Демоны порока

ДВОРЕЦ ТОПКАПЫ

      Надежда Яковлева выросла в слишком большой семье, чтобы не знать, что не следовало вмешиваться в разборки других членов семьи.       После заката третьего дня декабря — как она поняла, по мусульманскому календарю турков то было восемнадцатое число месяца рамадан девятьсот пятьдесят первого года — принц Мехмед и принц Селим выяснили, что сестра их не просто уже день как бесследно исчезла из дворца.       Она отправилась прямо в логово врага. И не просто потому что решила поиграть в героиню.       — Михримах… — принц Селим прочистил горло, неспособный спокойно воспринять это известие, — ведьма?..       — Как вы могли это от нас скрыть?! — Мехмед сдержаться не смог по примеру младшего брата: он резко стукнул кулаком по столу, лицо его выражало неистовый гнев. — Сначала Баязид, теперь и она! А мы узнаём об этом последними?!       Надя перевела напряжённый взгляд на наложницу принца Селима: Нурбану была последней, кто разговаривал как с Баязидом, так и с Михримах, и знала о планах обоих. Один решил сыграть в героя и отправился вступать в ряды ассасинов, другая — по тому же замыслу — отправилась к культистам, чтобы получить хан, отыскать мать и «расправиться с Культом изнутри». Целый день они умудрились скрывать побег султанши, пока Мехмед и Селим не оторвались от политики и не решили навестить сестру.       — Шехзаде, — кротко произнесла Нурбану, не смея поднимать голову: гнева старшего наследника стоило бояться больше, — Михримах Султан и шехзаде Баязид не хотели, чтобы вы знали.       — Я удивлён, что Баязид поделился с тобой своими планами, Нурбану, а не с родными братьями, — прошипел рыжий принц. Его серые глаза сейчас выражали смесь подозрения, ревности и обвинения. Но держался он явно лучше своего брата: тот вцепился пальцами в столешницу и дышал тяжело, словно разъярённый бык. — Никогда бы не подумал, что за моей спиной вы секретничаете, а не цапаетесь, как кошка с собакой.       — Ни в коем разе, мой шехзаде, — Сесилья испуганно подняла голову, жалостливо сдвинув брови домиком. Руки она положила на живот, словно таким жестом призывала не кричать на неё. — Это вышло случайно…       Мехмед смерил её убийственным взглядом из-за плеча.       — А с Михримах? Её прокляли, и ты так запросто отпустила её прямо в лапы мучителей нашей Валиде, не сказав нам ни слова! Как у тебя вообще совести хватает стоять здесь перед нами?!       Нурбану заискивающе взглянула на Фему, но та лишь едва заметно пожала плечами: её тут обвинять не могли, поскольку она ничего им не должна была, но и по факту как-то выгородить венецианку не смогла бы.       Находились все в покоях Михримах, которые та перед уходом оставила Нурбану — Наде выделили комнату на этаже фавориток в гареме. Впрочем, и в ней она почивала редко: часто приходилось допоздна оставаться у Михримах и Нурбану, чтобы проводить какие-то целительные манипуляции, объяснять самопровозглашённой ворожее Сесилье основы её «ремесла» и помогать Михримах заснуть.       Дочь султана у Нади определённо вызывала приятные чувства: они были одногодками и довольно быстро нашли общий язык. Михримах взахлёб слушала пару её довольно сжатых, но занимательных историй о жизни за пределами Османской Империи, впрочем, с большим интересом относилась к объяснениям теории колдовства, которым пользовались культисты. Принцесса с уважением отнеслась к её просьбе называть её Фемой, хотя причину этого так и не смогла у ней вызнать. Наде бы не удалось её внятно объяснить. Слишком много всего было связано с её именами: Фема — с её родным кланом, а Надя — с мрачной историей её рождения.       С Нурбану дела обстояли сложнее: характерами они никак не сходились. Манера поведения Нади, как и её молчаливость и скрытность, болтливой Сесилье казалась раздражающей, а Фема и не слишком стремилась водить дружбу со столь суетливыми и словоохотливыми барышнями. Это, конечно, не означало, что находиться в обществе друг друга они не могли.       Как раз напротив: Нурбану крайне переживала из-за своего ребёнка, который действительно слишком «притих» после чернокнижного кошмара, а потому без конца просила Фему следить за состоянием своего плода. Но дитё в утробе было живым, сомнений в этом не было. Волновало Надю только то, что, вероятнее всего, единственный шрам от ожога, который не смогли скрыть никакие мази, был клеймом. А это означало только одно: Нурбану и её ребёнок были прокляты.       Доказательств этому пока не было: шрам мог оказаться совпадением. Но жизнь научила Фему не верить в случайности.       — Проклятье на мою голову… — изнеможённо шептал регент султаната, потирая лицо ладонью. — За что нашей семье всё это?       Он дьявольски переживал. И крайне устал: регентство, визири и их «советы», неутешительные доклады санджак-беев, самовольность брата и сестры — всё это давило на него тяжёлым грузом. Он почти не спал, плохо ел, и это сказывалось на его манере поведения: принц становился всё более нервным и раздражительным. За отцом он и его братья поручили присматривать только Сюмбюлю-аге и камергеру Амон-Мулани-бею: первый обожал свою «почившую» рыжую госпожу и хотел любым способом помочь её детям, а второй был достаточно умён и предан, чтобы воспринять всё правильно. Разумеется, кое-какие детали наследникам пришлось скрыть, но пара тонких угроз и сухих объяснений убедили обоих слуг держать тайну беспамятства падишаха в секрете. И следить, чтобы эта тайна оставалась таковой.       — Султанша… так сумеет узнать, что случилось с Хюррем Султан, — осторожно произнесла Нурбану, подойдя ближе к Селиму и подобострастно посмотрев тому в глаза.       Селим ответил ей хмурым взглядом.       — Откуда такая уверенность? — спросил он.       — Один из них сделал её такой, как они… почти. Не завершил обращение.       — Нурбану, я не хочу об этом слушать, это омерзительно, — жёстко прервал её Мехмед.       — Но это важно, шехзаде, — пылко ответила она. — Они не тронут её, покуда она нужна им. Она — член Династии, и если они и вправду что-то ищут здесь, то попробуют использовать её. И пока она заручится их доверием, сможет вытащить оттуда мадре. И узнать их планы.       Рациональное зерно в словах венецианки, конечно, было. И если Селим, молча поджав губы и отведя взгляд, всё же склонялся именно к этой мысли, то Мехмеда такие слова убедить не могли. Он очень любил сестру, чтобы запросто махнуть рукой на её жертву только потому, что это как-то могло улучшить их положение.        — У Баязида, кажется, похожая цель, — произнёс Селим, со вздохом сев на диван и сцепив руки. — Но он импульсивен… может совершить ошибку.       — Ассасины не причинят ему вреда, — вставила своё слово Надя. Присутствующие мгновенно перевели на неё взгляд, как будто вспомнив, что она умеет разговаривать. — Я их знаю. Баязид им нужен.       — Ах да, ты же у нас всё знаешь, — бросил Мехмед холодно, отвернувшись. — Только ничего не рассказываешь.       Произнесено это было желчно, но Фема не могла винить Мехмеда: она тоже переживала за брата, который находился в плену у Культа. Тут, в Стамбуле, с людьми Сандро и Ксаны, или где-то в другой стране — она не знала. Беспокойство всегда отбрасывало здравый смысл.       — Михримах, я бы хотела попросить тебя об услуге, — незадолго перед тем, как султанша собралась и покинула дворец, чтобы отыскать Ишкибала, Фема обратилась к ней.       — Да? Говори.       — Узнай что-нибудь о моём брате, если Ишкибал всё же заглотит наживку и поверит тебе, — попросила она мягко.       — Твой брат у Культа? — подняла брови Михримах, пряча белоснежные волосы в капюшоне. — Какой ужас.       — Да. Его похитили, когда мы скрывались от них. Его зовут Мефисто. Если что-то узнаешь…       — Я скажу тебе, — Михримах мягко похлопала по предплечью Фему. — Спасибо за твою помощь.       Принцесса была полна энтузиазма привлечь Ишкибала к сотрудничеству теперь, когда совсем капля её силы всё же восстановилась благодаря советам Нади и правильной трактовке Гримуара. Она не стала рассказывать, как тому же Баязиду, свою историю за ненадобностью, но коротко объяснила, что её семья занималась истреблением чернокнижников и защитой людей от них. Тем самым вызвав ещё большее доверие со стороны османов. Оно ей было необходимо, чтобы во дворце чувствовать себя в относительной безопасности.       Для этого приходилось всё же многое скрывать. Как, например, письмо Баязида, которое он утром прислал со своим орлом Рухом. Птица, которая Фему на дух не выносила, бесцеремонно утром разбудила её настойчивым стуком клюва в окно. Рух, конечно, предпринял попытку цапнуть её от необъяснимой антипатии за палец, когда она вытаскивала письмо из кармашка, но жест этот был чисто символическим, мол, не нравишься ты мне и всё тут.       — На шиш-кебаб Шекеру отправлю, — шикнула на Рух Надя, разворачивая записку.       Рух, издав демонстративно недовольный клёкот, полетел прочь от дворца. По всей видимости, автор записки не ждал ответа. Баязид писал о том, что «они с братьями» из-за приказа нового регента Ибрагиму Паше отправиться в район Арсенала, практически потеряли возможность отслеживать его перемещения. Он говорил, что Ибрагим собирался встретиться с одним из чернокнижников, чью личность не удалось установить, но найти место встречи так и не вышло.       Зато он видел в городе Михримах — видел, как она с Ишкибалом отбивалась от людей Капудана Паши и как её ранили. Надя нахмурилась. Баязид думал вмешаться, но память о том, что в план Михримах входило втереться в доверие к Ишкибалу и его шайке культистов, удержала его от этого. Походив у тех немногочисленных выживших свидетелей, он предположил, что те не узнали в беловолосой спутнице культиста собственную султаншу — Михримах почти никогда не покидала дворец, и её мало кто из городских знал в лицо.       Это, конечно, обнадёживало, но незначительно.       Наконец, Баязид просил Надю предупреждать его о любых резких действиях брата Мехмеда: он знал, что старший брат успел выяснить, что он присоединился к Братству, но ни в коем случае новоиспечённый регент не должен был ставить палки в колёса ему и его братьям.       «Ему и его братьям». Баязид успел за месяц привыкнуть к обществу ассасинов, по всей видимости. Неудивительно, фыркнула про себя Надя, бросая письмо в огонь камина в своих покоях: Шерали и его приспешники обладали удивительным даром влиять на разум людей, внушать им свои идеи и ценности — а Баязид был достаточно внушаем для этого. Непокорен, амбициозен, вспыльчив, но внушаем. Особенно если эти идеи подчёркивали его самобытность и его внутренние ориентиры.       Никаких писем ни Селим, ни Мехмед не получали, значит, и их переписка, по замыслу, должна была оставаться тайной. Пусть так.       Принц-регент Мехмед всё ещё пристально глядел на неё хмурым взглядом, словно чувствовал какой-то подвох. Надя отвечала ему непроницаемым видом: всё же они были ещё недостаточно знакомы для того, чтобы он смог раскусить её. Он хотел ей доверять, но не мог — слишком много предательств навалилось на него и на его семью за последние несколько месяцев.        Наконец он как-то резко направился в сторону выхода. Перед тем, как скрыться за дверьми, он кивнул ей, потребовав идти за ним. Надя послушно последовала настоянию.       Пока они направлялись к покоям султана, где и опочивал принц Мехмед во время своего незапланированного регентства, шехзаде постепенно остывал. Конечно, он осознавал, что Михримах и Баязид потому и были в хороших отношениях всё детство, потому что были схожи в своём авантюризме. Но если его любимая сестра могла иногда потушить гордость и прикусить язык, чтобы добиться желаемого, то у Баязида это не выходило, кажется, даже физически. Но подходом к делу они отличались: и если Михримах было свойственно попытаться залезть в тыл врага, Баязид предпочитал старый добрый клинок и лобовую атаку. Потому неудивительно, что оба решили действовать по-своему, с разных сторон. Правда, меньше беспокоиться Мехмед не мог, и Надя его понимала.       Наложницы, принадлежавшие гаремам султана и его детей, встречаясь им в разных частях этого двора дворца, провожали их странными взглядами, после жарко шушукаясь между собой. Надя женщин не любила, ей претили их пристрастия, логика и жеманство, но то было связано скорее с воспитанием, нежели с каким-то осознанным выбором. Потому на неприветливость наложниц гарема она отвечала холодно, из-за чего её определённо не любили.       Но сегодня взгляды их были особенно колючими. Причину Фема не знала.       Мехмед издал изнеможённый вздох, когда двери главных покоев за ними закрылись. Его спина, до этого прямая, как струна, чуть сгорбилась: он выглядел крайне уставшим. Он бросил неприязненный взгляд на рабочий стол своего отца, где порядком накопилось макулатуры: то были письма визирей, санджак-беев, командиров корпусов сипахов, янычар, авджи, прошения торговцев и простых подданных, доклады шпионов, разведки, казначеев… Мехмед был чистюлей и крайне не выносил беспорядок в своих бумагах — но, кажется, дел на него навалилось настолько много, что он махнул рукой на организованность на своём рабочем месте.       Пройдя на лоджию, принц обессиленно опустился в высокое кресло. Надя его примеру не последовала, пройдя дальше и положив руки на мраморные перила ограждения. С балкона главных покоев султана открывался удивительно красивый вид на залив Золотой Рог и земли, следующие за башней Галаты. Ветер был холодным, зимним.       — Надень что-нибудь, — сказал Мехмед, до этого момента пристально наблюдавший за Надей в угрюмом молчании. Та вопросительно взглянула на него, и регент указал пальцем на свой меховой кафтан, который лежал в соседнем кресле. Расшитый драгоценными камнями, из дорогой ткани, длинный — достойный регента.       Недолго думая, Надя подошла и взяла предложенный кафтан, набросив тот себе на плечи, и вернулась к перилам. Белые снежные облака заволокли небо Стамбула, и, должно быть, это был единственный свет, оставшийся в землях этого города — дома, дороги, даже Босфор казались на контрасте почти чёрными.       — Почему они не поделились с нами своими планами? — как будто говоря с самим собой, спросил Мехмед. Шехзаде держал палец у виска в задумчивости. — Баязида я могу понять: он всегда поступал по-своему, почти с того момента, как научился ходить и говорить. Но Михримах? — его лицо тронула глубокая горечь. — Моя сестра никогда от меня ничего не скрывала.       Хорошо, что Мехмед не мог видеть, как губы Нади исказила чуть насмешливая улыбка. Не злорадная, а почти жалостливая. Она могла его понять: сначала те, кому ты доверял любые секреты, перестают с тобой делиться своими, а потом и вовсе опускаются до обмана.       — У неё не было выбора. Она боялась, что ты разочаруешься в ней, узнав, что её коснулись ведьминские силы.       — Разозлился бы? Да. Но разочароваться? — Мехмед сжал руку в кулак. — Я знаю склонность моей сестры к авантюрам. Я же её всё детство и покрывал. Она же это знала.       — И не отпустил бы её к культистам, — Надя повернула к принцу голову.       Тот тяжело выдохнул.       — Не отпустил бы, — согласился он неохотно.       — И она бы погибла. Ей нужен чернокнижник, который вернёт ей здоровье и силы, завершив начатое. И тогда она сможет узнать, где ваша мать.       — Михримах… — тоскливо отозвался шехзаде. — Что же ты наделала, — он спрятал лицо в ладони, второй же рукой сжал подлокотник кресла. — И что мне делать?       Посчитав это за риторический вопрос, Фема сначала не ответила, но когда Мехмед взглянул на неё сквозь пальцы, то неопределённо пожала плечами.       — Думаю, твои брат и сестра знают, что делают. Займись стабильностью в городе, поставь больше палаток с лекарями, палаток с едой.       Кто-то во дворце распространял нелепые слухи, будто это очередная «блондинка из Рутении» в гареме регента султаната какими-то женскими уловками сделала из «шехзаде-оленёнка» того, перед кем отныне преклонялись янычары в корпусе. Опыт Хюррем Султан, матери принца, и её влияния на падишаха имел своё место в логике наложниц. Наде действительно приходилось периодически появляться рядом с шехзаде, которому было совершенно никакого дела до истосковавшихся по нему рабынь. Вынужденному бесконечно посещать встречи с послами, шпионами и визирями, Мехмеду было не до любовных воздыханий. Но лишь единожды он почему-то обратился именно к ней с вопросом об имуществе пострадавших от Культа, когда она находилась в его покоях для отвода глаз. И совет, который она ему дала, понравился Мехмеду.       — Ты слышала о клане Феодория Палеолога? — спросил он заинтересованно.       Фема поджала губы.       — Слышала. Очередной самозванец.       — О нём половина Империи уже судачит, — Мехмед поднялся с места и подошёл к Феме, по её примеру облокотившись на перила. Бронзовые волосы упали ему на лицо от порыва холодного ветра. — Говорят, Культ — это наказание Аллаха за то, что мой великий предок, Мехмед эль-Фатих, завоевал священные земли Константинополя и обагрил их кровью. Ты знаешь эту историю? В твоих землях рассказывали её?       — Немного. И определённо не в столь величественном ключе. Для нас турки — завоеватели, почти варвары. Страшный сон для любого родителя из какой-нибудь деревушки у границ государства. Любой набег лишит деревню юношей, которые её защищают, и девушек, которые могут дать потомство. Вас боятся. Презирают.       — Мы сильнее. А в истории ценится сила.       — В истории ценится образ того, у кого сила, — возразила Надя чуть более яро, чем следовало по выстроенному образу. — Можно завоёвывать чужие земли, претендуя на то, что люди другой веры не имеют права ходить под солнцем на земле их Бога, а потому подлежат искоренению или изменению самих себя — иначе их ждёт смерть. А можно сохранять культуру и самобытность завоёванных земель, проявлять милосердие, стремиться объединять людей, а не принудительно изменять их под страхом погибели. Фанатизм никогда никому не шёл на пользу.       — Ты веришь в Бога? — спросил он, уйдя от темы, и наклонил голову. Тирада Нади его не убедила, но, в отличие от его наложниц, она хотя бы могла поддержать беседу.       С ответом Фема помедлила. Между её бровей залегла привычная морщинка.       — Верю. Не так, как ты, и не по тем догмам, известным тебе, но верю.       — И почему же?       Странный вопрос. Надя приподняла бровь, выражая своё удивление.       — Мне казалось, мусульмане не задают подобных вопросов. — Мехмед оставил ремарку без ответа, и Надя обняла себя руками, согреваясь и давая себе паузу, чтобы подобрать слова. — Верю, потому что это помогает мне.       Мехмед отвернулся, его взгляд устремился далеко за линию заката, где уже наполовину скрылось зимнее солнце.       — С чем? — спросил он ровным голосом.       — Жить с тьмой внутри себя.       Мехмед внезапно замолчал, и Фема взглянула на регента. Тот взирал на неё с неподдельным детским любопытством. Принц был милым человеком: голубые глаза были добрыми, голос мягким, хоть он и пытался добавлять ему волевых ноток, и отношение к людям он старался выстраивать на принципе взаимности.       Она могла бы, да и предпочла бы ещё месяц назад, хмуро замолчать, усесться где-нибудь в углу и предаться своим мыслям, но те недели, что она провела с султанской семьёй, дали понять, что те были людьми, вызывавшими доверие. Не похожими на тех турков-разбойников или работорговцев, с которыми сталкивалась её семья.       Почему-то Мехмеду не захотелось и дальше давить на неё. Как-то посветлев в лице, он начал теребить перстень отца на мизинце.       — Ты останешься сегодня в моих покоях? — встретив крайне озадаченный вид Нади, регент уточнил: — Сегодня Священный четверг — ночь, когда османский шехзаде проводит со своей икбал или хасеки.       Фема округлила глаза и несколько раз моргнула, укладывая в голове услышанное. Мысли её в итоге устремились не в ту сторону, и к щекам предательски прилила кровь. Губы её превратились в тонкую линию.       — Наложницы заподозрят неладное, если эту ночь я проведу не с тобой, — создавалось ощущение, будто Мехмед старательно делал непринуждённый вид. Он перенёс вес с ноги на ногу и нахмурился. — Я ничего с тобой не сделаю.       Фема растерянно поправила волосы. Почувствовала она себя крайне глупо, словно пойманной за хвост: если до этого момента ей вполне удавалось строить непроницаемый вид перед перепуганными османами, то ничего не значащие слова принца просто перевернули её образ.       Ситуация стала крайне неловкой, настолько, что Фема на пару минут и забыла, что нужно было ответить принцу. Она была невинна: рождение ребёнка у предвестницы должно было согласовываться с кланом, потому к выбору её будущего мужа, любовника или даже просто возлюбленного, относились щепетильно. У её матери Мирославы было две старшие сестры, Агния и Собина, и к замужеству самой старшей, Агнии, подходили очень ответственно. Всё это Надя могла лицезреть собственными глазами.       А о любви ей и думать не приходилось: всё, на что было способно девичье сердце, однажды пожрал её собственный дядя, муж той самой старшей сестры её матери. Молодой, младше своей жены на двенадцать лет, темнобровый, черноволосый, фигурой походящий на мраморную статую Диониса, лицом он был похож на лиса в своей хитрости и на овцу в безгрешности одновременно. Он был охотным до мистики поляком, азартным авантюристом. Продавал украшения из удивительно редких камней самым высоким господам Европы. И тяга ко всему запретному, большое состояние, благосклонность польской правящей семьи Ягеллонов и отменное здоровье позволили ему связать себя узами с Донским кланом предвестников и дать потомство одной из их дочерей, предвестнице Агнии, подарив той двух близнецов: Милорада и Маргариту.       Поляк Тодор Гладышевич в клане получил имя Фёдор, более благозвучное для славянского слуха. Путешествовать ему пришлось реже, но историй и подарков он привозил даже больше. Возвращаясь из своих поездок, он разливал в деревне, где жил её клан, самое лучшее вино, они звали остальных деревенских, и пьянка могла продолжаться до утра. Это были единственные дни, когда нелюдимые и неприветливые предвестники позволяли деревенским подниматься на свои «аксайские холмы».       И маленькая Надя обожала своего дядю, с первых разговоров в детстве. Между ними было всего восемь лет разницы. Детская привязанность к дяде, который научил её нескольким языкам, который пусть сначала нехотя, но живо и ярко рассказывал ей о далёких землях, где побывал, превратилась в какое-то нездоровое поклонение и зависимость. Надя хвостом ходила за Фёдором, пусть и старалась ему открыто не навязываться, насколько это было возможно. Предполагая, что частые встречи сделали бы его отношение к ней теплее.       А Тодор Гладышевич все эти годы, пока Надя росла, всё видел. Видел и лукаво улыбался. Посвящал ей порой вечерами, когда возвращался из поездок, целый час своего драгоценного времени, дарил красивые подвески, любовно расчёсывал ей волосы — а затем всегда после этого уходил к своей жене и жарко любил ту долгую ночь. Щёки Нади всегда так глупо краснели, когда она наблюдала его, выходящим затем глубокой ночью из дома в одном атласном халате, привезённом из Персии. Чёрные волнистые волосы, похожие на шёлк, обычно убранные в короткий хвост, ночью были распущены и обрамляли узкое мраморное лицо с выступающими скулами и прямым подбородком.       Он всегда выходил, тяжело дыша, и худая грудь его блестела от пота в лунном свете. Вставал на маленький деревянный помост у их с Агнией дома и смотрел в небо.       Он никогда не замечал, как она оставалась сидеть всё там, на берегу пруда, на деревянном мостике, поджав ноги, и заворожённо за ним наблюдала из тени. Глотала ревность и боль, схожую с той, как когда в грудь помещают огненный факел.       И в тот роковой день после их вечерней беседы и дальнейшей горячей ночи с Агнией вышел на помост и спокойно повернулся, посмотрев Наде прямо в глаза. Как будто всё это время знал, что она там.       — Соловушка моя, — серые глаза всегда обольстительно блестели так, что у бедной Нади перехватывало дыхание.       Он медленно начал приближаться к ней. Небрежно запахнул халат. Фема сидела неподвижно, руки её намертво вцепились в подол тонкого платья, ноги она все также держала поджатыми к груди.       — Сколько же ты тут сидишь? — мурчал он тихо.       — Я только пришла, — соврала она сухими губами.       Фёдор изобразил недовольство на лице и цокнул языком, нагибаясь к ней.       — Так не пойдёт, любимая моя племянница, так не пойдёт… — он протянул к ней руку, и Фема, словно под заклятием, под внушением инкуба, приняла её. Обычно она спокойно держала себя в руках при дяде. — Негоже красавице такой сидеть посреди ночи одной. Эти никчёмные мальчишки из деревни… не упустят шанса.       Надя улыбнулась краешком губ.       — Это им стоит меня бояться, ты же знаешь. Бабушка Присцилла сказала, что научит меня, что с ними делать.       Тодор вторил её мимике, прикрыл веки и провёл пальцами по светлым волосам племянницы.       — С каких это пор она тебя учить-то собралась? — спросил он мягко, почти певуче, продолжая рассматривать волосы Нади. Та преданно смотрела ему в глаза. — Я так начну ревновать.       Надя тихо прыснула.       — Не стоит. Меня ей и учить-то нечему: предвестница из меня никудышная.       — Почему ты так решила? — спросил он заинтересованно.       В дела Донского клана, связанные с местью чернокнижникам и развитием предвестнических способностей, его не посвящали. То было доступно лишь тем мужчинам семьи, которые прожили в клане больше двадцати лет. Они уже имели достаточную физическую подготовку, чтобы защитить женщин клана, и проходили особое обучение, включавшее в себя испытание колдовством чернокнижника, чтобы получить иммунитет к проклятиям. Становились проводниками. Фёдор мечтал об этих знаниях, но глава клана, Присцилла, была категорически против этого. Фёдора, как и свою собственную внучку, она не любила.       — Снить будущее или настоящее я не умею, могу только погружать в сны других да самой за ними следовать. А этим занимаются эти «чёрные», благо, я кошмары не насылаю. Может… я и правда проклятая какая, — Надя с грустью вздохнула. — Наверное, потому бабушка Присцилла меня так не любит.       Фёдор пальцем поднял лицо племянницы за подбородок.       — Она просто слепая старуха. Не слушай её. В своём затворничестве она совсем из ума выжила.       Сколько любви было в её глазах, должно быть. Сколько затаённой страсти, почти порочной. Конечно, рядом с ним она вела себя не так, как обычно. Была нежнее, женственнее, ласковее. Светлая её часть, часть обычной и не самой одарённой предвестницы, превалировала в её жизни, благодаря урокам матери Мирославы и тётки Собины, благодаря любви отца Владислава и дружбе дедушки Витольда.       И только бабушка Присцилла, седоволосая глава Донского клана, слепая предвестница, морщилась и отворачивалась, когда Надя навещала её в одинокой избушке на холме под многовековым дубом, поодаль от остальных домов. Единственное, что Надя слышала от старой Присциллы, это было сказанное желчно «Сдерживай тьму в себе, дитятко, чтобы не навредила ещё кому». Это было, когда Наде едва исполнилось пятнадцать. Она не знала, о чём говорила бабушка, пока тётка Собина, средняя сестра, не сказала ей, что ночь её рождения была плохой — луна была темной — потому и непорочную душу новорождённой Нади тронула эта самая тьма.       И пока в её достигшем зрелости теле не начали буйствовать неправильные чувства к дяде, она могла бы поклясться, что сдерживать эту самую тьму ей удавалось всю жизнь без труда.       Рядом с Фёдором в ней просыпалась самая чёрная тьма, какую она себе представляла. Она лгала матери, лгала тётке Агнии, которая ещё и была её крестной, лгала всем — и жарко мыслила о дяде, лёжа в постели. До алых щёк, до срывавшегося тихим шёпотом его имени. До странной щекотки между бёдер, раскалявшейся волнами обжигающего тепла, когда длинные худые пальцы Тодора заплетали ей косу. До сбившегося дыхания, когда он губами вытаскивал стебельки цветков за её ушами. Которые сам же там и оставлял.       Костяшкой пальца молодой Гладышевич коснулся её скулы, спустился чуть ниже. Сохранял неизменную томную улыбку на губах. Едва заметную.       И тьма всё поднималась в её душе…       Когда они виделись все эти годы при свете дня или в кругу семьи, тьма превращалась в яростно отбивавшее ритм в её рёбрах сердце, но не позволяла себе даже жалобно пищать о том, чтобы взять над ней власть. Слишком слабая для этого.       Но сейчас Фема почти физически ощущала, как невероятно блаженное чувство, схожее с самым ощутимым облегчением, постепенно поднималось из её груди, когда в её глазах исчезло всё вокруг, кроме хитрых серых глаз мужчины перед ней. Сапфировая серьга в его ухе блеснула в свете луны, когда он приблизил к ней своё лицо. Тьма. Она могла услышать, как её шепоток начал искушать её словами о том, что ничего страшного не случится, никто никогда не узнает, что…       Она издала прерывистый вздох, когда тонкие руки Гладышевича окружили её талию и обняли. Голова его оказалась на её плече, и пухлые губы коснулись места под её ухом. В глазах мгновенно потемнело, ноги подкосились, и Фема вцепилась ослабшими пальцами в плечи мужчины перед ней. Тьма. Тьма. Тьма. Она разожгла костёр в её душе и принялась вместе с бесами прыгать вокруг огня.       Тьма так прекрасна, с ней так легко и так приятно. С ней нет ни мук совести, ни страха разочаровать кого-либо. Тьма развязывает руки, даёт свободу, освобождает от моральной ответственности…       Никто не узнает. Он не любит Агнию. Никогда не любил. Бедная тётушка… она оказалась так слепа… Чем я хуже, если люблю?       Руки мужчины напряглись сильнее, делая объятия крепче, губы его прихватили мочку, лизнули её, вернулись к шее, втянув тонкую кожу там, где горячо билась ополоумевшая кровь.       И наслаждение настолько вскружило ей голову, что она даже не заметила вспышки резкой боли. Надя резко дёрнулась. Пелена перед глазами не сразу дала ей сфокусировать зрение на своём дяде, который спокойно оторвался от неё и смотрел так почти искренне непонимающе.       На его губах была кровь. А глаза были пугающе чёрными. Его кукольная бледность сейчас походила на мертвенную серость. Надя испуганно зажмурилась, машинально приложив ладонь к шее — там, где пульсировала боль, ожидая почувствовать влагу крови на пальцах.       Но там было сухо. Никаких порезов подушечки пальцев не нащупали, и Надя растерянно распахнула глаза, опасливо взирая на дядю. Его губы были чистыми, глаза — обычными серыми.       — Что это с тобой, соловушка? — спросил он странным голосом. Словно успокаивающим. — Ты будто Морока увидела.       Должно быть, славянский бог обмана и лжи во плоти сейчас бы её не так испугал, как мысль о том, что дядины губы были окрашены её кровью. Самая безумная иллюзия в её жизни.       — Мне… — в горле встал ком, и она покраснела от собственной глупости.       — Это всё проделки старухи Присциллы, — улыбнулся он по-лисьи, совсем как обычно. — Неужели она решила встретиться с тобой впервые за столько лет по своему желанию?       — Я не знаю, — пожала плечами Надя, желая как можно быстрее уйти от дяди. — Мама сказала, она хотела чему-то меня научить. Чему-то важному.       — Как интересно. Ты же мне расскажешь потом, чему она тебя научила?       — Конечно, — быстро ответила она, слабо улыбнувшись. Слабость окружила её мышцы, лишив даже простой возможности твёрдо стоять на ногах.       Он вёл себя настолько преувеличенно естественно, что Надя подумала на секунду, будто ей показалось, что он ещё минуту назад распалял её, словно змей-искуситель.       — Ступай, соловушка, тебе бы хорошо выспаться. Сегодня твоё двадцать первое день рождения будем праздновать. Я привёз для этого самое лучшее вино.       Брови Нади дёрнулись. Она и забыла о нём, настолько всем, включая её саму, были безразличны подобные праздники.       — Да. Да, это замечательно. Спокойной ночи, дядя.       И она почти унеслась прочь.       Господи, прости. Что за тьма едва не обуздала её? Когда она, опустив глаза, быстрым шагом шла в противоположную от дома тётки Агнии сторону, то на сердце её снова опустились тоска, боль и разочарование в самой себе. Тогда она не смогла даже вернуться домой к матери и отцу, к брату Андрею, который бы, как всегда, не оказался спавшим и принялся расспрашивать её о том, где она была. Она поднялась на один из холмов, где стояла деревянная часовенка, и переночевала там, вдыхая успокаивающий запах ладана. Молиться она не умела.       Все тревоги это таинственным образом унесло на какое-то время.       Но совсем скоро они вернулись и обратились в смерч ненависти, когда она узнала, что её любимый дядя сделал после. Как превратил день её рождения в день погибели всего Донского клана предвестников.       Надя заметно помрачнела, и это, как и продолжительное молчание, не укрылось от Мехмеда.       — Ты не хочешь? — спросил он. — Боишься чего-то? Меня?       — Нет, — сухо ответила Надя, в лице не изменившись. Давить из себя улыбку ей претило. Делать она это могла только ради Тодора, что оказалось самой ужасной ошибкой в её жизни. — Я останусь, если это важно.       Мехмед коротко кивнул, решив не раздувать ещё больше обсуждение этой щепетильной и неловкой ситуации. Какое-то время они провели в молчании. Во имя следования традициям Надя меланхолично прошла кучу процедур, которые проходили все наложницы перед «дорогой по Золотому пути», и вскоре вернулась к принцу в главные покои. Солнце уже скрылось за горизонтом. Мехмед сидел за своим рабочим столом, одетый в ночные одежды и ночной халат, и крайне хмуро рассматривал чьё-то письмо. Надя скинула с себя полупрозрачный красный хиджаб, который на неё надела занимавшаяся её туалетом калфа, и прошла вглубь покоев.       Регент султаната даже не отвлёкся на её приход.       — Что-то случилось? — предположила Надя, встав напротив рабочего стола, за которым сидел Мехмед.       Тот взглянул на неё исподлобья и тяжело вздохнул, положил письмо на стол и закрыл ладонями лицо.       — В городе культист напал на Капудана Пашу и сжёг его и его людей.       Об этой новости Надя уже слышала от Баязида, подивившись, что регенту султаната не донесли об этом в самую первую очередь. Но удивление на лице она всё же изобразить сумела.       — Но хуже всего… — он сложил руки в замок у подбородка, — что по описанию он походил на Ишкибала, о котором ты мне говорила. Белые волосы, худой, как скелет. И с ним была ведьма, беловолосая девушка.       — Михримах, — закончила мысль принца Фема, и Мехмед закрыл глаза.       — И её ранили. Стрелой в спину.       — Но её же не раскрыли, так?       Шехзаде резко поднялся со стула, сжав руки в кулаки.       — Для тебя это важно? — угрюмо процедил Мехмед, яростно сверкнув голубыми глазами. Костяшки его пальцев побелели. — Что её не раскрыли, а не что её ранили и она, возможно, уже мертва?!       Фема сложила руки на груди. Её взгляд в ответ на выпад Мехмеда тоже ожесточился.       — Ишкибал не даст ей погибнуть, на то он и чернокнижник. Если она доживёт до того, как попадёт в Иншалост, то всё будет хорошо. Он завершит обращение, и дальше Михримах никто из них будет нипочём.       — Откуда у тебя такая уверенность? — спросил он мрачно.       — Ишкибал — сильный колдун. Если он связал её своим ханом, то и силу даст, схожую со своей. Из неё выйдет сильная ведьма.       Мехмед выглядел разрушенным, сокрушённым. Не выдержав, он отвернулся.       — Михримах будет проклята до конца своей жизни.       — Она сделала этот выбор. Совершила ошибку и смирилась с последствиями, решила обратить её на вашу пользу. Твоя сестра уже давно не ребёнок. Доверяй ей. Всё будет хорошо.       Последние слова прозвучали мягче. Регент султаната долгое время просто смотрел на неё, пытаясь либо уловить хоть каплю неуверенности в словах, либо, напротив, впитать спокойствия и уверенности. Возможно, это чудодейственным образом подействовало, поскольку шехзаде смягчился в лице и окинул Надю более дружелюбным взглядом.       — Тебе красный больше идёт, чем белый.       Такая резкая смена темы озадачила Надю, и она растерянно моргнула, оглядев себя. Для «хальвета», как называли ночь любви между мужчиной и женщиной, ей подобрали не самый закрытый наряд. Шея и руки были открыты, грудь была еле прикрыта тканью, линия бёдер была видна из-за высоких разрезов с двух сторон юбки платья.       — Моя валиде носила похожие платья, — кажется, Мехмеду хотелось отвлечься от грустных мыслей, потому он и избрал столь нейтральную тему. Шехзаде снова сел за стол. — Если подумать, вы даже как-то похожи. Глазами, наверное. Только у неё рыжие волосы.       Надя не очень понимала, как реагировать на подобные слова, а потому растерянно пожала плечами.       — Не могу ни согласиться, ни опровергнуть это: я твою «валиде» не видела.       — Надеюсь, увидишь, — ответил Мехмед, видимо, не слишком вдумавшись в смысл сказанных слов. Мысль о матери едва не вернула ему тоскливый вид. — Она словно была душой и сердцем этого дворца. Как только она исчезла, из Топкапы и всего Стамбула словно высосали жизнь.       Надя принялась медленно расхаживать по покоям и более внимательно рассматривать гобелены, дорогие ковры и золотые канделябры.       — Твой отец так сильно любил одну твою Валиде? — спросила она странным голосом. — У него же целый гарем.       — И что? — спросил он искренне недоумённо. — В нашей культуре это естественно.       Вопрос, на самом деле, был насущным для Нади. Несмотря на будоражащую ненависть к предательству дяди, она всё ещё помнила, какие чувства он у неё вызывал. Как она не понимала его настоящее отношение к себе. Не понимала, как можно было так душевно проводить с ней время, так на неё смотреть, так целовать, пусть и почти непорочно… а затем идти и заниматься любовью с женой.       — Разве можно любить сразу нескольких?       — Кхм, — кашлянул Мехмед. Говорить ему о таком было странно. — Хотеть можно многих женщин. Но хранить… духовную верность только одной. Если ты об этом.       Надя задумалась над этими словами. Конечно, у женщин всё обстояло несколько иначе.       — Разумеется, моя Валиде переживала всякий раз, когда отец проводил ночь с какой-то другой наложницей. Первое время. Но когда родился Джихангир, вопрос деторождения для него стал слишком болезненным. Следующие наложницы были лишены возможности иметь детей. А так гарем — это вопрос смертности: у падишаха должно быть много наследников, чтобы и выжило как можно больше. Двое детей моей матери умерли в младенчестве.       — И сколько проблем это порождает, если подумать, — задумчиво произнесла Надя, оглядывая красочный купольный потолок покоев султана. — Рождается много детей от разных женщин. Все они становятся, как я поняла, султаншами. Начинают соперничать, грызться, убивают детей друг друга. И когда на престол восходит один из многочисленных принцев, он обязан убить остальных.       — Может, для тебя это звучит ужасно, но таковы реалии нашей истории, — Мехмед сложил руки шпилем у губ, рассматривая, как шлейф красного платья его «фаворитки» болтался по ковру за ней.       — Думаешь, когда ты станешь султаном, твои братья попытаются лишить тебя престола? — Надя взглянула на регента из-за плеча.       Мехмед отвернулся.       — У меня ещё есть старший брат Мустафа. От первой икбал моего отца, Махидевран. Он первый наследник трона.       — Это тот ваш брат, который заведует делами Манисы? — встретив утвердительный кивок, Надя изобразила удивление на лице. — Почему он не здесь? Что с ним?       — Отец наделил его полномочиями следить за порядком не только в Манисе, но и во всех восточных землях Империи, — объяснил Мехмед поучающим тоном. Покопавшись во многочисленных стопках писем и донесений, он выудил одно из них и продемонстрировал ей. — Вчера брат прислал мне письмо. Он и его янычары потеряли контроль над азербайджанскими ханствами. А это очень важные восточные земли. Ленники Мустафы стараются удерживать границы от Коньи до этих ханств, стараясь не допустить вторжения, но теперь ещё и в Египте начинаются волнения.       — Твой брат, должно быть, не был доволен тем, что отец назначил тебя регентом султаната, — вопросы братской или сестринской зависти были известны Наде не понаслышке.       — Даже если и так, он этого не покажет в письмах, — сухо отрезал Мехмед, откидываясь на стуле. — Да и ему подконтрольны армии нашего отца по всей Империи, а не только Стамбул, как в моём случае.       — Вы в хороших отношениях?       Шехзаде несколько поколебался с ответом.       — Я… уважаю Мустафу, он же мой старший брат, — сказав это, Мехмед несколько ядовито ухмыльнулся, что было так непохоже на него. — А он терпит меня.       — Терпит?       — Я это так вижу, — шехзаде нервно затеребил перо в руке. — Сколько бы я за ним хвостом в детстве ни ходил, чтобы он проявил ко мне внимание, он либо отмахивался от меня, либо соглашался, поджав так губы, будто я ему был противен. Ни одного дурного слова я от него не услышал, но в глазах брата я любви никогда не видел. Это хуже. Уж лучше бы он ругался со мной, как Баязид с Селимом. Это было бы честнее.       Надя села в изножье кровати.       — Отец проявлял к тебе больше внимания, чем к нему, потому что ты был сыном от его любимой женщины? Оттого он и завидовал?       — Возможно, — скупо ответил он. Тема была ему определённо не интересна. — А в каких отношениях ты со своим братом? Он младше тебя?       — Младше, — кивнула Надя. — В хороших, хотя он крайне избалованный ребёнок. Но добрый и чувствительный. Даже слишком.       Погружаться в воспоминания о своей семье было больнее всего: Надя старательно отвлекалась от всего, что поднимало в её душе такую острую боль, которую она уже столько времени пыталась подавить в себе. Ощущение кома из чистой пустоты, поселившийся в солнечном сплетении с того самого дня, которое заставляло её чувствовать невероятное отчаяние от мысли, что в этой жизни у неё почти ничего не осталось.       Почти.       Осталось у неё кое-что, но и эти воспоминания она предпочла бы выбросить из головы. Слишком во многом она оказалась виновата: подними из души она едва заглохшее чувство вины, и оно бы пожрало её без остатка. А ей бы следовало сохранить трезвость ума. В династии османов, оказавшейся в тупике, она видела спасение своего брата и возможность как можно дольше скрываться от чернокнижников. Она догадывалась, зачем те охотились за ней, но узнавать наверняка не стремилась.       Мехмед ещё какое-то время рассказывал ей незначительные какие-то детали из детства, чтобы не сидеть в неловкой тишине и не предаваться при этом тяжелым философским диалогам, которые бы только испортили настроение. Надя внимательно слушала речи принца, про себя подмечая, как были схожи и одновременно противоположны почти во всём Мехмед и Тодор, которые оба оказались словоохотливы до рассказов. Внешность, повадки, манера речи — всё было разным, но в глазах обоих горел какой-то хитрый огонёк. Оба любили казаться не теми, кем были на самом деле, носили маски.       Постепенно регент устал сидеть за столом и переместился на широкий диван, который у султана был и троном, и кроватью. Высокий непрозрачный полог они задёрнули, чтобы утреннее солнце не так резко ударило в глаза — тёмные портьеры, закрывавшие двери на лоджию, они не стали трогать.       Заведя руки за голову, Мехмед повернул голову налево, чтобы рассмотреть Фему, обнявшую прижатые к груди колени и бездумно смотревшую куда-то вперёд. Глаз от неё он не отрывал, но и ничего не говорил.       Наконец пристального взгляда Надя не выдержала и повернулась.       — Что такое?       — Не могу заснуть, — коротко ответил Мехмед. Голубые глаза были темнее обычного за счёт того, что полог преломлял лучи света свечей.       — Тяжёлые мысли? — предположила она понимающе.       — И да, и нет, — прозвучал уклончивый ответ.       Кровь отлила от конечностей заволновавшейся Нади. Она скосила взгляд на шехзаде, который всё ещё оставался неподвижным и мрачным. Только сейчас она заметила, как высоко поднималась и опускалась его грудь. Чаще обычного. Надя запахнула полы юбки своего платья, чтобы скрыть почти оголившиеся бёдра, но сделала это медленно, чтобы не показалось, что она испугалась. Ситуация, только переставшая быть неловкой, начала снова накаляться.       Когда Мехмед шевельнулся, Надя напряглась всем телом. Впрочем, зазря: шехзаде просто решил молча повернуться к ней спиной. За этот жест она была ему очень благодарна.       Ей же самой заснуть так и не удалось. Шёл первый час, второй, а Надя то сидела на кровати, то вставала с неё и расхаживала по большим покоям. Любопытство даже завело её к рабочему столу принца-регента. Перед сном он всё же структурировал подписанные указы и прочитанные письма, разложив те по стопкам. Те, над которыми он ещё собирался посидеть подольше, оставил перед глазами.       Взгляд Нади зацепился за одно из таких писем, верхняя часть которого была написана на французском, а нижняя являлась переводом верхней части на турецкий. Быстро пробежавшись по нему глазами, она поняла, что аудиенции у Мехмеда, «в чьём политическом чутье сомнений не было», просил французский посол, представляющий интересы — внезапно — Генриха Валуа, кронпринца Франции.       Перевод был достаточно качественный.              «Блистательный шехзаде Мехмед, регент Оттоманской Порты!              Незаслуженно тяжкие и чудовищно жестокие времена опустились на ваши славные земли. Мы горько соболезнуем вашей утрате: Хюррем Султан была очень известна и любима при нашем дворе. Трагично, что вашей матушке так и не удалось посетить замок Фонтенбло.       Как вам известно, ваш отец, султан Сулейман, почти двадцать лет назад заключил с нашим светлейшим королём, Его Величеством Франциском, договор. Вы помогли ему при оккупации нашей державы и защитили наших христианских братьев, предоставив им убежище на территории своей империи и долгое время золотом поддерживали действия Его Величества в войне с Габсбургами. Нет таких слов, которые бы смогли в полной мере выразить признательность всего французского двора. И, разумеется, вы поступили в совершенной мере логично и последовательно, попросив в предыдущем письме посильной военной помощи у короля.       Но Его Величество Франциск сейчас, к нашему величайшему сожалению, не выражает той готовности прийти вам на помощь, когда вы в ней так нуждаетесь, как много лет назад. Францию сотрясают беспорядки и нападки Карла Габсбурга, и они беспокоят его милость больше, чем бунты еретиков и из ниоткуда появившихся Палеологов на территории Порты. Однако сын его, кронпринц Генрих, от чьего имени я выступаю в данном обращении, выражает обеспокоенность по поводу действий отца и не желает рисковать разрушением столь важного альянса. У Его Высочества к вам есть предложение, которое не стоит описывать на бумаге, а посему я нижайше прошу у вашей милости аудиенции.              Покорнейше ваш,       Посол французского двора, Луи де Лабом.»              Из всего на свете французского, что знала Надя, были лишь Франсуа Шерали, глава Французской торговой палаты, его семейка и приспешники. И основы французского языка, благодаря дяде. Так что письмо она сочла хоть и любопытным, но непонятным для себя, а потому положила туда, откуда взяла, и вышла подышать на лоджию. Распахнула двери, выдохнула белый клубок пара и обняла себя руками. За этим её и застал один из слуг-привратников.       — Надя-хатун, — прозвучало сзади, и Фема испуганно дёрнулась, повернувшись. — Шехзаде Селим желает тебя немедленно видеть в своих покоях.       Надя недоумённо выгнула бровь и опустила руки вдоль туловища. Что за глупость? Они знали, что за ночь была сегодня, чтобы прерывать её. Если бы что-то случилось, они бы попросили и Мехмеда прийти. Возможно, что-то было с Нурбану и с её ребёнком в утробе. Тогда это было важным.       — Иду.       Набросив на себя халат, специально оставленный евнухами, Надя вышла из покоев. Дорогу она знала, и двое привратников пустили её одну, оставшись дежурить у дверей. Ребёнок Нурбану её действительно волновал: она не знала, как можно было выяснить, отразилось ли проклятие кошмарного сна на нём или нет. Как и на самой Нурбану: та, конечно, выглядела вполне здоровой, но колдовство было достаточно коварным, чтобы не проявлять себя какое-то время. Клеймо грозило либо убить, либо проклясть в какой-то момент и мать, и ребёнка. Последствия могли быть непредсказуемыми. Она это знала точно, оттого и волновалась.       Добралась она быстро.       — Ты куда, хатун? — грубо остановил её евнух-привратник у дверей покоев Хюррем Султан, где почивали её рыжий сын со своей икбал. — Шехзаде и Нурбану-хатун спят, ступай обратно.       Надя напряглась.       — Мне сказали, что шехзаде желал меня видеть, — возразила она. Ситуация ей определённо не нравилась.       Евнухи переглянулись.       — Мы не видели, чтобы шехзаде за кем-то посылал.       Либо эти двое евнухов были слепыми и глухими, когда видели посыльного принца Селима, которого он отправил к ней… Либо евнух-привратник у покоев падишаха страдал слуховыми галлюцинациями.       Но проверить надо было.       — Я слежу за беременностью его любимицы, Нурбану, — манерно произнесла Надя. — А если с его ребёнком в её утробе что-то случится, потому что вы меня не пустили к ним? Готовы распрощаться с головами?       Эти слова были убедительнее предыдущих, и привратник открыл ей дверь в комнату. Как она и боялась, оба крепко спали. Волнение поднималось всё увереннее и стремительнее, узел в животе болезненно сжался. Быстро обойдя кровать Хюррем Султан, Фема несколько раз тронула за плечо Нурбану, которая со спины обнимала своего возлюбленного. Заспанно поморщившись, она медленно повернулась к ней.       — Что такое?.. — сонно спросила она, потирая глаза. Узнав ночную гостью, она сначала секунду всё сопоставляла в голове и после мгновенно подскочила на постели, прикрыв обнаженную грудь одеялом. — Надя? Что случилось?       Селим тотчас заёрзал и тоже повернулся.       — Привратник покоев Мехмеда сказал мне, что вы меня звали, — объяснила Надя взволнованным тоном.       — Мы никого не звали.       Было, значит, и третье «либо».       — Ловушка! — только и сказала Надя. И зачем она полезла проверять, было же очевидным, что её хотели выманить из покоев! Резко развернувшись, она схватила полы юбки и побежала в сторону выхода. — Мехмед в опасности!       Позади слышалось копошение всполошившихся шехзаде и будущей султанши. Евнухам-привратникам показалось странным поведение Нади, и они предприняли попытку погнаться за ней. Но громкий голос Селима вовремя остановил их, и Наде ничто не помешало сломя голову побежать обратно в главные покои.       А ведь Мехмед обмолвился, что из-за нападения культиста на Капудана Пашу часть дворцовой стражи отправились помогать охотникам патрулировать город. И она, идиотка, оставила дверь на лоджию открытой!       Как она и боялась, привратников у двери не было. Двери были предусмотрительно заперты. Она отчаянно дёргала те на себя, но замок был повёрнут с противоположной стороны. До балкона нельзя было добраться так быстро, чтобы успеть как-то спасти Мехмеда, и Надя злобно пнула дверь ногой. Бессильна, она снова бессильна, чтобы кому-то помочь! Почему в этой жизни она была настолько доверчива?       Селим и Нурбану спустя несколько минут добрались до главных покоев. Их задержала необходимость хоть что-то на себя надеть, очевидно: оба небрежно накинули на себя халаты, под ними же не было видно другой одежды. Селим быстро сообразил, что двери были заперты.       — Отойди! — прорычал он и всем весом налетел на двери. Третья попытка оказалась удачной, и препятствие весу шехзаде поддалось.       Оказавшись внутри, они в кромешной темноте из-за потушенных свеч лицезрели, как над телом неподвижного шехзаде возвышалась какая-то тень.       — Чернокнижник! — ахнула Нурбану, невольно сделав шаг назад, чтобы спрятаться за любимого. Память о кошмаре, который наслали на неё им подобные, была ещё свежа.       — Нурбану, факел! Быстрее! — бросил ей Селим и бросился в сторону тени.       Сесилья выбежала за двери и быстро вернулась с горящим факелом в руке. Тусклого света было недостаточно, чтобы разглядеть лицо гостя, но его хватило, чтобы увидеть, как Селим сделал попытку накинуться на культиста. Тот был в тёмном плаще с глубоким капюшоном и маской. Селим предпринял попытку со спины перекрыть ему руками поток кислорода.       Отчаянно задрыгавшийся культист дёрнул головой и затылком ударил в лицо Селима. Нурбану испуганно взвизгнула, приложив руку к губам.       — Надо позвать стражу! — в страхе произнесла она.       — Нельзя! Ты знаешь, что будет! Да и они не помогут! — Надя остановила её за руку и снова посмотрела на Мехмеда. Глаза её расширились, и она подбежала к мертвенно-бледному принцу. — Он ранен!       Услышав слова, явно касавшиеся брата, Селим повернул голову в сторону кровати. Это было ошибкой: чернокнижник, недолго думая, снова ударил того в нос. Следующий удар был заблокирован. Внезапно с террасы показался второй чернокнижник, одетый схоже с собратом, и накинулся на Селима. Видимо, он караулил путь отхода и надеялся не вмешиваться до последнего. Бороться с двумя сразу в кромешной тьме принцу было сложно. Пока один хватал его сзади, второй бил его по лицу и печени. Из горла Селима хлестнула кровь, и он, напрягшись всем телом, вывернулся в руках одного из культистов и ударил ногой в живот сначала того, кто стоял впереди, а затем того, кто сзади. Пока культисты, скрючившись, переводили дыхание, это дало Селиму несколько секунд, чтобы вспомнить, что в покоях отец держал саблю своего отца. Он бросился к щиту на стене и вытащил оружие.       — Господи… — прошептала Сесилья, направив свет от факела на Мехмеда, чтобы осветить огромную кровавую рану его на животе. — Мне сейчас плохо станет…       — Только не падай, Нурбану! Мне нужен свет… — взмолилась Надя растерянно. Она залезла на кровать, и руки её похолодели и задрожали над раной. Все знания, вложенные в неё дедушкой Витольдом, в секунду стёрлись.       Чернокнижник понял, что помощи от двух женщин Селим не получит, и с большей остервенелостью принялся маневрировать, не попадая под прямые удары шехзаде. Рыжий принц не славился умениями фехтовальщика или навыками рукопашного боя — и никогда так, как сейчас, не жалел об этом.       — Нурбану, мне… мне нужна помощь! — её голос дрожал, было сложно даже чётко формулировать слова. — Нужно зажать ему рану!       Было слышно, как лезвие сабли покойного султана Селима пронзило плоть одного из культистов.       Но девушкам отвлекаться было нельзя.       — К-как?.. Чем? — шептала Сесилья, что стояла белее смерти. Хорошо, что хоть факел держала крепко — только пожара Топкапы не хватало.       — Не знаю! Ткань какую-нибудь оторви, всё что угодно! — она переборола страх и погрузила руки в кровь шехзаде, чтобы нащупать рану. Рана была колотая, по низу живота распространилась широкая линия пореза.       Нурбану нервно принялась осматриваться, чтобы понять, куда положить факел — держателей не было. Наконец вложив его около изголовья так, чтобы он не упал, Сесилья лихорадочно принялась рвать тонкую ткань белых простынь. Передав кусок ткани Феме, она посмотрела на Селима, который едва стоял на ногах.       — Селим? Селим! — взывала к нему Нурбану.       Но Селим не отвечал: чернокнижник, с которым принц дрался, лежал на полу около него — в свете луны, прорвавшемся сквозь лоджию в покои, было видно, как тот внимательными чёрными горящими глазами вглядывался в лицо Селима, зажав собственную рану. Рука, в которой шехзаде держал меч, поднялась и направилась к горлу своего хозяина.       Сесилья, поняв, что Селим попал под воздействие контроля разума, истошно взвизгнула.       — Надя! Надя! Селим сейчас убьёт себя!       Фема, до этого отчаянно зажимавшая рану Мехмеда, вся перемазанная его кровью, резко повернула голову. Нурбану не ошиблась: отвлёкшись на раненого культиста и пожелав добить его, Селим потерял концентрацию на втором, и тот, сосредоточившись, сумел добраться до его разума.       Нурбану от того, чтобы броситься защищать любимого, останавливал лишь материнский инстинкт.       Допустить смерти Селима Надя не могла, но и отпустить Мехмеда тоже.       — Нурбану, иди сюда и зажми ему рану, быстро! — позвала её Фема. Сесилья, вне себя от страха и растерянности, крутила головой то в сторону Селима, который руку с мечом подносил к горлу медленно, словно всем своим существом стремился сопротивляться внешнему приказу, то в сторону раненого регента. — Быстрее! Иначе я не смогу помочь Селиму! Давай же!       Нурбану бросилась к Мехмеду и, как только Надя убрала руки, положила их на ткань, зажимавшую кровоточащую рану.       Стремительно схватив Селима за плечо, Фема со всей силы ударила того по щеке. Боль от удара и прикосновение предвестницы стёрли псионическое воздействие чернокнижника. Проморгавшись, Селим быстро пришёл в себя.       Надя развернулась, чтобы не позволить второму чернокнижнику схватить себя, и уклонилась от его загребущих рук. Дедушка Витольд много лет учил её, как и её мать и тётушек, защищать себя, но Надя была не самой лучшей ученицей.       Но это был уже второй раз, после нападения на султана Сулеймана, когда Фема снова позволила себе забыть все уроки, которым её научили в клане. Она чувствовала себя жалкой бестолочью, всю жизнь грезившей о дяде-предателе вместо того, чтобы учиться у ещё живых родичей тому, как контролировать свои искажённые способности и защищаться в случае опасности.       Давай, Фема, грозно ругала она себя, вспомни, чему тебя учили, давай! Хочешь, чтобы из-за твоей бездарности снова кто-то погиб? Членов твоей семьи было мало, проклятый ты ребёнок?       Глаза Нади загорелись яростным огнём, когда культист, поставив блок на очередной её удар, схватил её за горло и притянул к себе. Не обращая внимания на ногти девушки, вонзившиеся в его руку, он начал пристально вглядываться в её глаза. Сначала гневно, затем во взгляде блеснуло понимание.       — Привет, Соловей, — прозвучало угрожающе хрипло, и Надя поражённо замерла. Голос был смутно знакомым, но это был точно не голос её дяди, одного из немногих, кто знал об этом её прозвище.       И не голос Ишкибала.       Вторая рука чернокнижника ударила её по лицу, и она отпустила его предплечье. Воспользовавшись моментом, он быстро приблизился к своему собрату и помог тому подняться. Селим снова замахнулся рукой с мечом, чтобы одним взмахом покончить с обоими, но его остановила выставленная ладонь чернокнижника.       — Spettro! — прошипел он тёмным голосом, который мурашками пробежался даже по её телу, и Селим снова остановился, на сей раз растерянно завертев головой. Надя взглянула на Нурбану, которая уже разразилась слезами от страха, и увидела, как та расширила глаза в ужасе и замерла, отняв дрожащие руки от раны регента.       Чернокнижник наложил тьму на взор шехзаде и его любимицы. Двое культистов поднялись с места и разъярённо взглянули на неё, после чего исчезли на лоджии.       Поняв, что рана Мехмеда была насущнее погони, она кинулась к нему в попытке задержать кровь. Искажённые способности предвестия не позволяли ей, как её матери, бабушке и тёткам, будить человека от воздействия колдовского кошмара, поэтому она не могла его разбудить.       Когда чернокнижники исчезли, насланный на Селима и Нурбану мрак спал.       Сесилья дрожала в объятиях принца, который взволнованно оглядывал брата.       — Надо позвать лекаря! — произнёс он, разглядев рану получше. — Он истекает кровью!       — Кровь не останавливается, потому что он не может проснуться от кошмара, — нервно пробормотала Надя, судорожно думая, что можно было сделать. — Нужно привести его в чувства именно там, во сне.       — Во сне? — не понял Селим, тяжело дыша. — Это как?       Внятно ответить Фема не могла. Нужно было действовать.       — Принесите обеззараживающее и чистую ткань, — попросила она. — Как только кровь остановится, обработайте и перевяжите рану, — с этими словами она взяла руки Нурбану и наложила их на ткань. После закрыла глаза, коснулась руки Мехмеда, легла с ним рядом и погрузилась в тот же сон, что и он.              Предвестницы её клана могли вытаскивать жертв чернокнижия из кошмарных снов своими целительными прикосновениями. Надя помнила, сколько жизней спасла её тётка Собина, будучи, должно быть, самой талантливой из их семьи. Бойкая, сильная, мужественная, она была примером для подражания, по силе не уступала порой даже мужчинам их клана, проводникам.       Такая сильная — и погибла в руках чернокнижников, раздавленная, как мошка.       Фема боялась, что её постигла бы та же участь. Или её бы поглотила тьма, всё настойчивее требовавшая её подчинения.       Ощущения от пребывания во сне Наде были известны лишь смутно: лишь пару раз в жизни она прибегала к этой способности — и всякий раз это заканчивалось неудачей или смертью того, кого она пыталась спасти.       Кошмары, насланные проклятием чернокнижников, отличались от простых плохих снов. Конечно же, помимо того, что в про́клятых кошмарах можно было погибнуть и наяву. Если обычные ночные кошмары могли быть всякий раз разными, нереалистичными, то, попав под воздействие эфиалтии, раздела колдовства чернокнижников, жертва оказывалась в совершенно удивительном мире. Постоянном мире, сотканном из своих страхов. Например, у воришки это мог быть мир, где его постоянно преследовали и карали по самому строгому закону — и воровство в этом мире было страшнее убийства.       Потому Надя всегда боялась проникать в чей-то сон — тогда мир жертвы и её мир как бы проникали друг в друга, смешивались, и таким образом помощь другому человеку заставляла её проживать заново самый страшный день своей жизни.       Ощущения во сне были практически идентичны самым обычным, лишь лёгкий туман в голове мог помочь отличить явь от кошмара.       Открыв глаза, Надя резко поднялась с травы, на которой лежала. Главное правило, которому её научили тётки и мать — никакого промедления, никоим образом не поддаваться собственным страхам, какими бы реальными они ни казались…       Даже очень, очень реальными.       Мир, в котором она оказалась, казался серым и унылым: трава была блеклой и жухлой, небо заволокло серыми облаками, и солнца не было видно. Вдалеке она разглядела знакомые очертания Стамбула, а повернув голову влево… собственную деревню.       Горящую, как в тот самый день. Ощущения ужаса, боли и тошноты от зрелища, которое вызывало у неё мгновенный поток истерических рыданий, снова подступили к её горлу, и Надя напряглась всем телом, стиснув зубы. Мехмед, найти Мехмеда и вытаскивать его. Вряд ли он был в Стамбуле, который виднелся издалека — как только она проникла в его сон, их миры снов смешались. И он должен был быть недалеко от неё самой.       Чернокнижников они выгнали из дворца, и эфиалтическое воздействие в связке с пылью-инфекцией должно было прекратиться, как только культисты сбежали, но Мехмед, должно быть, потерял сознание прямо во сне — и это задержало его в мире собственных кошмаров.       Далёкие крики и стоны боли пульсировали в её ушах вместе с гулкими быстрыми ударами сердца, и Надя побежала на звук.       — Не останавливаться, не останавливаться, найти Мехмеда и сбежать… — напоминала себе Надя. Огонь пожирал дома, но не превращал их в обугленную пыль — пожар должен был быть бесконечным, как и страдания её любимых людей в нём.       — Наденька! Наденька! — прозвучало справа, и предвестница повернулась.       Холодный пот прошиб её спину. Между домов стояла перепуганная женщина, внешне очень похожая на неё саму. Такие же тонкие черты, голубые глаза — и только цвет волос отличал Мирославу Яковлеву и Надю в глазах окружающих. Её платье было в копоти, руки её дрожали.       — Мама, — прошептала Надя. Это был первый сон, в котором она видела её живой. Слёзы тотчас увлажнили её щёки, когда она рухнула в объятия женщины. — Мама, мама, я так скучаю по тебе!..       Всё, всё напускное безразличие, вся надуманная сила — всё исчезло. Ощущения от объятий любимой матери были такими настоящими и ненастоящими, что это было физически больно. Надя до хруста суставов сжимала мать в объятиях, не в силах остановить слёзы.       — Милая, — взволнованно пробормотала Мирослава, оглядываясь. — Где твой брат?       Да, Надя помнила, что «жители» кошмара были лишь плодом её воображения и колдовства, а потому не знали, что существовали лишь в её голове. Отвечать нужно было соответствующе.       — Он где-то рядом, — Надя сжала губы, останавливая поток слёз. Голос её сорвался, препятствуя членораздельным фразам. — Скажи, ты не видела здесь такого черноволосого юношу? Он должен быть ранен в живот?       — Ты знаешь его? — удивилась Мирослава. Она ощупывала пальцами лицо дочери, словно не веря, что та была живой. — Он один из них?       — Нет, но я должна помочь ему, — Надя сжала руку матери. — Пожалуйста, матушка, не спрашивай, скажи, где ты его видела?       — Он в доме дедушки, — Мирослава говорила о своём отце, дедушке Витольде. — Не знаю, как он там оказался… — услышав гул уже ставших знакомыми голосов, женщина заволновалась ещё сильнее и принялась толкать дочь в другую сторону. — Господи, доченька, беги скорее отсюда! Найди Андрея и беги!       Рука матери оставила её, и сердце Нади сжалось от острой боли, словно в него воткнули тысячу тонких иголочек. За спиной Мирославы показались чернокнижники, разодетые так, что их лица невозможно было разглядеть, и накинулись на женщину. Один из них попытался обогнуть Мирославу и схватить Надю, но та успела отскочить и побежать прочь от матери. Спасти её всё равно было невозможно, хотя и думать об этом было страшнее всего.       Дома пожирал огонь, и Надя старалась не задохнуться от запаха гари, пока сокращала путь через переулки, чтобы добраться до одного из холмов, где жил дедушка Витольд. В одном из домов она увидела, как чернокнижники разрывали одежду тёти Агнии, хватали её за руки и за ноги, требуя выдать местоположение её детей.       В доме дедушки Витольда огонь беспощадно пожирал деревянную мебель, а тело самого старика, обугленное, лежало у дверей его спальни. Надя зажмурилась и прижала руку ко рту. Господи, ослепи её или сотри из памяти эти моменты!       Мехмед оказался лежащим в неестественной позе в одной из ещё не до конца сожжённых комнат дома, которая вела на заднее крыльцо в сад, где старый Витольд выращивал яблони и крыжовник. Это хорошо, подумала Надя, уже подбежав к Мехмеду, значит, можно было через эту дверь покинуть горящий дом. Избушка Витольда стояла на холме, но дорожка из сада была достаточно безопасной для спуска.       Надя оглядела Мехмеда: он, как она и предполагала, был без сознания. Одна рука его лежала около раны на животе, такой же, какую она видела наяву, а вторая — около маленького ножа, которым Мехмед, кажется, защищался и который обратили против него самого.       Запах гари бил в нос, и Фема привычно закашлялась: после того рокового дня дым от огня казался ей самым ядовитым на свете и вызывал чуть ли не аллергическую реакцию. Времени было мало, и Надя принялась бить шехзаде по щекам, чтобы разбудить. Бесполезно: нужно было вытащить Мехмеда из задымленного дома, пока ещё можно было нащупать пульс и услышать дыхание. Распахнув дверь в сад, Надя не без значительных усилий кое-как вытащила Мехмеда наружу, постаравшись лишний раз того не травмировать, и уложила на траву.        Она была в том самом платье, которое носила в свой день рождения, который одновременно оказался и днём гибели её семьи, и безжалостно оторвала от него кусок. В комнате, где лежал Мехмед, дедушка Витольд держал не только какие-то съестные припасы, но и хранил несколько бутылок водки. Семья плохо относилась к этому пагубному увлечению старшего в клане, а потому Витольд держал бутылки в импровизированных тайниках.       Вернувшись в дом и оглядевшись, Надя разыскала один из тайников деда под деревянной дощечкой в углу комнаты и выудила оттуда непрозрачную бутылку, уже тронутую временем. Откупорив её, Надя вернулась к Мехмеду и выплеснула немного содержимого на рану, смочила затем ткань и приложила вслед и её, задержав вытекание крови. Мехмед в чувства не приходил. Надя разорвала белую ночную рубаху, в которой шехзаде лёг вместе с ней спать в Топкапы, и уложила его так, чтобы дыханию ничего не мешало.       Первично обработав рану, Надя принялась снова бить принца по щекам, чтобы тот скорее очнулся.       — Давай, Мехмед, давай… — взывала к регенту Надя, ощупывая лицо принца.       С холма было видно, как по деревне носились чернокнижники, уничтожая оставшихся в живых деревенских, которые рискнули прийти на помощь предвестникам. Те посчитали, что вилы могли быть использованы против проклятий и управления разумом.       Пощёчины не помогали: от потери крови давление в его жилах упало, и принц не получал достаточно воздуха. Закинув мешающие волосы за плечо, Надя нагнулась к Мехмеду и вдохнула ему воздух в лёгкие.       Наконец веки Мехмеда, спустя время, задрожали, и Фема ощутила волну облегчения. Принц ещё был на грани между сознанием и обмороком.       — Мехмед? — позвала его она, нагнувшись. — Мехмед, это я, давай, проснись…       Губы его зашевелились, но сил что-то произносить вслух не было. Надя прижала ладони к щекам шехзаде. Он постепенно приходил в себя, взгляд его становился всё осознаннее.       — Что… что случилось… — бормотал он обессиленно. — Где… я?       — Ты спишь. И должен как можно скорее проснуться.       Голубые глаза регента устремили свой взор куда-то в небо.       — Я… я потерял Империю… предал доверие отца… и всех своих подданных… — шехзаде поморщился от душевной и физической боли и зажмурился.       — Это просто сон, просто сон, — она быстро гладила его по щекам, успокаивая, и периодически поворачивала голову, удостоверяясь, что их ещё не успели заметить чернокнижники. Опасность быть убитыми была реальнее некуда.       — Михримах… — голос Мехмеда дрогнул, и глаза его словно заблестели от слёз. — Над ней надругались… прямо на моих глазах… о Аллах, и я не смог этому помешать!.. И её сожгли заживо… и моих братьев, и отца…       — Мехмед, послушай меня, — достучаться до его разума было сложно: впечатления от событий кошмара, боль от раны и полуобморочное состояние препятствовали этому. — Послушай, ты должен осознать, что это просто сон, и тогда проснёшься. Вернёшься туда, где все живы.       Наконец в глазах Мехмеда появилась бо́льшая осознанность — а вместе с ней и более сильная боль. Шехзаде по наитию попытался нащупать рану, но его остановила рука Нади.       — Если я сплю, — прошептал он со стоном боли. — Почему мне так больно?       — Это кошмар чернокнижников, — объясняла она нервно. — Ты можешь умереть наяву, если умрёшь здесь, помнишь?       — Я… я должен проснуться, — осознал он наконец, и в голосе его зазвенело беспокойство. — Но как?       — Соловей, — негромко окликнул её бархатный голос.       Резко обернувшись, Фема вмиг почувствовала, как внутри неё зашевелился гнев. Чернокнижник, стоявший в окружении ещё нескольких своих приспешников, снял капюшон с головы и маску с лица, явив ей свой лик.       — Ишкибал… — прошипела Надя с ненавистью. Правая рука магистра Культа, который охотился за её семьёй, сейчас стоял, манерно скрестив руки на груди и взирал на неё почти покровительственно. Она так жаждала вцепиться ему в глаза и выколоть их. Мехмед Ишкибала не заинтересовал — возможно, он посчитал его за кого-то из деревенских.       — Как славно, что мы отыскали тебя. Мы уж подумали, что твой дядюшка решил рискнуть нас обмануть.       Руки её похолодели.       Да, она знала. Она видела его ещё в тот самый день безо всяких снов, когда после встречи с бабушкой Присциллой в её избушке она со всех ног понеслась обратно в деревню, которую уже подожгли налетевшие на неё чернокнижники. Ей было невероятно стыдно за себя, потому что первым делом она побежала в дом, где жили Агния и Фёдор, чтобы призвать последних сбежать как можно быстрее. Но вместо тётки, её детей и дяди она увидела лишь мёртвое тело Агнии и задушенных Маргариту и Милорада.       И весь её мир обратился в сплошной холодный ужас.       Над телами возвышались беловолосый чернокнижник Ишкибал и её возлюбленный Фёдор. Дядя её был невредим, и лицом не выражал ни единой эмоции. Только был мертвенно бледен, и брови его были нахмурены. Он не пытался напасть на убийц своей жены и детей и совсем не был похож на их жертву.       Ишкибал же, увидев Надю, плотоядно улыбнулся и выставил руки в торжественном приветствии.       — Ку-ку, Соловей, а мы тебя уже искать собирались.       Фёдор только бесконечно холодно взглянул на Надю, а затем опустил глаза в пол. Чернокнижники только двинулись в её сторону, и над Фемой взял верх инстинкт самосохранения: она резко побежала прочь от дома, оглушённая тем ужасом и той ненавистью, которые образовали в её груди плотный комок. Ноги донесли её тогда до дома отца и матери, уже почти сгоревшего дотла, и в маленьком погребке, вход в который был с заднего крыльца, отыскала спрятавшегося Андрея. Брат её был младше Фемы всего на пять лет, но силы духа отца в свои шестнадцать лет не перенял.       Тогда им каким-то чудом удалось сбежать.       В этом же сне Ишкибал снова предстал перед ней, но в этот раз за спинами его подручных Фёдора она не видела: трус, должно быть, сбежал.       Ишкибал кивком дал знак чернокнижникам схватить её, и Надя испуганно вцепилась в плечи принца.       — Мехмед, скорее проснись, или нас убьют!       И на сей раз Всевышний их уберёг: шехзаде напряжённо взял руки Нади в свои, и Фема вместе с ним успели покинуть кошмарный сон до того, как руки культистов успели дотянуться до них.