Она открыла глаза и уставилась на перепуганную Нурбану, сидевшую подле неё.       — Что… Что, проклятье, с тобой было? — голос венецианки дрожал. — У тебя прядь побелела, Михримах!       Губы горели, и она инстинктивно прикоснулась к ним пальцами, чувствуя непонятное волнение внутри себя. Нет, не то романтическое, сопровождающееся «бабочками в животе» или необъяснимым счастьем в грудной клетке.       Султанша не сразу поняла, что происходит, чувствуя невероятную слабость в теле и желание снова провалиться в сон. И только лишь когда Нурбану попыталась вновь разбудить её, тронув предплечье, то вспыхнуло болью, и султанша окончательно проснулась, подскочив на кровати.       — Что с твоими волосами, Михримах? Ответь!       Михримах нервно коснулась того места на голове, которое жгло во сне, словно от прикосновения раскалёнными клещами. Провела пальцами по пряди, нижнюю часть которой отрезал во сне Ишкибал, и поднесла её к глазам. Та была ослепительно белой, словно выцветшей. Страх прошёлся по её телу.       — Он… Он отрезал мне прядь волос… Сказал, что так сможет найти меня… — шептала Михримах. — Не понимаю, почему прядь побелела…       Нурбану что-то пришло в голову, и она резко подорвалась с места, чтобы принести Гримуар. И снова страницы быстро листались в поисках нужной информации, которой было слишком много для двух не самых опытных молодых девиц, чтобы мудро ею оперировать.       — Ты ведь совершала обряд на себя, да, Михримах? — карие глаза венецианки сейчас пылали огнём гнева. — Совершала ведь?       — Совершала.       Сил, чтобы отпираться зазря, попросту не было.       Нурбану повернула книгу так, чтобы Михримах сумела прочесть отрывок из текста про обращение в ведьму. Глаза султанши едва могли сфокусироваться на буквах.       И пусть она тогда использовала, казалось бы, безобидный наговор, чтобы обострить свои чувства, суметь овладевать разными знаниями «без применения особых формул». И пусть всё казалось ей таким простым и безопасным…       У всего есть своя цена. А в случае с колдовством, тем более с тёмным, — неожиданно большая.       — Он связал тебя с собой ханом, Михримах.       Ханом в Гримуаре называлась нерушимая связь между чернокнижниками и ведьмами, между «старшим» и «младшим», благодаря которой в «младшем» начинали пробуждаться особые способности. Когда Михримах научилась чувствовать эмоции других людей и ощущать их присутствие, влиять на погоду или умы людей по заметкам в этой «книжечке» — это всё была игра Фортуны. Без хана её сила была неуправляема, хаотична, отвечала на любое неумение откатами — ослаблением, истощением.       Михримах повезло, что она осталась жива.       — Если обращение началось… Дело плохо, Михримах, — прошептала обеспокоенно Нурбану, из чьих глаз исчез гнев, сменившись жалостью. — Ты можешь не выжить. Нужно слишком многое — слишком — чтобы держать этот процесс под контролем. Твоё тело будет меняться, ты будешь уязвима для любого внешнего воздействия! В такое-то время… мы пропали.       Забрав книгу у паникующей Нурбану, Михримах с жадностью принялась вчитываться в текст, который доселе не представлял для неё интереса, поскольку ведьмой она себя не считала — и становиться оной точно никак не планировала.       Так или иначе, а Гримуар, очевидно, был создан для противодействия другим чернокнижникам — и явно не являлся «кратким пособием для начинающей ведьмы». Всё так или иначе упиралось в то, что Михримах не имела ни малейшего понятия, исходя из прочитанного, что же ей делать.       Тёмные искусства открывали сознание и подсознание к расширению, изменению. Как Михримах уже успела понять, то или иное воздействие на окружающий мир — будь то люди, вещи или явления — обязательно сопровождалось у чернокнижника единением души и разума, единением веры и знания, что то или иное воздействие вообще произойдёт. Это было невероятно мощное управление реальностью — но столь же сложное и трудно постижимое, как и опасное.       Её волосы будут менять цвет, разум будут мучить кошмары и искушения — тёмные искусства соблазняли своей властью, подавляли свет внутри человека, обманывали чувства и мысли, склоняли к жестокости и самообману.       Липкий страх заставлял её пальцы дрожать, пока Михримах вчитывалась в текст об обращении. И всё это ожидало её?       Не было сказано, сколько длился процесс. Видимо, у каждого по-разному.       — Ты в итоге видела Ишкибала? — осторожно спросила Нурбану.       — Больше: я разговаривала с ним.       — Но как это возможно?       — Понятия не имею. Но что-то мне подсказывает, что это связано с этим его ханом. Ишкибал сказал, между нами есть связь.       — Ты уверена, что это был не просто сон? Точнее, понятно, что это сон, но… ты поняла.       — А белая прядь, — она снова взяла часть своих волос пальцами, — тебе ни о чём не говорит?       — Это может быть не связано с ним, — Нурбану пожала плечами. — Может…       — Подожди…       Михримах резко завела руки назад, чтобы расшнуровать корсет своего платья. Нужно было убедиться, определённо. Когда тесёмки поддались, султанша дернула ткань платья с плеч вниз, чтобы оголить кожу.       Предплечья были окрашены грязно-лиловыми синяками — следами от его прикосновений.       — Это он? — ахнула Нурбану, аккуратно касаясь гематом. — Значит, это правда. Он не спал ведь, получается? Всё было реально?       — Думаю, да. Сон оборвался, когда он… — про поцелуй, который Михримах хотелось забыть, она не стала говорить. — Когда на таверну напали охотники.       Глаза Нурбану расширились.       — Так скоро? Метин Паша серьёзно взялся за дело.       Конечно, подумала Михримах, и не так будешь торопиться, чтобы заполучить в супруги дочь султана. Мысль вызвала у неё отвращение, а вкупе с его садистским лицом — и презрение.       — Вот бездна огненная, — выплюнула злобно Михримах, что-то вспомнив. — Охотники в моём сне искали Ишкибала по цвету его волос. Видимо, это был Метин Паша… — султанша машинально коснулась белой пряди. — Он знает, что белый цвет волос — признак культиста… Накажи, Аллах! Нурбану, если кто-то знающий увидит это!..       Дочь султана — и культистка.       Империя рухнет в следующий же миг.       — Можно попробовать выкрасить их басмой. Или скрывать платком, насколько это возможно.       Михримах схватилась за голову и прогнулась в пояснице. Слишком. Слишком много всего на одну её. Слишком много бед, ответственности, слишком много всего, о чём нужно подумать. Ибрагим Паша с одной стороны, который будет следить за каждым их шагом, с другой — охотники на чернокнижников, глава которых — её будущий супруг, отец ей не поможет, на плечах возложенный контроль за гаремом, единственная союзница беременна, уязвима и не обладает никакими способностями, а Ишкибал…       Что делать с ним — она тоже не знала. Он выполнит своё обещание и свяжется с ней, да. Вот только взамен он требовал ограничить действия Метина Паши во дворце. Зачем Ишкибалу вообще нужен был именно дворец? Разве не о власти и влиянии в городе следовало бы печься?       Видимо, то, что они с Культом что-то искали, и заинтересованность во дворце были как-то связаны.       — А ещё меня интересует, — загадочно проговорила Нурбану, — откуда же Метин Паша мог узнать о том, что белые волосы — признак культиста? Нигде, кроме Гримуара или других оккультных книг, этого не может быть написано. Именно белые. Не рыжие, как принято считать. А белые.       — Или ему кто-то сказал. Вопрос в том… кто.       Желание провалиться в сон как рукой сняло.