Демоны порока

АЛАЯ ЦИТАДЕЛЬ

      Казалось, даже запахи он стал различать иначе. Он помнил, как Хатидже удавалось почувствовать дух падали даже на улице или различать их подушки в спальне по запахам. Ибрагим всегда такому поражался, а сейчас понимал.       Ему никогда даже в голову не могло прийти, насколько по-разному воспринимают мир женщины и мужчины — даже с физической точки зрения. Особенно с физической, поглоти его Иблисово пламя.       Связь с Хюррем его душила изнутри. Душила, мучила, порабощала, царапала — и дула на раны, облизывала, покрывала целительной слюной так, что он на секунду даже чувствовал толику сумасшедшей в своём смысле благодарности. Он понимал, что ублюдочные чернокнижники выступили инициаторами затеи проникать в его разум. Несчастная пленница Хюррем Султан, поглощённая ненавистью и жаждой мести, готова была на всё — даже на такое безумство, как видеть и чувствовать его практически постоянно. Чему тут было удивляться.       Ибрагим Паша уже некоторое время не понимал, когда он видел её — а когда думал, что видел: настолько непонятными были ощущения в обоих случаях.       Но распроклятая Хюррем превратилась в его тень, была рядом или нет. Сначала он смог уловить даже какую-то извращённую логику её появлений: это были чаще всего времена, когда он ещё был регентом и был вынужден работать в своём кабинете в Топкапы или встречаться с визирями. Тот случай, когда он воспользовался собственной женой, чтобы отпугнуть рыжеволосую ведьму, до сих пор вызывал у него чувство стыда и отвращения к себе, но если бы он знал, что это был единственный способ заставлять Хюррем уходить из его головы… он бы пошёл на это бесчисленное количество раз без раздумий.       Но после того, как эта драная ведьма Ксана обманула его, обвела вокруг пальца, под стать своему господину — или кем он там ей приходился — Сандро, Ибрагим лишился всего: власти, нахождения в Топкапы, доверия шехзаде и… покоя. И об утрате последнего Паргалы сокрушался больше всего. После того случая Хюррем появлялась везде: когда он спал, когда ел, когда сидел в четырёх стенах и молча смотрел в свои политические бумажки, когда выходил наружу, когда проверял свой новый «дом» в виде штаба Арсенала на безопасность и укрепления… даже когда нежился в хаммаме. Хюррем было всё нипочём.       Рыжеволосая султанша, тень и шептунья своего обожаемого падишаха, его собственное проклятие, связанное с ним в самые страшные времена чудовищным в своей жестокости заклятием, знала каждый тёмный уголок души своего мучителя, виновника своего заточения, предателя.       Лишённая необходимости распыляться на прочие дворцовые передряги или то же поддержание их эфемерной с падишахом любви, Хюррем Султан теперь посвятила всю себя ему.       Когда-то давно…       Замолчи.       …ты же только того и хотел.       Как он ненавидел, когда его Иблисов рассудок подкидывал ему самые ужасные воспоминания в насмешку. Когда он, словно последний идиот, был влюблён в эту ведьму до раскалывающихся суставов. До оглушительного пульса в ушах, до одуревшей крови, которая билась в его жилах, когда он, молодой, видел её перед хальветами. Рыжая, стройная, дерзкая, умная, греховно красивая — и взирала на него с практически снисходительным равнодушием. Глядела так, словно говорила ему прямо в лицо: «Ты жалкий, амбициозный дурак, Ибрагим. Жаждешь власти, жаждешь быть «как Повелитель», привязавший тебя к себе, как простого пса, а всего лишь бегаешь у него на поводке и выполняешь команды. Ты видишь себя его серым шептуном за троном, а на деле обо всех твоих жалких потугах Повелитель знает и смеётся, обнимая меня, там, в главных покоях, когда мы с ним пьём вино из золотых кубков. Смеётся. Так, что хуже всего, покровительственно, словно ты малое дитя, которое едва оторвали от груди матери и которое уже грезит о том, что тайно завоюет всю Порту…»       Какой ты жалкий. Жалкий. Жалкий. Жалкая тень. Раб. Раб, которому уже много лет перед носом крутят конфеткой и не дают её съесть, обещая отдать её «когда-нибудь» после. Раб, которому дали поводок подлиннее и которому ошейник спрятали за воротом расшитого кафтана. Конечно, по статусу правой руке и первому настоящему другу падишаха, Визирь-и-Азаму. Падишаха такого идеального, сына султана Селима Явуза, внука султана Баязида, перед которыми дрожал, сокрушаясь, даже камень на далёких северных землях. Наследник и султан, о котором грезит каждая девка в гареме и вне его.       Ибрагим винил во всём Хюррем — винил и обзывал самыми грязными словами в своей голове за то, что это, конечно же, она разбудила в нём все эти завистливые мысли о своём сюзерене и господине. В здравом уме ему бы и в голову не пришло подкармливать своих демонов, которых хлебом не корми — дай расчесать старые болячки, так больно колющие его самолюбие.       Две тоненькие наложницы, которых он себе забрал в услужение из Топкапы, заботливо растирали его мылом. Рука наложницы с бронзовыми длинными волосами медленно водила губкой по его шее, ключицам, спине, выжимая тёплую воду на кожу. Он сидел на мраморной лавке, положив руки на полотенце, окружавшее его бёдра и колени, и держал веки закрытыми: банные процедуры Ибрагим находил любимым способом расслабиться. Впрочем, больше всего он любил городской хаммам в Верхнем городе, где жили богатейшие люди Стамбула. Уникальная архитектура, так схожая с его родной, греческой.       Губка коснулась места на его затылке, где росли волосы. Место было чувствительным, и визирь открыл глаза, чуть дёрнувшись от мурашек.       — Я сделала что-то не так, Паша Хазретлери? — пискнула девица с бронзовыми волосами, и Ибрагим, коротко взглянув на неё, тут же пожалел о том, что не взял из дворца немых служанок.       Зачем она вообще рот открыла. Ведьмам с огненными волосами не пристало, чёрт их подери, пищать, как перепёлкам…       Бездна, помянул её про себя Ибрагим. Не самое удачное сравнение.       — Всё, довольно, можете идти, — он пренебрежительно махнул ладонью, призывая девиц удалиться. Вторая, темноволосая, будто только и ждала этого приказа, поскольку мгновенно отложила графин с водой, который держала в руке, и с поклоном последовала в сторону выхода.       А вот рыжеволосая как-то и зарделась. Замерла, покраснела.       — Паша, я…       — Хатун, — хриплым угрожающим тоном проговорил Ибрагим, послав той могильно-холодный взгляд чёрных глаз, — ты не слышала мой приказ?       На сей раз несчастная повиновалась и засеменила к выходу. Божья коровка, не иначе. Мелкая, грезящая себе о чём-то, только Богу ведомом.       А вот о Боге Ибрагим вспоминать уже не мог — острые головные боли тотчас давали о себе знать. Слишком ещё яркими были воспоминания о Влахерне, где он оставил Хюррем Султан. Хюррем Султан, которая даже признала свою ошибку. Почти извинилась. Так отважно, так честно, что Ибрагим возненавидел её ещё сильнее, почти отчаянно. И чем больше он хотел возродить в себе желание перерезать ей глотку тупым ножом или вырвать язык — или, на худой конец, вызвать в себе крайнюю степень равнодушия к её участи и судьбе — тем чаще она посещала его измученную голову.       — Какая чудовищная бестактность, — прозвучал недовольный голос из глубин хаммама.       Пар от горячей воды и лёгкая пелена на его глазах размыли фигуру Хюррем Султан, которая расположилась где-то в девяти локтях от него. Напрягши зрение, он сумел разглядеть её внешний облик, и глаза его расширились.       Обычно она была в одном и том же тёмно-синем платье, в котором она, должно быть, находилась у Культа. Он уже успел начать всех женщин в платьях похожего оттенка принимать за проклятие своей жизни. Будь он дитём, даже шарахался бы от оных, как от прокажённых. Но воинская выдержка и стать визиря позволяли как-то держать себя в руках.       Уперевшись локтями в колени, словно укрывшись от чужого взгляда в этом густом паре, на мраморной скамье восседала Хюррем. Рыжие волосы у неё были чистые, распущенные, и падали на полуобнажённую грудь. На султанше был только тонкий банный халат, от влажности прилипший к её прозрачной коже. Хюррем глядела прямо Ибрагиму в глаза с усмешкой на пухлых алых губах.       Паргалы немного отстранился назад, оперевшись ладонью на скамью, словно этих дюймов бы хватило, чтобы отстраниться от вездесущей рыжей бестии.       — О чём ты? — спросил он равнодушно.       Он уже давно не удивлялся и открыто не злился её приходам: всё равно бесполезно. Хюррем будто питалась его негативными эмоциями. Каждое его чувство она, кажется, тоже испытывала, и он каким-то неведомым образом ощущал её собственные. То же касалось и прикосновений: Ибрагим даже боялся представить, насколько сильно было искалечено колдовством его сознание, если его мозг всерьёз думал, что её плоть, которой он касался, была настоящей.       В руках у Хюррем оказался бокал с вином, и Ибрагим машинально повернул голову, чтобы рассмотреть золотой поднос с фруктами и графином, где ещё стоял и его бокал — того там не оказалось.       Колдовство. Он уже привык. Кажется.       — Как ты можешь пить эту гадость? — спросила Хюррем, отпив и поморщившись. — Сухое. Отвратительно.       Он знал, что кадина султана любила полусладкое. Однажды в молодости он ощутил себя самым большим идиотом в Империи, когда из похода на итальянские земли привёз несколько бочек с Нобиле ди Монтепульчано, благороднейшим и вкуснейшим сладким вином из Тосканы. Хатидже тогда очень расстроилась: собственный муж забыл, что она, как и брат-Повелитель, предпочитали исключительно сухое. И только икбал султана пила сладкое. Когда его солдаты заняли винодельню, где на небольшой площади выращивали виноград для Монтепульчано, он приказал ничего не трогать и даже сохранил хозяину винодельни, старому Адриано, жизнь. Потребовав, разумеется, лояльности османской семье.       С того дня молодому Ибрагиму пришлось как следует поработать над своей внимательностью: хитрый понимающий взгляд Хюррем, выразительно попивавшей на их «семейных» встречах Монтепульчано, выступил катализатором этих мыслей. Больше таких ошибок он не совершал.       — Прости, — бросил он саркастично, — Монтепульчано осталось во дворце.       Ароматы масел, мыло, тяжёлый водяной пар и запах вина смешались и отяготили его лёгкие. Он догадывался, что такое острое обоняние он получил от Хюррем.       Хюррем улыбалась лукаво, и Ибрагим очень удивлялся мысленно такому её поведению. Никакого обычного презрения в голубых глазах, никаких обвинений, никакой серости на худом лице, никакой боли — султанша словно посетила его с честными намерениями понежиться в хаммаме. Да и выглядела она совершенно здоровой.       — И как тебе живётся под руководством моего сына? — спросила Хюррем, покрутив в бокале вино. Взгляд её был крайне насмешливый.       Паргалы гадко хмыкнул.       — Как печально, что ты этого не видишь, султанша. Шехзаде Мехмед оказался регентом… неплохим.       — Удивительно от тебя слышать похвалу. Значит, мой лев превзошёл все ожидания. В назидание его врагам, разумеется.       — Под его врагом ты, кажется, меня подразумеваешь? — визирь указал на себя пальцем и состроил вид, будто его в высшей степени оскорбили. — Госпожа, ты несправедлива ко мне. Разве я не покорно подчинился его приказу сидеть вдали от дворца, чтобы якобы «держать под контролем запад столицы»?       Хюррем выгнула бровь и опустила подбородок.       — Не припомню, чтобы ты с боевым кличем и булавой наперевес кидался на своих врагов, предварительно уведомив их об этом. Не в твоём стиле.       Взгляд у султанши такой тёмный. Она выпрямила спину, чтобы то, как она держала золотой кубок, выглядело ещё величественнее. Ибрагим невольно опустил взгляд ниже: банный халат цвета пепла розы — отродясь оттенки в его голове не носили таких витиеватых названий — выгодно сливался с персиковым оттенком кожи. Этот проклятый халат, казалось, не был надет на ней с целью что-то прикрыть. Скорее подчеркнуть. Или продемонстрировать. Острые ключицы и едва заметные полушария небольшой, но красивой груди, словно выставленные напоказ широко разведёнными полами халата, заставили его кровь забегать быстрее по венам. Если бы можно было приказать крови не двигаться дальше его живота, он бы за это отдал на свете, наверное, многое.       Молчание несколько затянулось, и Хюррем разрушила его лёгким смешком. Из-за которого Визирь-и-Азам едва позорно не вздрогнул, будто пойманный за шиворот мальчишка. Такое мысленное сравнение тотчас взбудоражило в нём ненависть.       У Хюррем Султан были босые ступни, на которые она в следующую секунду поднялась. Ибрагим проследил за этим движением, невольно протолкнув комок в глотке. Это его замешательство могла почуять Хюррем, чего ему точно не хотелось, ввиду чего он решил быстро сменить тему.       — Как там тебе поживается в заточении, султанша?       Сказано только чуть более нервно, чем нужно, чтобы звучало естественно. Скрыть это он решил за высокомерной ухмылкой, такой отработанной, отшлифованной.       — А сам как думаешь? — она сделала шаг к нему, уголки губ её дёрнулись в подобии усмешки. Усмешки, которая отражала его собственную. Это пугало.       — Думаю, замечательно, если тебе хватает времени и желания продолжать навещать мою скромную персону тут, в чёртовом Арсенале, вдали от дворца, где сейчас играют во власть твои детки.       — Мои дети пошли в отца, — выделила последние слова Хюррем, издевательски улыбнувшись. — Мой Мехмед, будучи регентом всего несколько недель, уже любим и уважаем народом больше, чем ты. Поэтому я могу быть за него спокойна. И за остальных моих львят. Это даёт мне сил.       Знала ведьма, куда бить. Ибрагим тотчас помрачнел, но усмешку оставил. Теперь она походила больше на звериный оскал.       — Значит, ты продолжаешь надоедать мне своим присутствием не для того, чтобы «защитить своих львят», как последние двадцать лет, а просто чтобы поглумиться? — Ибрагим немного наклонил голову, его мокрая грудь блестела в таинственном свете свечей. — Аллах, госпожа, я сейчас покраснею.       Хюррем, проклятая Хюррем. Распроклятая, мерзкая, жестокая женщина.       Которая приходит к нему такая. Босая, почти обнажённая, беззащитная. Мстит. Мстит, давит на его рассудок, знает, где его слабые места — понимает, что он не причинит ей вреда. Поскольку тогда причинит его и себе. Должно быть, это было самое страшное проклятие, которым его мог наказать Всевышний.       Султанша какое-то время, очевидно, всерьёз раздумывала над его предположением. И глядела прямо на него, не отрывая голубых глаз, которые в тенях пара и в игре света свечей казались почти чёрными. Он заметил, благодаря этому отвратительному халату, как её грудь чаще поднималась и опускалась. В такт его собственной.       — Что ж, — наконец произнесла она слегка сиплым голосом, — для меня это такое же наказание, как и для тебя.       — И как долго оно будет продолжаться?       — Я не знаю, — сказала она мрачно и тихо.       — И что с этим делать? — он вторил её тону.       Разговор начинал беспокоить его: уже несколько минут они не проклинали друг друга и не насмехались. Любая вспышка его ненависти, которую его сердце швыряло в неё, пронзала Хюррем и тут же потухала, будто её и не было. Потому что, как бы странно это ни звучало, невозможно было ненавидеть себя по-настоящему. Горечь от осознания какого-то чудовищно жестокого бессилия его уничтожала.       А вот ненависть к Культу, а в особенности к Ксане и Сандро, казалось, наоборот, входила в мощнейший резонанс с ощущениями и Хюррем Султан — и, как итог, он жаждал уже впиться в глотку кому-нибудь из них. Или всем сразу. Лишь бы они исчезли с лица земли — а с ними и их проклятие. И всё вернулось на круги своя.       Ибрагим, задумавшись, не сразу ощутил взгляд, блуждавший по его лицу. Но удостаивать её собственным взглядом не спешил.       — Хорошо, что твоя ненависть не может прожечь во мне дыру, Хюррем Султан, — не услышав ответа, он всё же перевёл на неё взор. — На что ты смотришь?       — На твои шрамы.       Ибрагим отобрал у Хюррем бокал из рук, даже подивившись, как легко та поддалась.       — Очень увлекательное занятие, согласен, — кивнул он, вложив в голос весь яд, на который остался способен. Резко поднёс бокал к губам и почти полностью осушил его. Вино было выдержанным, хорошим. Он знал, что пить в таких температурах было запрещено — можно было и умереть.       Только стоило ли говорить, что в сложившихся обстоятельствах на это ему было плевать? Возможно, где-то внутри, он и порадовался бы такому исходу.       Когда полы халата Хюррем коснулись его вытянутых ног, он снова вздрогнул. У него и в нормальные времена тяжелело в груди, когда она прикасалась к нему. Только бурная ненависть, неприязнь и жажда мести выступали лучшими помощниками — и он мог достаточно спокойно с этим жить. Почти даже не замечая. Не думая об этом.       — Может, мне вытащить тебя оттуда? — спросил Ибрагим почти насмешливо.       — Думаешь, искупишь этим вину? — холодно парировала она.       — Искуплю? Перед тобой? — он издевательски сощурил глаза и окинул всю её с ног до головы пренебрежительным взглядом. — Какое мне дело до твоих обид. Я хочу, чтобы ты прекратила появляться передо мной. И всё вернулось на круги своя, как в те времена, когда мы честно ненавидели друг друга и воевали на равных.       — Господи, — вздохнула Хюррем слишком воодушевлённо, приложив ладонь к щеке, — «на равных»! Таких комплиментов я не слышала с тех времён, когда ты таскал мне вина из походов и ревниво смотрел на Сулеймана, когда мы просили тебя оставить нас вдвоём.       Очередная вспышка ненависти и возмущения, смешавшаяся со стыдом, выплеснулась прямо на надменно поднявшую брови султаншу — та как раз стояла совсем рядом — и ожидаемо потухла. Он был готов даже ударить кулаком по мрамору от безысходности.       Хватит, Хюррем. Хватит это вспоминать. Это нечестно.       — Что за упрёк я чувствую, паша? — улыбка её становилась всё насмешливее. — Я что-то не так сказала? Разворошила воспоминания, о которых тебе стыдно говорить? — она свела руки и отвела взгляд в потолок, словно предалась воспоминаниям. — Помню, с каким непониманием смотрела бедная Хатидже Султан, когда ты отказывался возвращаться в ваш дворец и ночевал в Топкапы.       — Хюррем, — он ненавидел обращаться к ней по имени, считая, что тем самым проигрывает ей в неспособности держать лицо и эту надуманную учтивость до последнего. Но сейчас на чёртовы манеры ему было плевать.       — О да, я права, чувствую, что права, — торжество в её голосе и манерах можно было черпать ковшом. — Так на чём я остановилась? Ах да. Ты без Хатидже и в Топкапы. И то, как ты на своей террасе делал вид, что читал, а на деле следил за мной.       Он сжал руки в кулаки почти до боли. Кровь била его по внутренним стенкам сосудов, требуя выхода всего его гнева наружу. Ведь хуже всего было, что он ощущал, как рикошетил этот её азарт на его собственные нервы, щекоча их.       Этот калейдоскоп противоречивых чувств был физически болезненным.       Ибрагим подпитывает несчастную ненависть в себе, когда смотрит на её вишнёвые губы, которые искривила усмешка, и чувствует животное желание заставить её замолчать. Она манипулирует его эмоциями и своим их чувствованием, словно это он сидит в заточении у Культа, а не она. Словно в действительности проиграл именно он.       Ведомо ли ему было, где заканчивались его чувства и начинались её?       — Говоришь, хочешь вытащить меня оттуда? — прошипела она низким голосом, нагибаясь к нему. Рыжие волосы, которые он так ненавидел, упали ему на плечи. — А ты попробуй. Давай. Никто не смог, а ты попробуй. Может… хоть в чём-то окажешься лучше кого-нибудь.       В ушах зашумело, когда он, словно голодный зверь, подался вперёд и до боли вцепился в её плечи, потянув на себя. Вспышка ненависти смешалась с удивлением, её настоящей болью — и его фантомной, отражённой. Потеряв равновесие, но совершенно этому не удивившись, султанша оказалась сидящей на его бёдрах, которые он расставил в сторону, вынудив её саму раздвинуть ноги шире.       Алкоголь в его организме расширил сосуды, ненависть обезумевши пинала сердце, вынуждая его качать кровь быстрее, мощнее. Лёгкие жгло от тяжести пара, кислорода явно не хватало, и Ибрагим чувствовал, как внутри толкались комки удушья, словно предупреждая, что даже самого частого дыхания ему не хватит, чтобы восполнить нужды организма. Этот же алкоголь ударил в голову и Хюррем, очевидно, о чём свидетельствовали алые щёки и лёгкая тёмная пелена, которая заволокла голубые глаза. Ногти султанши впились в плечи визиря.       Близость её тела, которое, ему казалось, было создано для того, чтобы сидеть на его коленях, подняла температуру его тела до сумасшедшей отметки. Словно ещё немного, и она бы закипела. Руки Паргалы покинули её плечи и сжали талию. Халат её задрался, и открывшиеся виды едва не вынудили его распроститься с остатками здравого смысла. Дыхание Хюррем Султан колыхало воздух в нескольких дюймах от его носа. И, бездна его задери, сексуальное влечение, которое он подавлял в себе чёртову кучу лет, тут по его безмолвному позволению усилилось и резонировало.       Хюррем, казалось, выглядела менее озадаченной, словно прекрасно понимала, что происходит. Словно ожидала этого, предсказывала подобный исход.       Она зашевелилась на его бёдрах, высокомерно и столь же триумфально взирая из-под полуопущенных век на то, как он часто дышал ртом, как покраснела его кожа. Пальцы её провели линию его плеч, издевательски щекоча. Ибрагим зашипел, сжав её талию сильнее.       — Ты чувствуешь? — спросила она шёпотом. Таким жарким, иссушающим — и одновременно холодным.       — Чувствую, — одуревшее сердце сделало двойной кульбит и пропустило жаркую волну крови к его паху, когда рыжая ведьма на его коленях снова поёрзала так, что он закрыл глаза от возбуждения. Почему он вообще отвечал на её вопросы? Словно проиграл по-настоящему, без возможности отыграться.       Его нервы сходили с ума от понимания, что она чувствовала то же, что и он, оттого эти ощущения и сливались между собой, снося голову. Нет-нет-нет. Теперь он как никогда понимал всю суть тьмы и того, почему она была так искушающе опасна: тьма могла подчинить тело — и тело уже вынуждало и душу подчиниться. А поддастся душа — наступит конец: мысли ему больше никогда не будут принадлежать.       Вот и сейчас он чувствовал, как страстная ненависть, которая лишь подпитывала его обжигающее желание взять её прямо здесь и сейчас, наплевав на то, что она лишь фантом настоящей Хюррем Султан, созданный проклятием, обращалась в постыдную щенячью радость от того, что он поддался ей. Физическая боль от их проклятия и душевные муки тотчас отпустили его отчаянно сопротивлявшуюся душу, и он ощутил удивительную лёгкость.       Правда, меньше его кожа гореть не стала, особенно когда он увидел, как медленно Хюррем отбросила свои волосы на спину.       Ненависть, вернись, проклятая, когда ты так нужна. Вернись, пока он окончательно не потерял уважение к себе от того, с какой жалкой просьбой он смотрел на неё. Женщины были поистине ужасны. Особенно когда понимали лучше всего, какую власть имели над мужчинами.       Дыхание в очередной раз сбилось, когда она очертила ногтями его шею, линию ключиц, затем опустилась ниже, окружила подушечками пальцев шрамы и прижала ладонь к его сердцу.       От этого прикосновения под её пальцами стало настолько горячо, что ему показалось на секунду, будто там останется ожог. Клеймо.       Триумфальная улыбка её стала ещё шире.       А у него словно волосы на затылке зашевелились. Ладонь султанши медленно опустилась ещё ниже, и Ибрагим снова закрыл глаза. Рот его впускал и выпускал горячий воздух, и визирю начало казаться, что он точно тут умрёт сегодня.       — Прекрати… — это было всё, на что оказался способен его язык, прежде чем отняться.       Голова его уже начала кружиться, не чувствуя шеи. Тонкие пальцы визиря, уже не внимая приказам разума, действовали инстинктивно — и, судорожно подрагивая, принялись тянуть на себя полы её халата, сжимая в кулаке ткань.       Но Хюррем, разумеется, и не думала слушать его. Она пришла его мучить, а не распыляться на философские беседы о добре и зле или кидаться в него ненавидящими молчаливыми взглядами, нет. Хюррем Султан, рыжая ведьма Стамбула, бестия, пустившая свои корни глубоко в жизнь дворца, опутавшая ими и Повелителя, и его самого, не могла наказывать иначе.       Она знала его слабые места — и била аккурат в них ядовитыми точечными стрелами.       Его тело распирало от возбуждения, горело от жары, пара и алкоголя, а она и не собиралась удовлетворять его желания. А пальцы его, словно моля её продолжить, сжалиться, оголили её ноги, отодвинули полы халата и принялись развязывать пояс на нём.       И когда она внезапно перехватила его ладонь своей горячей рукой, он лишь на долю секунды испытал колючее разочарование, которое тотчас оказалось оглушено новой волной щекочущего нервы жара, когда она позволила этой руке опуститься на своё бедро. Его пальцы чувствовали себя там, словно в гостях, и касались кожи медленно, опускаясь всё ниже, к внутренней стороне, и дальше, откуда шёл ещё больший жар.       Но и слепо слушаться рыжей ведьмы он не собирался никоим образом — он всё же понимал, что та всего лишь манипулировала им и издевалась. Он ведь мог —наверное— обратить всё на свою пользу. Мог же.       А потому это немое и жаркое противостояние продолжилось движением его второй руки, развязавшей узел на собственном полотенце. Отпустив женщину лишь на секунду, чтобы бросить полотенце в сторону и потом снова прижать к себе грудью, он сцепил собственные руки чуть ниже её поясницы, коснулся губами её подбородка и посмотрел снизу вверх уже с бо́льшей мстительностью и бо́льшим вызовом во взгляде.       Руки его прочертили острую линию её позвоночника. Такого, прокляни её Всевышний, идеального. Грудь её касалась его шрамов, и он с неожиданно ярким торжеством понял, как его действие заставило её покраснеть. Хюррем Султан даже не успела спрятать замешательство и смущение, когда её живот и бёдра почувствовали его возбуждение.       — Ты, смотрю, — жарко прошептал он ей в шею, — уже начинаешь радоваться этому проклятию…       Он прижал её к себе ближе, и Хюррем издала тихий полувсхлип-полустон. Эта связь пугала, угнетала, заставляла поражаться собственным чувствам и мыслям, которые могли очень долгое время почивать под толщей обычных дворцовых дум.       Хюррем закусила губу.       — Даже не надейся.       И он почти рассмеялся. Проиграла. Тоже проиграла.       Так, может, стоит идти дальше?       Руки Ибрагима обхватывают талию Хюррем сильнее, приподнимают над собой, и его изнывающая плоть готовится получить её жар, который он так жаждал. А в следующую секунду султанша открывает глаза, дарит ему издевательскую улыбку, и Ибрагим с судорожным вздохом подрывается на постели.       Большего разочарования он никогда не испытывал в своей жизни. Ни во время походов, ни во время любых других прерванных любовных утех. Эта дрянь Хюррем собиралась сводить его с ума самым жестоким способом. Лучше бы она приходила к нему и капала на мозги нотациями, чем… поступала так.       Ибрагим, уже вышагивая по коридорам Топкапы в сторону главных покоев, что занимал регент султаната, шехзаде Мехмед, сокрушённо чувствовал, что до сих пор не может восстановить сбитое с утра дыхание. Внешне он выглядел совершенно обычно: надел свой лучший кафтан, расшитый драгоценностями, из лучшего материала, спину держал ровно, а руки — сцепленными в обычной высокомерной манере, потому никто из его подчинённых не смог заподозрить, отчего же у визиря было такое в высшей степени отвратительное настроение. Казалось, он готов был взглядом поджечь гобелены и портьеры, попадавшиеся ему на пути.       Проклятье. Сон был слишком реальным, и Ибрагим не мог предположить, реальной ли была Хюррем в нём или нет. А очень хотел бы узнать.       Из-за неё он даже не мог толком думать о государственных делах. И вообще о делах. Хотя должен бы, следуя логике и здравому смыслу. Но дела Стамбула и Империи сейчас волновали его куда меньше, чем острое желание добраться до Сандро и Ксаны, сначала выудить из них местоположение Хюррем, затем выпотрошить их и кинуть псам.       А затем выдрать Хюррем. Самым жестоким образом. За всё, что она сделала с ним или собиралась сделать. По лицу этой рыжей суккубы во сне он видел, что испытанное им в хаммаме было лишь началом её изощрённой мести ему. А он не мог позволить ей и культистам победить его… так.       Эти хитроумные бесы не знали, с кем связались. Даже если Сандро и Ксане удалось его так запросто обвести вокруг пальца. Он хорошо помнил, как в тот день, когда едва не оскорбил жену, чтобы выставить Хюррем из его головы, ему явилась ещё одна женщина. Тонкая, плоская, черноволосая, с почти вульгарными чертами лица, она хитро смотрела на него ярко-голубыми глазами и обещала избавить от этих ужасных видений, если он всего лишь снизойдёт до помощи. Помнится, Ибрагим ещё долгое время проклинал себя за то, что логика и здравый смысл не сумели перекрыть сильные эмоции от распроклятых видений, и он второй раз заглотил наживку культистов.       Ведьма Ксана, подручная магистра Сандро, всего лишь попросила его в определённую ночь отвести стражу от церкви святой Ирины, располагавшегося на территории Топкапы. Христианский храм османы использовали как оружейную, и Великий визирь сначала прочёл в просьбе ведьмы намерение снабдить Культ оружием. Другой причины он не видел. Но согласился, хоть и снова посчитал себя умнее культистов, решив устроить людям Ксаны в условленный день засаду. В отместку за похожий обман.       День этот выпал на возвращение пропавших шехзаде в столицу. Тогда Ибрагим, решив организовать себе алиби, даже пригласил с собой шехзаде Мехмеда в Корпус Охотников. Тот, правда, отказался, что лишило его план некоего последнего штриха безупречности.       Он затаился с достаточным количеством янычар у церкви святой Ирины, ожидая застигнуть врасплох ведьму и её приспешников. А она там так и не показалась. И на следующее утро султан Сулейман издал декрет о назначении шехзаде Мехмеда регентом султаната. Сам же султан оказался якобы болен и запретил кому-то, кроме сыновей и двух слуг, себя навещать.       Ибрагим, сокрушённый собственной глупостью, догадался, что Ксана лишь отвлекала его внимание, чтобы напасть на Повелителя. Стыд и разочарование в себе и послужили катализаторами того, чтобы смириться с назначением юного шехзаде и не влезать в его дела, послушавшись и его приказа фактически отправиться в ссылку. Завуалированную просьбой защитить столицу, разумеется.       Что ж, он это заслужил. Да и с Хюррем он спорить не мог: дети её были явно неглупы и по какой-то причине о делах Культа были осведомлены. Ему ничего не оставалось, кроме как направить все свои силы и думы на то, чтобы добраться до чернокнижников. У него как раз была зацепка — письмо с просьбой о встрече от некоего чернокнижника, который, по всей видимости, был перебежчиком. Или вражеским шпионом — это ещё нужно было проверить. Ибрагим теперь собирался быть мудрее.       Правда, после назначения его в Арсенал встреча какое-то время не могла состояться: перебежчик не выходил на связь, игнорируя условные знаки в заданном месте.       И сегодня, после отвратительного сна он, наконец, получил новую весточку от незнакомца. Он просил встречи на Галате, подконтрольной Корпусу. И тут Ибрагим уже начал предполагать, что перебежчик мог оказаться шпионом Оздемира, решившем уличить его в связи с культистом.       Но он собирался быть осторожным. Осторожным и мудрым. Великий визирь должен был обращать всё на свою пользу, даже ошибки. Особенно ошибки.       Злой и раздражённый, словно сам дьявол, Ибрагим приготовился рявкнуть, как следует, на рабыню, появившуюся из ниоткуда, когда он заворачивал за угол.       — Простите, — она успела извиниться быстрее, чем он вспылил.       Ибрагим её узнал: светлые волнистые волосы, голубые глаза, которые смотрели на него с большой осознанностью, будто видели его насквозь, принадлежали Наде, возникшей из воздуха «любимицы» шехзаде Мехмеда. С которой они по ночам предпочитали либо не видеться вовсе, либо заниматься, очевидно, чтением книг вслух, судя по тому, что докладывали ему шпионы. Или же шехзаде Мехмед был слишком тихим в постели.       Даже не думай проводить сравнение с его матерью, Паргалы Ибрагим. Иначе твоя чаша весов «между Раем и Адом» склонится уже наконец в сторону преисподней.       — Надя-хатун? — он почти брезгливо указал на неё пальцем, выгнув бровь, как будто уточняя у неё, правильное ли имя вспомнил. Девушка коротко кивнула, и визирь убрал руки за спину. — Куда это ты так спешишь?       Выглядела она и вправду всполошённой, словно от шайтана убегала. Это можно было заметить по бегающим глазам и дрожащим рукам, которые она старательно прятала в рукавах алого платья.       — Никуда, — ответила она без тени эмоций и приподняла подбородок.       — А вид такой, словно за тобой сам Иблис гонится, — он заглянул за её плечо. — Что-то с шехзаде?       — Нет, — ответила она. На долю секунды быстрее, чем следовало бы. — Мы вместе завтракали, и я… думала вернуться к себе и немного поспать.       — Бессонная ночь? — произнёс он выразительно. — Ах да. Священный четверг. Что ж, поздравляю, хатун. Видимо, наш шехзаде воспринимает тебя чуть серьёзнее обычных наложниц.       Кажется, хатун предприняла тщетную попытку изобразить смущение. Щёки только покраснеть не успели. Где-то он уже видел эту «святую невинность». В таких же голубых глазах, кажется.       Надя внимательно наблюдала за его жестами, словно пыталась что-то в нём прочитать. Девка неглупа, очевидно. Стоило ли говорить, что умных женщин Ибрагим не любил. От них были одни проблемы. А этот нелепый «женский султанат» Хюррем Султан был обязан на ней и прерваться, безусловно.       — Что ж, пойду повидаюсь с нашим шехзаде-регентом, — противно улыбнулся Ибрагим. Глаза Нади подозрительно блеснули. — Надеюсь, он уделит своему дяде немного времени.       — Шехзаде спит, — быстро ответила Надя.       — Ты сказала, вы только что завтракали.       — И он уснул.       Ибрагим слишком хорошо знал своего племянника, чтобы знать, сколь энергичным он был юношей. В отличие от Селима, который порой спал до полудня, и Баязида, который часто сутками вообще не спал и затем отсыпался в течение нескольких дней. Мехмед режима придерживался, поэтому такая деталь сразу показалась ему подозрительной.       — Боюсь, хатун, у меня для шехзаде есть сведения, не терпящие отлагательств.       И он, обогнув её, направился к главным покоям. Паргалы мог кожей спины почувствовать, как заволновалась наложница Мехмеда. Что лишь сильнее подстегнуло желание визиря как можно скорее выяснить причину этого волнения.       И тем более когда двери главных покоев распахнулись, и в них показались сразу двое: шехзаде Селим и его беременная икбал Нурбану.       Ибрагим на секунду подумал, что эта парочка, кажется, вообще никогда не расставалась.       Шехзаде Селим всегда умел держать себя в руках и умело манипулировал эмоциями, оттого и совершенно в лице не изменился, увидев его у дверей покоев своего старшего брата.       Выдала его очевидную внутреннюю обескураженность только Нурбану-хатун, которая переняла белый цвет стен от страха. И сомнений у Великого Визиря не осталось: что-то определённо было не так.       — Шехзаде.       — Ибрагим Паша.       Обмен почтительными кивками выглядел несколько неуместно прямо в проёме дверей, откуда шехзаде Селим уходить явно не собирался. Ибрагим бросил быстрый взгляд на Нурбану: та тотчас подобралась и опустила карие глаза в пол. Снова эта наигранная невинность, визирь чуть не закатил глаза: интересно, всех ли наложниц своих сыновей Хюррем научила этой уловке?       Молчание стало неловким, и Ибрагим выразительно посмотрел за спину рыжему шехзаде.       — Вы позволите пройти, шехзаде? У меня важные сведения для шехзаде Мехмеда.       — Вы можете сказать всё, что посчитаете важным, мне. Я передам брату, — холодно отозвался Селим.       — Простите, шехзаде, но позвольте узнать, почему наш регент не может принять меня?       — Он спит. Плохо себя чувствует.       Ибрагим выгнул бровь.       — О Аллах, какой ужас. Надеюсь, ничего серьёзного?       — Ничего серьёзного.       Но с места Селим так и не собирался уходить, сохраняя абсолютно непроницаемый вид.       Визирь же начинал потихоньку терять едва восстановленное терпение.       — Раз ничего серьёзного, почему же шехзаде Мехмед не может уделить мне несколько минут своего времени? В конце концов, дела государственной важности насущнее головной боли, — улыбка Ибрагима была острее самого тонкого лезвия.       Голубые глаза Селима, так похожие на глаза его матери, сейчас смотрели мягко и морозно.       — Я очень сомневаюсь, что мой брат должен перед вами отчитываться, Ибрагим Паша.       Как он мог забыть, что в искусстве безукоризненной вежливости, об холод и равнодушие которой можно было порезаться, Селим едва ли уступал ему, Ибрагиму. Визирь-и-Азам Селима знал не так хорошо, как его младших и старших братьев.       Мустафа, с подачи Махидевран Султан, вертелся вокруг него с младенчества, оттого Ибрагим знал его, как самого себя.       Мехмед находил общество дяди забавным и весёлым, особенно когда приходил к нему с Мустафой — тогда его Ибрагим научил верховой езде и фехтованию.       Визирь до сих пор помнил, как маленький Баязид дёргал его за штанину и просил поиграть с ним, когда старшие братья не обращали на него внимания — и какое-то время Ибрагим, возможно, был «лучшим другом» для маленького шехзаде, потому что защищал его иногда перед отцом-Повелителем. Но когда Селим и Баязид всё же умудрились каким-то удивительным образом найти общий язык, об обществе дяди малыш Баязид и думать забыл.       Несчастный Джихангир в Топкапы всегда был лишь тенью. Начитанный, но и какой-то слишком простодушный и обидчивый шехзаде был мало кому интересен, кроме своей матери и султана Сулеймана в редкие моменты, когда прочих дел не было. Все его демоны были Ибрагиму понятны, оттого и душа шехзаде Джихангира была для него прочитанной страницей.       Но не шехзаде Селим. Этот хитрый рыжий лис был единственным из детей Хюррем Султан, который с её молоком впитал насторожённость в обращении с ним. И Ибрагим даже с неким уважением признавал, что из всех своих племянников хотел бы получше поизучать демонов именно рыжего шехзаде. Он говорил мало, выражал свои чувства и эмоции только посредством творчества, которым дышал, и сердце никому не открывал, кроме, возможно, матери.       Да и взамен Хюррем Султан души в рыжей копии себя не чаяла, видя в нём больше от себя, чем от падишаха или его многочисленных родственников. Мехмед был копией султана Сулеймана, Баязид — скорее своего деда, Селима Явуза, особенно внешне, Михримах повадки взяла, конечно, от своей Валиде, но Ибрагим видел, что прорисовывались в ней черты тётки Шах-и-Хубан, а Джихангиру досталось самое сладкое — характер и черты лица Хатидже Султан.       Селим же был мужским воплощением своей валиде, несомненно.       Конечно, эти сравнения вызывали в Ибрагиме противоречивые чувства в данной ситуации. Селим, под стать матери, был хитёр и упрям, оттого и впускать его в покои брата точно не собирался. Это вызывало уважение, но интересам Ибрагима мешало — и перекрывалось раздражением.       — Что ж, шехзаде, очень жаль. Но раз таково желание нашего регента, то не смею его оспаривать, — наконец произнёс визирь, опуская подбородок. Руки его, которые он привычно держал сцепленными у пояса, напряглись. — За сим откланяюсь.       Он покинул племянника, направившись по той же дороге обратно. По пути он бросил мрачный взгляд на Надю, но та ему не ответила испугом или смущением: взгляд она выдержала и послала ему схожий. Лишь в последний момент согнула колени в поклоне в качестве дани уважения Великому Визирю. Скрипнув про себя зубами, он покинул Топкапы.       Ибрагим решил уступить. На этот раз. На счастье шехзаде Селима, сегодня у него не было желания вступать в полемику и прибегать к разного рода уловкам. Разумеется, такого отношения к себе он не забудет. А пока у него были дела насущнее: перебежчик, так алчущий встречи с ним.       Всю недолгую дорогу до северной части столицы Ибрагим решил провести в экипаже с конвоем, а не верхом. В городе после убийства Капудана Паши было крайне неспокойно: народ винил всех, начиная от низших чинов Дивана и заканчивая отошедшим от дел султаном, в попустительстве подобного. Ненависть усилилась ещё за счёт невозможности идти в открытую против командира Корпуса Охотников, Метин Оздемира-челеби… Называть этого приблуду-извращенца Пашой, исходя из его статуса, у него язык не поворачивался.       Ибрагим им никогда особо не интересовался, а обратил внимание и вовсе лишь тогда, когда несколько лет назад его назначили куббе-визирем, переведя из санджака Валахия. Там, в городе Силистра, он исполнял обязанности капитана личной охраны валашского князя Раду Паисия, которого в народе называли Петром из Арджеша. Князь считал себя воплощением знаменитого дяди своего отца, Влада Цепеша, прозванного «Дракулой» за подражание дракону. Множество грязных слухов и сплетен порождали легенду о том, что великий предок османов, султан Мехмед Фатих, Завоеватель Константинополя, состоял в сексуальных связях с братом Цепеша. Как бы там ни было, а Раду Паисий едва не боготворил стать и силу османских господ, а потому воспринимал вассальный статус своего княжества как некий дар себе и своему народу.       Но не это было интересным. А то, о чём Ибрагим сумел узнать совсем недавно, прибегнув к изощрённым пыткам, подкупам, лести и прочим излюбленным уловкам. У Паргалы под ногтем оказался свидетель, готовый подтвердить факт мужеложства Раду Паисия и Метина Оздемира, впрочем, в значительной степени с инициативы самого князя. До обращения в ислам Метин носил благородное румынское имя Мирцеус. Мать его была валашской певичкой, изнасилованной османским военачальником Бахрамом Оздемиром и умершей при родах. Несмотря на всё, Бахрам взял на себя заботу о мальчике, хоть детство у будущего «баш-авджи» проходило в битье и порицаниях. Тонкий безволосый шрам, белой линией изуродовавший левую сторону его головы, был следствием насилия отца: Бахрам за непослушание и острый язык несколько раз приложил юного Мирцеуса головой о свою железную кочергу. Об остальных шрамах узнать не удалось, но Ибрагим догадывался, что те присутствовали.       Типичная история, фыркнул про себя Паргалы. Детская душа, не выдержав побоев и ненависти отца, испытала невероятное облегчение, когда судьба подбросила ему возможность поступить на службу к вассальному князю османов. Мирцеус быстро понял, куда дует ветер, стремительно поднялся по карьерной лестнице и, воспользовавшись случаем, отрезал язык собственному отцу — за ругань — и вслед за ним правую руку, что держала кочергу, которой он когда-то избивал сына. И это был его родной отец. О том, как он жестоко обращался с любыми врагами своими и своего господина, говорили шёпотом: капитан Оздемир поводов долго не искал. Отличавшийся крайней жестокостью, он тем не менее сыскал настоящее обожание в глазах князя Раду. Но когда положение османского санджак-бея, посланного Диваном, при валашском дворе укрепилось, от Мирцеуса стало необходимым избавиться как можно скорее.       Обладая природным чутьём на то, если от него кто-то собирался избавиться, смекалистый Мирцеус принял ислам и нацепил на лицо фанатичную преданность Османской Порте. О талантливом воине, который на лбу себе выгравировал соизволение добровольно превратиться в цепного пса османского государя, быстро узнал султан Сулейман и пригласил в столицу в качестве куббе-визиря. Отныне не Мирцеус, а Метин, новоиспечённый куббе-визирь, шустро собрал вещи и отправился в Стамбул, где и занял положение «тише воды, ниже травы».       Играл Метин роль настолько умело, что даже крайне внимательный и проницательный Ибрагим долгое время даже не замечал его присутствия на собраниях, не говоря о том, чтобы выяснять его происхождение и историю.       Фортуна определённо любила этого валаха-полукровку. Что в родной Силистре он вызывал тихий страх у горожан и ненависть у княжеского двора, что в Стамбуле снискал похожей реакции.       Ещё и получил в невесты Михримах Султан, дочь самого падишаха. Ибрагим скрипнул зубами. Конечно же, Паргалы втайне полагал, что чести быть другом султана и получить в жёны кого-то из его семьи мог быть удостоен только он, сын рыбака из Парги.       Вскоре Великий Визирь пересёк Золотой Рог и оказался перед оцепленной территорией Корпуса Охотников, которую Метин величественно окрестил Кырмызы́ Кале́, что в переводе означало «Алая цитадель». И, конечно же, Паргалы внутренне тоже скрежетал зубами: обзови он как-нибудь собственный дворец, подаренный ему султаном в честь их с Хатидже свадьбы, снискал бы насмешки Хюррем и всего Топкапы вкупе с укоризненным взглядом падишаха.       Любопытно, почему перебежчик искал его встречи именно на территории охотников. Высокие стены Кырмызы Кале окружали большую часть зданий, располагавшихся в этой части Галаты, включая несколько больших таверн и посольства некоторых государств, возжелавших обезопаситься от возможного нападения культистов. Разумеется, такой «чести» удостоились далеко не все послы.       — Визирь-и-Азам Хазретлери, — к его экипажу приблизился стражник, закованный в доспехи охотника. В руках он сжимал алебарду. Отодвинув вниз алую маску, прикрывавшую нижнюю часть лица, он коротко кивнул. — Оздемир Паша ожидает вас?       Ибрагим смерил стражника ледяным взглядом сверху вниз.       — По-твоему, Визирь-и-Азаму нужно приглашение Оздемира Паши, ага?       Охотник даже глаза не опустил.       — По распоряжению господина Оздемира мы можем впускать только тех, кто имеет его личное приглашение. Вопросы безопасности, — он вежливо склонил голову.       — Я похож на колдунью, которым вы языки вырываете, ага? — он угрожающе сощурил глаза.       — Приказ, Паша Хазретлери, — отрапортовал стражник без доли сожаления.       Второй раз за день его не впускали туда, куда он хотел. Только в этот раз перед ним стоял не племянник, чей брат управлял столицей, а самый обыкновенный турок, определённо растерявший весь страх. Спускать с рук неуважение в этот раз он не стал.       — Либо ты пропускаешь меня, и я не приказываю вырвать тебе гениталии и подвесить за ноги на площади, — тихо процедил сквозь зубы визирь, разъярённо сверкнув чёрными глазами. Пальцы, окружённые многочисленными перстнями, сжались в кулаке и грозили в следующую секунду вцепиться в глотку неверному. — Либо я сделаю кое-что гораздо хуже того, что упомянул в первом варианте.       Если бы Ибрагиму попался не простой стражник Корпуса, а настоящий охотник, то вряд ли бы подобная угроза возымела такой эффект: вся спесь аги мгновенно испарилась, и он, кивнув второму стражу, приказал открыть ворота в Алую цитадель.       Большинство зданий, располагавшихся на этой территории, были либо невредимы, либо восстановлены, и казалось, будто война с Культом совсем этой части города и не коснулась. Жили здесь люди достаточно влиятельные, и чувство благодарности, которое они испытывали к Оздемиру-челеби, переводилось в серебряные акче, наполнявшие казну Корпуса. И Ибрагиму это не нравилось: такими темпами автономность Метина могла наступить раньше, чем он надеялся оборвать её на корню, первым уничтожив Культ.       Ибрагим помнил из короткой записки незнакомца, что встретиться он собирался в одном из зданий недалеко от главного Корпуса. Подъехав к нему, Ибрагим покинул экипаж и выгнул бровь в недоумении: перебежчик действительно собирался вести переговоры с ним в борделе?       Борделе, в котором запах алкоголя стоял едва ли не сильнее, чем в портовых трактирах остального Стамбула? Даже в оных Великий Визирь сейчас бы чувствовал себя не так омерзительно: оказавшись внутри, он презрительно сморщился, оглядывая убранство заведения. Извивавшиеся змеями шлюхи призывно подмигивали ему, когда он проходил мимо них, некоторые даже прибегали к более изощрённым жестам, вызывая у Ибрагима крайнюю степень отвращения. Женщин он любил и борделями во время «ревизий» в городе не брезговал, но эти, хихикающие над пошлыми шутками охотников, которые, по мнению Ибрагима, были обыкновенными извращенцами, были для него не приятнее падали.       — Визирь-и-Азам Хазретлери! — ахнула женщина, обмахивающаяся веером. Тронутое морщинами лицо и чуть более закрытый, чем у других девушек, наряд выдал в ней ба́ндершу, хозяйку борделя. — Добро пожаловать в «Ракшаси». Я вас заждалась, паша.       — Неужели? — бросил он холодно, продолжая осматривать оформление публичного дома. Переведя взгляд на женщину, он всё же рассмотрел её немного лучше. Брови его поднялись. — Никогда бы не подумал, что увижу, как ты ложишься под этих знамённых извращенцев, Марция. Мне казалось, у тебя более утончённый вкус.       Невысокую, брозоволосую болгарку Великий Визирь знал ещё со времён, когда был сокольничим при шехзаде Сулеймане. Посещая Стамбул, Ибрагим выбирал именно «Ракшаси» для приятного времяпрепровождения. И, удивительно, но не всегда прибегал к прямым услугам данного заведения, предпочитая светские беседы с Марцией, горячей, пылкой и не обделённой житейской мудростью и острым язычком. Беседы, которые иногда, конечно, перетекали в более приятное продолжение. После восхождения шехзаде Сулеймана на престол, становления Великим Визирем и сопутствующей женитьбой на Хатидже Султан походы в публичный дом пришлось сократить втрое и добавить элемент инкогнито. Да и саму Марцию он видел лишь несколько раз с тех пор — та постоянно оказывалась «занята» другими посетителями.       — Он у меня остался, — невозмутимо пожала плечами Марция, тем не менее облизнув визиря лукавым взглядом. — Давно я вас здесь не видела, паша. Как поживает Хатидже Султан?       — Молится денно-нощно о твоём здоровье, Марция, — огрызнулся визирь с очаровательной улыбкой, на которую Мадам борделя лишь усмехнулась. Он, на самом деле, был бы не прочь и продолжить обмен любезностями, бывшие для них в своё время привычными прелюдиями, но дела не терпели отвлечения. Посерьезнев, Ибрагим осмотрел бурно оживленный зал. — Я здесь по делу.       — Знаю, — хитро улыбнулась бандерша, сложив веер и кивнув в сторону лестницы, ведущей к верхним комнатам. — Я и должна была вас проводить.       Ибрагим снова не удержался от выражения открытого недоумения на лице: перебежчик-чернокнижник, который, по идее, должен был бояться своей тени, назначил ему встречу в публичном доме на территории охотников. И либо визирю следовало бы восхититься идее спрятаться у всех на виду, либо насторожиться и начать сочинять план по выходу сухим из воды.       Хихикавшие при виде его девушки рдели и бледнели, и Ибрагим, несмотря на свою идеологическую к ним неприязнь в сложившейся ситуации, невольно выпрямил спину. Он знал, что они находили его привлекательным.       Бронзовые волосы Марции, шествовавшей впереди, седина ещё не тронула, и в целом болгарка сохранила свою красоту к сорока годам. Веснушки только на её щеках, которые он помнил, таинственным образом исчезли. Или, может, она просто их замазывала этими женскими кремами, он не разбирался. Но Марция изменилась, может, не внешне, но изменилась, и Ибрагиму было даже почти любопытно, что тому поспособствовало.       — Давно ты стала хозяйкой этого заведения? — спросил он заинтересованно.       Марция послала ему хитрый взгляд через плечо. Ибрагим отметил про себя, что эта болгарка была одной из немногих женщин на его памяти, которым так шёл столь коварный вид: её тонкие брови, худое лицо и пухлые губы определённо выглядели бы слишком посредственно, изображай она святую невинность. Визирю тотчас пришли на ум для сравнения те же Нурбану или покойная икбал Мехмеда, Шемсишах, которую он просто на дух не выносил.       — С тех пор, как охотники перерезали глотку Изабелле.       Имелась в виду предыдущая бандерша «Ракшаси». Брови визиря сошлись на переносице.       — За что?       — За то, что она действовала мне на нервы, — прозвучал равнодушный ответ. Настолько, что даже у Ибрагима пробежались мурашки по коже. — Она хотела вышвырнуть меня на улицу без гроша в кармане и чести за спиной. И тогда мне на помощь пришёл Оздемир-бей.       Услышанное имя вызвало в визире неприятные чувства, но перебивать он не стал.       — Господин был озабочен моей судьбой, — туманным голосом продолжила Марция, горделиво подняв подбородок. — И впечатлён моими… особыми умениями. Предложил мне управлять этим замечательным заведением, избавив от надоедливой Изабеллы. Сделать из хозяйки борделя ведьму оказалось нетрудно.       Линия губ визиря нервно дёрнулась.       — Командир охотников любит общество падших женщин? — ядовито процедил он. — Он собирается жениться на Михримах Султан, дочери падишаха.       Кажется, смысл в этой фразе Марция увидела другой, поскольку серо-зелёные глаза лукаво сверкнули.       — Что ж, в таком случае султанше повезло: его милость крайне искусен в постели. Деток у неё будет масса, не сомневаюсь.       — Потому я и сказал, что удивлён, куда пропал твой утончённый вкус, — злобно оскалился он, пожелав уколоть бандершу. Та лишь издала ироничный смешок.       — Не хватало мне вас, Паша Хазретлери.       — Уверен, ты такое говоришь всем своим посетителям.       — Вы выделяетесь среди них, можете не сомневаться, — Марция как бы невзначай облизнула блестящие от ягодной помады губы.       Женщина вела визиря на самый верхний этаж заведения. «Ракшаси» был в своё время (и оставался по сей день) самым большим и дорогим борделем в Стамбуле, по размерам походя на самое настоящее поместье. Четыре этажа, множество комнат для самых разных гостей, большой хаммам, музыкальные залы, даже собственная театральная труппа — с особыми дополнительными услугами, разумеется.       — И что же получает Оздемир от твоего борделя, позволь полюбопытствовать? — вкрадчиво спросил визирь.       — Девочек, — Марция сделала вид, будто говорила о чём-то совершенно естественном, а затем добавила, словно невзначай: — …и сведения. «Ракшаси» и до этой войны с колдунами пользовался особым положением в городе, заведение посещало очень много людей. А как Галату окружили стены Кырмызы Кале, оно превратилось в одно из самых безопасных мест в городе, — Марция понизила голос и заговорила слаще, с огромным удовольствием. — Терпкое вино, умненькая и способная девочка, ощущение безопасности — и любой посол выдаст тебе что угодно. Окажись здесь сам шах Тахмасп — принёс бы присягу Империи.       — Очень любопытно, Марция, — вторил её хитрой улыбке Ибрагим. Сведения о том, что Оздемир взял под контроль столь прибыльное дело, говорило о том, что тот имел большие планы на будущее, и о том, что он крайне неглуп. — Но ты не из болтливых: зачем же ты мне обо всём этом рассказала?       — Время покажет, Паша Хазретлери, — улыбнулась Марция, наконец остановившись перед последней дверью в коридоре на самом верхнем этаже. — Может, однажды вы вспомните о том, сколь привлекательны для меня оказались, раз я выдала маленькую тайну своего господина.       Уголки губ Ибрагима дёрнулись в подобии ухмылки. Марция снова одарила его долгим жарким взглядом, а затем, скрыв лицо за веером, покинула визиря.       Чарующие звуки саза, барбета и дудука, доносившиеся с нижнего этажа, околдовывали и усыпляли бдительность. Марция оказалась права: в «Ракшаси» всё располагало к тому, чтобы забыться и излить душу кому угодно, даже падшей женщине. И он не мог избавиться от мысли, что это место было выбрано специально с этой целью. А значит, вероятность ловушки или подставы росла с каждой минутой.       Открыв дверь, Ибрагим оказался в самой обычной комнатке, которая тем не менее не имела ни кровати, ни чего бы то ни было для удовлетворения плотских утех. Казалось, эта комната была предназначена для каких-то важных встреч.       И руки его тотчас налились кровью, когда он увидел спину Метина Оздемира Паши, рассматривавшего пейзажи в окне. Худшие его опасения снова подтвердились: охотник решил подставить Ибрагима, проверив, станет ли тот встречаться с преступником в проклятом борделе. Разум мгновенно принялся работать. Ибрагим нацепил на лицо самый бесстрастный вид, на какой был способен, выпрямил спину и приподнял подбородок, словно стараясь сделать вид, будто он с самого начала догадывался о подобной уловке.       — А, Паша Хазретлери, наконец-то, — баш-авджи даже толком не повернулся, удостоив Великого Визиря только полуоборотом головы и дежурной улыбкой. — Мне было интересно, решитесь ли вы прийти сюда.       — Ты, — он сделал паузу, полную презрения, — решил проверить меня, Оздемир? — Ибрагим старательно держал лицо, хоть и с немалым трудом.       В очередной раз с того дня, когда он лишился регентства, с ним обращались, будто видя в нём бесполезную вошь. Мехмед отослал его в Арсенал, Селим не впустил в главные покои, дешёвая наложница регента смела ему в глаза смотреть, будто он был равен ей, какой-то стражник на воротах вздумал просить с него проклятое приглашение ещё вчерашнего любовника валашского идиота-князя — и этот самый мужеложец вздумал, что может устраивать какие-то чёртовы проверки!       А ещё и Хюррем…       Хюррем.       Сердце Ибрагима пропустило удар — что его ещё сильнее разозлило. Маска с лица всё же спала, и визирь позволил себе оскалиться по-настоящему.       — Как это понимать, Оздемир? Отвечай!       — Что за гнев в вашем голосе, Паша Хазретлери? — Метин наконец обернулся к Визирь-и-Азаму, и тот бесконечно спокойный и прохладный вид, который держал Мирцеус, вызвал ещё больший гнев: он ещё смел делать вид, что это он хозяин ситуации. — Вам следует успокоиться.       Взять себя в руки. Взять. Себя. В руки.       Ибрагим таких выскочек на завтрак ел многие годы в роли Великого Визиря этого огромного государства. От некоторых он избавлялся быстро, некоторых с удовольствием отправлял на духовную и физическую сковороду, заставляя медленно и мучительно погибать во всепожирающем огне его воли. Но всякий раз Ибрагим бил, как правило, первым, рубил голову змее в зародыше, поскольку знал, как было важно своевременно пресекать любые попытки пойти против себя.       Одну змею он оставил в живых: и объяснял это возможной государевой печалью. Но на деле хорошо понимал, что не в силах был бы как позволить кому-то другому добраться до этой женщины, так и самому придушить такую красоту. Замкнутый круг.       — Ты посчитал, что обладаешь толикой хоть какого-то ума, — визирь сложил большой и указательный палец, — чтобы устраивать мне какие-то проверки, Оздемир? Ты?       Валах исказил губы в высокомерной улыбке: получив власть, признание падишаха и надёжную поддержку, Метин Оздемир перестал строить из себя забитого, сутулого болвана, расправил плечи и надел роскошные одежды. Но за всем этим фарсом скрывал своё настоящее лицо обыкновенный насильник и убийца — расшитые сапфирами длинные рукава его кафтана и дорогие перстни не могли скрыть засохшую кровь под ногтями, которую Мирцеусу не всегда удавалось отмыть.       — И тем не менее вы здесь, паша, — Метин провёл ладонью по воздуху. Большой острый нос и маленькие пронзительные чёрные глаза смотрелись ассиметрично и отталкивали. — Вы собирались встретиться с перебежчиком культистов, и он здесь.       Ибрагим выгнул бровь.       — Собираешься играть свою игру до конца, Оздемир? К чему этот фарс?       Вместо ответа Метин жестом пригласил из соседней смежной комнатки, вход в которую Ибрагим не заметил из-за непрозрачной ширмы, оного чернокнижника.       — Пусть он сам вам расскажет.       Что за бесовщина? Из-за ширмы показался совсем зелёный юнец. Его большие голубые глаза блестели страхом и растерянностью, русые волнистые волосы были растрёпаны, словно он их долгое время мял пальцами от волнения.       — Юсуф какое-то время провёл в плену у Культа, — объяснил Метин Оздемир, присаживаясь в дубовый бержер и жестом приглашая Ибрагима Пашу последовать его примеру. Визирь бросил в него неприязненным взглядом и выждал паузу в несколько секунд, прежде чем сесть в соседнее кресло.       Их сидения разделял небольшой стол. Третий стул предназначался, очевидно, для этого Юсуфа.       — Присаживайся, юноша, чего стоишь, — изображал гостеприимство Мирцеус. Голос его был почти мягким, и Ибрагим бы даже поверил в его благосклонность, если бы не трясущийся от ужаса мальчишка. Когда Метин поднял ладонь в пригласительном жесте и указал ей на стул, Юсуф даже вздрогнул, будто подумал, что его собирались ударить.       «Приглашению» командира охотников юноша тотчас подчинился, буквально упав на стул и опустив глаза. Он был смертельно испуган.       Паргалы почувствовал себя крайне неприятно: создавалось ощущение, будто он присутствовал на допросе Оздемира, который должен был закончиться жестокими пытками. Впрочем, как бы там ни было, а Ибрагим не собирался позволять валаху хозяйничать и переходить границы.       — Дело в том, что Юсуф рассказал мне очень много интересного об Иншалосте, городе-убежище Культа. Вы ведь знаете о нём, не так ли?       Ибрагим состроил непроницаемый вид и промолчал, не удостоив охотника даже взглядом. Но Мирцеусу ответ, кажется, и не был нужен.       — Я прав, Юсуф?       — П-правы, господин, правы… — пробормотал по-турецки мальчик с ужасным акцентом.       О Аллах, ему на вид было не больше шестнадцати-семнадцати лет. Ещё совсем птенец. Со смазливой внешностью. Ибрагиму даже думать не хотелось о том, что могли с ним сделать охотники, узнав, что он какое-то время был с Культом.       — Что ж, Юсуф, а теперь ты расскажешь нашему Визирь-и-Азаму, что хотел с самого начала, — командир Корпуса сложил ладони шпилем и закинул ногу на ногу. — Ведь ты изначально искал встречи именно с ним, а не со мной, не так ли?       — Да, господин, — быстро кивнул юноша, даже не поднимая головы.       Паргалы тотчас вспомнил о первом письме перебежчика и о том, как он на какое-то время бесследно исчез. Должно быть, Оздемир вытряс из него всё, что он хотел рассказать ему, Ибрагиму.       Взгляд визиря, осмотрев закутанного с ног до головы в одежды рекрутов Корпуса Юсуфа, зацепился за лиловые синяки, выглядывавшие из-за ткани. Лицо у него было нетронутым, но остальное тело явно не пощадили.       — Ты пытал его? — прошипел визирь, сжав руки в кулаки.       — Юсуф… крайне необщительный юноша, — вздохнул Оздемир с неприкрытым сарказмом. — Я всего лишь помог ему раскрепоститься. В конце концов, кому, как не командиру авджи, стоит доверять тайны, касающиеся неверных культистов, разве не так, Юсуф? — он одарил мальчика улыбкой и укоризненно покачал головой. — А ты подумал, что только нашему Визирь-и-Азаму стоит доверять такие тайны.       — Я ошибался, господин… — продолжал блеять он, протолкнул комок в горле и заговорил тише: — Мне… удалось сбежать от магистра Сандро два месяца назад.       — Из подземелий, где засели культисты, невозможно выбраться, — нахмурился Ибрагим. — Все наши разведчики без вести пропали, пытаясь обнаружить вход в Иншалост.       Паргалы помнил о храме Влахерн и о потайном ходе, который каким-то образом, но однозначно вёл туда, где обосновались культисты. Подземелья бывшего Константинополя были глубокими, широкими и простирались далеко за пределы города — и искать Культ там было сложнее, чем иголку в стоге сена. И смертельно опасно.       — Чернокнижники передвигаются по подземельям, используя особые колдовские кристаллы, которые подсвечиваются, когда они выбирают правильный путь, — пояснил Юсуф. Пальцы его сильно дрожали, и он усиленно сжимал их, чтобы успокоиться. — Мне удалось стащить один…       — Он у тебя остался? — глаза визиря загорелись надеждой. Это могло закончить войну.       — Нет, — покачал головой мальчик, сжавшись до размеров хлебного комка от страха, что его снова начнут избивать. — Я его потерял, пока был в городе.       — Вернее, его у него отобрали, — уточнил Оздемир ледяным голосом. Ибрагим настороженно взглянул на него. — Я отправил своих людей искать вора, но след ведёт в никуда. И мы не знаем, вернулся ли указывающий путь кристалл к культистам или же попал в руки к кому-то другому.       — Тогда к чему всё это? — гневно развёл руками Ибрагим, ощерившись. — К чему весь этот спектакль?       Губы командира охотников изогнулись в лёгкой улыбке, тёмные глаза торжествующе взглянули на визиря. Пальцы Мирцеуса вальяжно легли на подлокотники бержера.       Весь его вид говорил, что...       — Настоящий спектакль ещё впереди, Паша Хазретлери. Наш дорогой Юсуф, пока был в Иншалосте, узнал кое-что крайне любопытное...       Первая вспышка недоумения сменилась холодным потом, который прошиб всё его тело от пальцев на ногах до кончиков волос на затылке.       — Ну-ка, мой мальчик, скажи же, что ты там видел?       Казалось, уши Ибрагима заложило, словно он погрузился под воду. Грудь его сдавил могильный холод страха.       — В плену у магистра Сандро… Хюррем Султан.       — Вот я удивился, Паша Хазретлери, — тотчас прокомментировал высказывание перебежчика Мирцеус, приложив указательный палец к подбородку. — Мне казалось, вы самолично видели пепел нашей госпожи и уверяли, что её убили культисты. Даже кольцо её Повелителю принесли.       Ибрагим замер, не в состоянии даже вздохнуть — его лёгкие словно покрылись корочкой льда, неспособные прогонять воздух через себя. Казалось, что он вот-вот задохнётся. Теперь уже его пальцы задрожали, почти как у Юсуфа.       — Это блеф, — прохрипел Ибрагим. — Откуда доказательства, что она жива? И… это может быть и не она. Это может быть уловка Культа.       Метин Оздемир с великим удовольствием повернулся к Юсуфу, напутственно кивнув ему.       — Рыжеволосую пленницу магистра знают как жену султана Сулеймана. Обманутую… обманутую вами, Ибрагим Паша, — прошептал почти неслышно последние слова мальчик.       Ибрагим был готов выпустить наружу всё отчаяние, нахлынувшее на него, но холод, сковавший его конечности, не дал даже измениться в лице. Бледный, словно мертвец, он молча смотрел куда-то сквозь воздух перед собой. Даже мозг не мог начать что-то судорожно придумывать — он оказался загнан в угол. Снова.       — Что ж, Паша Хазретлери, — словно говоря с нашкодившим котом, произнёс валах, — интересная сложилась ситуация, разве нет? Ну полно, на вас лица нет. Вы уже выдали себя с головой. Будь вы невиновны в похищении султанши, то не побелели бы, словно смерть увидели. Свою, — тихо хохотнул Оздемир в свой кулак, не отрывая насмешливого взгляда от него.       Ибрагим, мрачнее тучи, наконец ответил на его взгляд.       — Чего ты хочешь, Оздемир?       Нет, у него ещё был туз в рукаве — слова Марции, которую он жаждал расцеловать в благодарность за сведения о развлечениях Метина. Узнай султан или кто-то из города, что будущий муж султанши находил удовольствие в объятиях падших женщин, от него не осталось бы и праха. Эти мысли влили каплю силы в жилы визиря.       — Наши интересы в кои-то веки совпали, Паша Хазретлери, — произнеся это, командир охотников наклонился ближе к визирю. — Закончите начатое, Паша Хазретлери. Отправляйтесь в Иншалост и убейте султаншу.       — Что? — Ибрагим округлил глаза, не ожидая подобной реакции. Обвёл снизу вверх Оздемира взглядом, словно не веря его словам. — Зачем тебе смерть Хюррем Султан?       И догадка озарила его, как молния ночные тучи.       До тех пор, пока Хюррем в жизни Повелителя считалась мёртвой, Оздемир оставался вторым по власти человеком в столице после регента. Или, фактически, первым. Имел почти безграничную власть, развязанные руки и Михримах Султан в качестве невесты. Султан Сулейман безоговорочно жене доверял, а потому скорее бы передал значительную власть именно ей. А Хюррем Султан в государственных делах имела опыта удивительным образом больше, чем её сын Мехмед. Не говоря о том, что все визири в столице скорее бы слушались любимую кадину своего государя, чем «приблуду из Валахии», славящегося жестокими пытками над культистами. Потому и была абсолютно неугодна Оздемиру.       — Всё по имя спокойствия в Империи, разумеется,— сладко соврал Метин Оздемир, и этот жест прошёлся судорогой по его спине.       — И почему же ты сам не отправишься в Иншалост? — визирь вопросительно поднял бровь.       Мирцеус изобразил искреннее изумление.       — Паша, вы меня удивляете. Зачем мне рисковать жизнью моих людей, если это можете сделать вы? — от его улыбки к глотке подступала тошнота.       Омерзительный человек. Но он не соврал: в какой-то степени их интересы действительно совпадали.       Только в этот раз Ибрагим ответил бы так, как однажды сказал ему Сандро: «Нам обоим нужна Хюррем Султан, только в разном виде: вам — в мёртвом, мне — в живом». Визирь смешал это с осознанием, что подобная выходка Оздемира, при должном подходе и хладнокровии, могла сыграть Ибрагиму на руку и более чем сойти за государственную измену — рядышком как раз сидел свидетель.       И в конце приправил сведениями, полученными от Марции.       Пора всё обращать себе на пользу, Ибрагим. Так ты убьёшь сразу нескольких зайцев: доберёшься до ублюдка Сандро и его подручной, станешь спасителем Стамбула, избавишься от приблуды Оздемира.       А Хюррем Султан… вполне может покинуть Иншалост, не «оживая».       Волнение и предвкушение прошлось приятной щекоткой по позвоночнику визиря, и ему составило немалого труда не выпустить торжествующую ухмылку на лицо. Сохраняя вид гордого побеждённого, Ибрагим заговорил тише:       — Будь по-твоему, Оздемир. На этот раз, — он указал на него пальцем, затем перевёл его на замолчавшего юнца. — Но Юсуф отправится со мной.       — Само собой, — кивнул Оздемир. — Мальчишка мне более не нужен. Пусть развлекает теперь вас, Паша Хазретлери. А за сим позволю себе покинуть вас, — он поднялся с бержера и в высшей мере притворно уважительно поклонился Великому Визирю.       Тот ответил ему презрительно искривившимися губами.       Посмотрим, кто кого переиграет.