Демоны порока

      Счёт дням был потерян. В подземельях, где не было доступа к солнечному свету, время текло совершенно иначе, нежели на поверхности. Запах полыни и сырости обволакивал и убаюкивал, а вид безопасных холодных стен внушал спокойствие.       Так было раньше.       Теперь же спокойствие Ишкибалу могло только сниться. С того дня, как они узнали о разорванном договоре старого Культа и глупца Константина Палеолога Дра́гаша и выяснили, что где-то под Топкапы был спрятан Коготь Шабаша, что они так жаждали получить, весь мир Ишкибала начал стремительно переворачиваться с ног на голову.       — Каллисто! — не своим голосом взревел энтропант, вламываясь в двери храма и оглядываясь в поисках чернокнижницы.       Темноволосая светлоглазая колдунья мгновенно отвлеклась от своего занятия, отодвинула капюшон и недоуменно взглянула на вошедшего. Ишкибал жестом дал знак двум адептам, которых он отыскал неподалёку от потайного входа в Иншалост, внести в храм окровавленное бессознательное тело. Обескровленные губы Михримах были приоткрыты, и руки её безвольно болтались в воздухе от резких движений несущих её адептов Культа. Адепты несли её, взяв под локти и под колени, и из спины султанши всё ещё торчала стрела.       Едва ли не самая сообразительная из членов Культа, Каллисто быстро поняла, чего от неё хотели.       — Освободите стол, девочки! Живо! — женщина подала знак адепткам, и те быстро убрали с большого круглого стола все свечи, склянки, ступки и котелки, в следующий же момент накрыв его стерильным покрывалом.       Тело султанши в следующий момент положили животом вниз на стол.       — Когда её ранили? — Каллисто убрала волосы в небрежный хвост и скинула с себя неудобную для таких дел белую робу с широкими рукавами, оставшись в чёрной рубашке, заправленной в длинную бархатную юбку.       — Около получаса назад, — ответил Ишкибал мрачно. Его собственная рубаха и руки были по локоть испачканы в крови принцессы, пока он тащил её до потайного входа и пытался остановить кровь, не вытаскивая стрелу.       — Дело плохо, — выдавила сквозь зубы женщина. Юные адептки тем временем подтащили к столу и своей матроне маленький столик с инструментами. Чернокнижница взяла с него тонкие перчатки и надела их. — Снимите с неё платье, девочки. Аккуратнее!       Всё было отточено до рефлекторного реагирования: обрабатывать раны чернокнижников и адептов, вытаскивая их с того света, было для девушек из Храма Каллисто обычным делом. Ведьмы и ещё не ставшие чернокнижниками адепты были самых разных возрастов и самого разного происхождения, но действовали, как единый организм. Окружив стол со всех сторон, мужчины и женщины принялись разрывать ткань платья, чтобы ускорить процесс и не задеть рану со стрелой.       Ишкибал тяжело дышал, наблюдая за тем, как бледные руки трогали бедную османскую принцессу за руки и за ноги, избавляя её от одежды, пока принцесса не оказалась полностью обнажена.       — У неё остановка сердца! — холодно произнесла одна из адепток, не нащупав пульс на шее султанши.       Каллисто, недолго думая, взмахнула рукой, и глаза её зажглись недобрым огнём. В следующий миг ладонь чернокнижницы ударила по месту на спине принцессы, где находились лёгкие. Колдовской удар, как понял Ишкибал, заставил сердце снова биться.       — Это ненадолго, — произнесла Каллисто, осматривая рану. — Стрела сидит глубоко. Девочки, дайте мне расширитель.       Одна из адепток подала матроне стерильный инструмент, которым Каллисто безжалостно раздвинула края раны принцессы, заставив ту проснуться и зайтись безумным криком боли. Ишкибал почувствовал внутренний болезненный толчок и поморщился, обойдя стол и положив холодную ладонь на лоб Михримах, внушая ей снова погрузиться в бессознание.       — Ты собираешься вынимать её со спины? — брови Ишкибала сошлись на переносице, на лице его вздулись вены.       — Именно, — холодно отрезала Каллисто, продолжая инструментами открывать путь для извлечения стрелы.       — Ты с ума сошла? Ты разорвёшь ей внутренности!       Зелёные глаза чернокнижницы, чья молодость всё ещё сохранялась с помощью колдовства, взглянула на чернокнижника самым злым взглядом.       — Не учи бабушку кашлять.       Матрона Храма адептов, сжав губы в тонкую линию, резким движением вытащила стрелу из спины султанши, разорвав ей часть плоти и заставив Ишкибала напрячься ещё сильнее. Он продолжал удерживать Михримах от пробуждения, не отрывая дрожащей руки от её лица, и нервно наблюдал, как адепты и чернокнижницы подносили Каллисто по её повелению зелья и снадобья — для стерилизации раны, для остановки внутреннего кровотечения и, наконец, для восстановления тканей органов.       Манипуляции, производимые умелой чернокнижницей, могли пройти легче у тел адептов, ведьм и других чернокнижников, подготовленных к подобному, но хрупкое женское тело реагировало гораздо хуже.       Михримах быстро умирала. Её тело готово было разорваться от высокой температуры, колдовство не было способно долго удерживать её без сознания — и султанша просыпалась, закатывая глаза, никого не узнавая вокруг себя, и молила сухими губами о смерти.       Ишкибал пытался смягчить её страдания, облегчая боль, вливая в рот Михримах яды и зелья, но короткое облегчение сменялось значительным ухудшением. Несколько раз сердце принцессы снова останавливалось, и с каждым разом энтропия, позволявшая управлять энергией, заводила сердце на всё меньшее время.       — Её тело распадается изнутри, — мрачно подытожила спустя несколько дней Каллисто. Тело султанши становилось то серым, то синеватым, кровь в её жилах сходила с ума, органы отказывали и, ведомые ворожбой, работали на последнем издыхании. — Больше мы ничего не сможем сделать.       Ишкибал только пустым взглядом смотрел на искалеченное тело Михримах, маленькой принцессы, решившей, что в этой войне она могла бы сыграть хоть какую-то роль. За всё то время, что он путешествовал вместе с Культом по Европе, он видел многих высоких особ. Часть из них была гораздо смышлёнее и хитрее османской султанши, многие — красивее.       Но ни у кого не было её характера. И глаз. У Михримах были глаза дикой серны, а не принцессы. Конечно, в мире справедливости не было, и если бы османская принцесса вот так умерла на его глазах, никто бы не удивился… Но всё внутри него сопротивлялось, когда он думал об этом. Мысли дальше ярого отрицания не могли зайти.       — Я вижу, о чём ты думаешь, Ишкибал, — Каллисто скрестила руки на груди, когда энтропант перевёл холодные глаза на неё. — Ты хочешь завершить обращение хана. Это плохая идея.       — Откуда ты знаешь о хане?       — По какой ещё причине ты бы носился, как курица-наседка, — хмыкнула Каллисто, прикрыв веки и снова взглянув на едва затихшую принцессу. — Но если ты и правда вздумал делать из неё ведьму, знай: это обречено на провал.       Ишкибал не удостоил матрону Храма ответом, понимая, что она имела в виду. Последний этап обращения в ведьму подразумевал погружение в самый опасный мир сна — мир собственного подсознания. И встречу с самым неожиданным существом.       — Испытание может истязать до смерти и самый здоровый организм. А она уже почти мертва.       — Предлагаешь просто смотреть, как она умирает?       — Это говорит хан, а не ты. Не забывай.       Каллисто не стоило ему напоминать. Он уже который день агонии Михримах чувствовал то, что уже отчаялся когда-либо почувствовать. Боль, отчаяние, страх, волнение — всё это глухими-глухими незнакомыми толчками отдавалось глубоко в его сердце: почти незаметно для простого человека, целыми днями кипящего в эмоциях и чувствах, но остро для того, кто почти позабыл эти эмоции.       Ишкибал цеплялся за эти отзвуки эмоций, как за дымок в воздухе, внюхивался, блаженно прикрывая веки, и эти ощущения были для него насущнее всего в этот момент. Возможно, даже насущнее непосредственно жизни Михримах.       Но за то, чтобы после заключения окончательного хана продолжать чувствовать эти эмоции, он готов был даже обречь бедную принцессу на страшные мучения — и уже не только физические, но и духовные.       Маленькая глупая султанша дала ему попробовать каплю надежды, и судьба грозилась отобрать этот самый вожделенный нектар прямо из-под его губ.       Волнение в его крови вспенилось, когда Каллисто восприняла молчание энтропанта по-своему и вытащила из кармана белой робы маленький пузырёк. Чёрную жидкость внутри он хорошо знал.       — Даже не думай, — прошипел Ишкибал с обезумившим видом, грубо схватив Каллисто за плечо. Поморщившись, чернокнижница смерила энтропанта злым взглядом.       — Она умрёт, Ишкибал. Я хоть облегчу её муки.       Он и не думал ослаблять хватку.       — Погрузи её в сон-истязание, — отрезал он.       — А ты искушённый садист, — Каллисто понизила голос. — Хочешь насладиться кучей эмоций, коих лишён, пока девочка не испустит дух? Даже если она выживет, то вряд ли рассыплется в благодарностях тебе.        Губы Ишкибала исказила голодная ухмылка.       — Если она выживет, пройдя ритуал, то скорее в первую очередь попытается убить ту, кто пытался не дать ей это сделать, — энтропант приблизил своё лицо к Каллисто, угрожающе зашипев ей в лицо. — Начинай, Каллисто. Не испытывай меня.       Матрона Храма адептов сузила грязно-зелёные глаза. Ишкибал, добровольно ставший безмолвной и бесчувственной тенью при магистре Сандро, которого весь Культ все годы знал как проклятого вечность прозябать без самых простых человеческих эмоций, впервые показывал слабые отголоски того, кем бы он стал, сними с него проклятие.       Хватка Ишкибала исчезла, и Каллисто, позвав своих помощников, молча принялась водить вместе с ними над султаншей руками, следуя ритуалу. Губ принцессы коснулся последний сосуд с уже прозрачной жидкостью, который и должен был погрузить её спящее сознание в самую страшную и прекрасную реальность, которую ей бы довелось увидеть в своей жизни.       Когда зелье смешалось с её кровью, Михримах распахнула подёрнутые поволокой синие глаза, и красные белки отразили ужас и боль в чёрных зрачках. Распахнув рот в немом крике, принцесса выдохнула весь кислород из своей груди и снова обессиленно упала на своё ложе. Адепты и чернокнижники образовали круг вокруг Михримах и тихо заговорили, удерживая жизнь в отчаянно трепыхавшемся сердце молодой женщины.       Следующие день и ночь Ишкибал провёл без сна и трапезы над Михримах, неотрывно наблюдая за ней. Больше никаких истерик не последовало, а сердце не останавливалось — Михримах просто спала. Но достучаться до её разума или подсознания так и не удалось, словно оно было закрыто и запечатано. Ишкибал мало интересовался когда-либо особенностями проведения подобных ритуалов, а потому пришлось дожидаться объяснений Каллисто, которая после грубости энтропанта предпочла с ним вообще не разговаривать какое-то время.       — Сон-испытание невозможно прервать, а девочка как умирала, так и продолжает умирать. Только теперь она страдает молча. А боль растянется ещё на время, пока истязания не закончатся её смертью или пробуждением.       Но матрона Храма говорила не всё, Ишкибал знал: его тонкие чувства улавливали изменения, происходящие с душой Михримах. Он чувствовал, как её тело ослабевало, а вот внутренняя сила — крепла.       — Если… что практически невозможно, ритуал закончится хорошо, тебе бы следовало запечатать волю девочки.       Энтропант хмуро посмотрел на матрону.       — Если выживет, она будет достаточно сильной. И я очень сомневаюсь, что она предпочтёт помогать нашему делу. Девочка обратится против нас, не забывай этого.       — И поэтому тебе бы хотелось, чтобы она испустила дух? — он наклонил голову, и улыбка коснулась только его губ — серые глаза горели пугающей тьмой.       — Я этого и не отрицаю, — женщина откинула каштановые волосы за спину и философски окинула бледную принцессу взглядом. — Ты притащил чужачку прямо в наше убежище и надеешься, что хоть кто-то тут будет рад этому?       Ишкибал нагнулся к уху женщины.       — Каллисто, если Михримах не выживет, я решу, что это ты сделала не всё возможное для её спасения. И тогда тебе придётся бояться не того, что случится, обратись принцесса против нас, а что случится с тобой. Поверь мне, дорогая.       Чернокнижница фыркнула, прикрыв веками глубоко посаженные хитрые глаза.       — Ты совсем ослеп, а ведь путают твои мысли лишь отзвуки того, чего ты лишён. Если ты вернёшь себе эмоции, разрушишь всё, ради чего мы столько лет платим огромную цену, — Каллисто раздражённо посмотрела на Ишкибала. — Делай, что хочешь, но не разочаруй нашего магистра, Ишкибал. Запечатай её волю. Твоя принцесса не должна покинуть Иншалост.       Отдав своим подопечным распоряжения, Каллисто с хмурым видом покинула главный зал, направившись наверх, в жилые кельи. Столько лет скитаний, жизни в бегах, голоде и лишениях, тщетные поиски, предательства, интриги — и из-за такой ерунды поставить под угрозу успех общего дела?              Ишкибал и сам задумывался об этом. Оставлять принцессу наедине с адептами Каллисто было рискованным шагом: те могли воспользоваться его отсутствием и «не сделать всё возможное» в самый ответственный момент. Больше никто ничего не мог поделать: неподготовленная к тому, что должна была встретить во сне-истязании, Михримах была обречена на поражение и смерть. Но прошло несколько тяжёлых дней, а она отказывалась умирать. Угасала физически, но медленно, словно внутренняя её энергия отказывалась так просто сдаваться и вливала силу в её истончившиеся жилы.       Но и эта сила заканчивалась.       В одну из ночей круг из чернокнижников, следивших за состоянием «гостьи», разомкнулся, когда что-то их словно пнуло прямо в солнечное сплетение. Схватившись за животы, адепты упали на колени, принявшись откашливать что-то невидимое из лёгких. Михримах, всё ещё лежавшая на животе, выгнулась обратной дугой на своём ложе, но не кричала: мышцы её поразили сильные судороги, и Ишкибал тотчас оказался подле неё, водя холодными ладонями по её обнажённой спине, осторожно обходя перевязанную рану.       Он каждым уголком своей тёмной души чувствовал, как колдовство терзало Михримах, кормя её демонов, смеясь над её материализовавшимися страхами и ковыряя её физические раны наяву. Неподготовленное девичье тело не принимало «дара» колдовства, в котором султанша, должно быть, увидела какое-то лёгкое развлечение там, в своём золотом дворце.       Энтропант, пользуясь своими способностями, гладил её тонкие руки, лопатки, шею, гладил кожу головы, путаясь пальцами в волосах, урезонивал бурю в её организме.       Которая становилась всё сильнее и разрушительнее. Разгорячившиеся из-за колдовства ладони Ишкибала наконец почувствовали, что конечности Михримах заледенели. Серые глаза с ужасом округлились:       — Кровь… В её конечностях нет крови!       — Она умирает, Ишкибал, — говорил ему кто-то из адептов. — Больше ничего нельзя сделать.       Ишкибал остервенело принялся растирать пальцы султанши на руках и ногах.       — Нет… Проклятье! Где зелья и яды, разгоняющие кровь?       — Она не выдержит ещё одного зелья, — произнёс второй голос из круга адептов. — Печень просто разорвёт на куски.       Их яды в больших количествах были токсичны даже для организма подготовленных чернокнижников и ведьм — для маленькой принцессы было чудом, что та вынесла те варева, что уже в неё влила Каллисто.       Но Ишкибала это не волновало. Он не мог позволить девочке умереть. Она была его последней надеждой вернуть утраченное. Резко поднявшись со стола, где лежала умирающая принцесса, энтропант подорвался к дубовым шкафчикам с многочисленными склянками. Открыв дверцу, он принялся рассматривать все зелья и яды, стоявшие там, и беспощадно выкидывал то, что находил бесполезным.       — Ишкибал! — прозвучал громовой голос. Ишкибал, держа в руках две колбы, раздражённо повернулся, тяжело дыша. В храме появилась верховная ведьма Ковена и магистр Культа. Сняв капюшон с головы, черноволосая Ксана, гневно выстукивая каждый шаг, надвигалась на Ишкибала. — Немедленно прекрати копаться в моих вещах!       Сандро же выглядел гораздо менее разъярённым, в отличие от своей подручной, и с интересом оглядывал принцессу, вокруг которой столпился десяток адептов.       — Стоило отлучиться ненадолго, как наше убежище превратилось в любовное гнёздышко. — Адепты почтенно разошлись, пропуская своего магистра, который встал над принцессой и с философским видом принялся оглядывать её. — Ты выбрал истязания вместо сладкого супружеского путешествия, Ишкибал? Не знал, что ты любитель таких экзотичных развлечений.       Ксана тем временем злобно выхватила из рук правой руки магистра свои зелья и поставила их на место, с громким хлопком закрыв дверцу шкафа. Голубые глаза ведьмы сверкали праведным гневом: она категорически не выносила, когда кто-то прикасался к её вещам. Только Сандро имел на это дозволение. И не только.       — Я был в городе, — начал объяснение Ишкибал, забыв о Ксане и приблизившись к столу с Михримах, где стоял магистр. — Принцесса нашла меня, потребовала закончить обращение, затем на нас напали, и её ранили. Как ты можешь заметить по её волосам, скрываться среди своих она уже не могла. Пришлось принести её сюда.       Сандро, казалось, и не собирался пускаться в ворчливые поучения: вместо этого он с интересом рассматривал худое тело цвета молока. Сложив руки на груди, магистр водил пальцем по заросшему щетиной подбородку, и взгляд его был туманным.       — Давно идут истязания? — задал магистр главный вопрос.       — Я потерял счёт дней.       — Хм… — прозвучал тихий «ответ», и Сандро нагнулся над принцессой. Ладонь его опустилась на её спину между лопаток. Пальцы погладили кожу. — Какое всё-таки очаровательное создание. Ещё такое юное, а каким жаром пышет её сердце. Сколько необузданной энергии бьётся…       Ишкибал угрожающе сощурился.       — Это истязания так влияют.       Но Сандро его, казалось, не слышал. Он накрутил на указательный палец белоснежный локон принцессы и заворожённо осмотрел его. Зрачки его расширились, и Ишкибал напрягся ещё больше.       — Сколько страсти… Из неё может выйти очень послушная и сильная ведьма.       — Если девчонка выживет, — вклинилась Ксана, чуть оттолкнув Ишкибала и Сандро от стола. Голубые глаза быстро пробежались по телу, где лишь ягодицы были прикрыты покрывалом, и из губ ведьмы вырвалась усмешка. — Всё хуже, чем я думала.       — Ты сможешь помочь ей? — спросил Ишкибал.       — В известной степени, — брови ведьмы сошлись на переносице. Обведя злобным взглядом сначала магистра Культа, а затем и его правую руку, глава Ковена пренебрежительно замахала ладонью, призывая обоих исчезнуть. — А теперь отойдите, оба. От ваших мужских феромонов девчонка скорее решит остаться во сне.       Ишкибал бросил подозрительный взгляд на Ксану и сначала дёрнулся, чтобы уйти, но остановился, поняв, что Сандро не собирался следовать указанию своей подручной. Вместо этого его веки припустились, и рука его опустилась на плечо ведьмы. Магистр наклонился к её уху и что-то прошептал. Ксана сначала нахмурилась, но в следующий миг морщины на её лице разгладились, и она фыркнула.       — Знаю.       Сандро поднял голову и лукаво посмотрел на Ишкибала, кивком показав ему отойти вместе с ним от стола и не мешать Ксане. Адепты послушной молчаливой толпой стояли неподалёку, готовые по первому указанию верховной ведьмы присоединиться к ритуалу.       — Где вы были? — Ишкибал опустился на стул, внимательно посмотрев на своего магистра.       — Искали маленького бастарда, в котором там заинтересован Йорг.       — Йорга, я так понимаю, ты тогда спас?       Магистр с хищным видом кивнул.       — Спас. Правда, более сговорчивым он не стал: и теперь с большим остервенением требует найти ему мальчишку, — Сандро перевёл взгляд на Ксану, сосредоточенно колдовавшей над Михримах. — Мы использовали всё: смотрели через сны, использовали карты, ворожбу, яды ясновидения — бесполезно. Всё размыто, перепутано.       Ишкибал заметно нахмурился. Услышанное ему напоминало о том, что невозможно было ни с чем перепутать.       — Мальчишка — предвестник? Ты думаешь об этом?       — И да, и нет. Предвестников просто невозможно увидеть, а здесь… всё смазано. Ничего не разглядеть, взгляд сам собой отталкивается от него, — Сандро заговорщицки понизил тон, сощурив веки. — И это мне тоже кое о чём напоминает.       Глаза Ишкибала распахнулись и округлились.       — Соловей?       Только малышка Фема из аксайского рода предвестников была известным им случаем смешения кровей чернокнижников и предвестников. Обстоятельства такого странного дела так узнаны и не были, но Ишкибал до сих пор помнил дни утомительных поисков аксайского клана, во главе которого стояла эта сумасшедшая старуха Присцилла. Ополоумевшая карга вместе со своей польской семейкой была когда-то одной из самых ярых охотниц на его сородичей. Раскол предвестников, разделивший несколько семей, превратил охотника в жертву, и клан Присциллы начал скрываться от Культа.       Много лет спустя, неспособные напасть на их след, чернокнижники начали видеть о них размытые сны. Удивительное явление вызвало заинтересованность Культа, и долгие годы поисков «слабого звена» клана позволили им выяснить, что на Аксайских холмах среди иммунных к чернокнижию предвестников затесался ребёнок-«полукровка». Соловей.       Сандро и Ксана были уверены, что кровь девочки можно было использовать, чтобы вычислить остальных предвестников и избавиться от них. Создать колдовство, против которого те не имели бы иммунитета. В поисках Когтя Шабаша и для времён, когда они бы с его помощью вернули себе утраченное величие, это было бы мощнейшим оружием.       Ишкибал догадывался, что ускользнувшая из их лап много месяцев назад Фема, скорее всего, скрывалась в Топкапы и помогала османской семье противостоять им. Но стоило ли говорить о своих догадках магистру? После того, как он и Ксана скрыли от него свои планы касаемо Йорга и султана Сулеймана.       Там, на столе, лежал ключ к разгадке всех загадок, что терзали голову Ишкибала. Потому вполне стоило несколько обождать со своими предположениями.       — Да, это похоже на малышку Соловья, — ответил магистр. — Более того, если бастард Захарьиных каким-то образом оказался таким же, как Фема, то это объясняет, почему яд Ксаны на него не подействовал. Вопрос в том, каким образом так вышло.       — Они не предвестники, и среди русских я не знаю наших собратьев, — озадаченно покачал головой Ишкибал. — Как у них мог получиться полукровка?       — Колдовство не передаётся по наследству, Ишкибал, это тебе не подагра, — съязвил Сандро. — Только предвестие. А тут полукровка. Другого объяснения я не могу найти.       Ишкибал почувствовал, как в голове у него скрутился узел из тысячи спутавшихся ниток. Он понимал всю важность сделки с Йоргом: полная поддержка его разбойников и самозванцев могла окончательно склонить чашу весов в их сторону — османы и без того были значительно ослаблены. Вопрос оставался лишь в численном преимуществе.       — Почему вы не посвятили меня в это дело? — ядовито поинтересовался энтропант, смерив своего магистра ледяным взглядом. — Я не знал ни о сговоре с Йоргом, хотя ваши дела с ним длятся уже долгое время, ни о нападении на султана Сулеймана. Почему?       Магистр выгнул бровь, но ответом Ишкибала не удостоил, поскольку в разговор вмешалась Ксана.       — Йорг до недавнего времени был лишь очередным связным, не представлявшим никакого интереса, — ответила Ксана, скосив взгляд. Шея её заблестела испариной от напряжения.       Губы Ишкибала дёрнулись.       — А о нападении на султана должно было знать как можно меньшее количество людей. Это был слишком рискованный шаг. И риск оказался оправдан: без падишаха османы обречены на скорый конец.       Энтропант сжал руки в кулаки и поднялся с места, выпрямившись по весь рост. Полы его плаща хлестнули по дереву стула, на котором он сидел.       — Ксана, ты, Сандро и я бок о бок идём по этому пути уже очень много лет. Мы никогда друг от друга ничего не скрывали за ненадобностью. И построили этот Культ вместе, на своей крови. Что изменилось?       — Что за истерики, Ишкибал? — Ксана прикрыла веки, взгляд её был равнодушным. — Ты обвиняешь нас в проворачивании дел за твоей спиной? Это ты хочешь сказать?       — А как я должен это назвать? — раздражённо всплеснул руками Ишкибал. — Если бы вы с Сандро решили прогуляться по рынку и скрыли это от меня, я бы понял. А сокрытие такого наводит меня на определённые мысли.       Нахмурившись, Сандро взмахнул кистью руки, приказав толпе адептов немедленно исчезнуть с их глаз.       — И какие же, позволь спросить? — безучастно поинтересовался затем магистр, рассматривая свои ногти.       Такой жест пренебрежения Ишкибал воспринял с раздражением. В конце концов, они действительно забыли, кому были обязаны своим положением.       Энтропант много лет не чувствовал этого глубокого жалящего чувства гнева, клокочущего у него в глотке.       — Не забывай, кто вытащил тебя из лап отца, Алехандро, — и он повернулся к Ксане. — А ты не забывай, кто вытащил тебя из петли и привёл сюда, Клариче. Вы оба мне обязаны. И то, что я требую посвящать меня в дела, которые непосредственным образом касаются Культа и моих сородичей, это не просьба. А настоятельная рекомендация.       Верховная ведьма дёрнулась, и горло Ишкибала в ту же секунду сдавила ненавязчивая судорога, насланная Ксаной. Не смертельная, но предупредительная.       — Что помутило так твой разум, Ишкибал? — голос Ксаны сочился вибрирующей злостью. Ведьма ощерилась, посмотрев в сторону Михримах. — Неужели эта маленькая дрянь?       — Ты ждёшь, что я поведусь на смену темы разговора, Клариче? — Ишкибал лёгким движением ладони по собственной шее избавился от судороги. — Стоит ли мне расценивать это как подтверждение своих опасений?       — Во имя Бездны, перестаньте, — Сандро, последовав примеру своей правой руки, поднялся с места и встал между ведьмой и энтропантом, примирительно выставив перед собой ладони. — Ишкибал, мне понятны твои мысли. Но это не повод для распрей. Мы слишком далеко зашли, чтобы отвлекаться сейчас на непонимания.       Ишкибал хотел было открыть рот, чтобы ответить что-то колкое, как его сердце внезапно пропустило удар. В следующий миг скрестившая руки на груди Ксана резко обернулась к принцессе, взывая к своему колдовству. Губы Михримах приоткрылись, спина её снова выгнулась, и из горла её вырвался глухой протяжный стон.       — Сердце останавливается, — пояснила Ксана, приложив ладонь к её спине, где можно было почувствовать пульс. — Её организм отталкивает колдовство. Время заключать связь хана. Сандро, надсеки ей вены.       Магистр без лишних расспросов взял со стола один из тонких стальных ножей и, приложив лезвие к коже принцессы, провёл им по ней. Красная кровь тотчас обагрила руки принцессы и ткань, на которой она лежала.       Тело Михримах сковали мучительные судороги, которые вызывали адскую боль. Принцесса стонала от разрывающих её мышцы спазмов, и Ишкибалу лишь с ужасом оставалось за этим наблюдать. Колдовство, обрушиваемое на простых смертных без поддержки и наблюдения ведьмы-ментора, самым болезненным образом убивало потенциального носителя.       — Теперь ты, — Ксана резко выставила кинжал к лицу Ишкибала, после чего изящным движением развернула лезвие к себе, предоставляя энтропанту взять его за рукоять.       Понимая, что он него требовалось, Ишкибал молча надрезал собственные вены на руке, пуская себе кровь. Сандро оказался рядом с пустым пузырьком, вливая в него выпущенную из жил чернокнижника кровь. Наполнив несколько таких сосудов кровью Ишкибала, Сандро с хирургической точностью подготовил несколько трубок, которыми соединил сосуды с кровью и надрезы на теле принцессы.       — Начинай.       Как только Ксана произнесла эти слова, Сандро тотчас позволил крови Ишкибала, напитанной колдовством, влиться в вены принцессы. Молодая женщина издала истошный вопль, распахнув заволочённые пеленой глаза, и едва не надорвала горло, когда верховная ведьма безжалостно принялась насильственным образом с помощью колдовства смешивать её кровь с кровью Ишкибала.       Минуты обратились в часы, пока Ишкибал с похолодевшими конечностями наблюдал за тем, как умирала и возрождалась на его глазах невинная османская принцесса, как её мышцы, жилы и кости наполнялись новой силой, отталкивали и принимали её.       Огонь в чашах потух, и увлажнённая кровью ткань, на которой лежала Михримах, начала тлеть. Ксана отошла на шаг от стола, где лежала принцесса, и с нахмуренным видом наблюдала за тем, что происходило. Ишкибал почувствовал какое-то внешнее давление на свою грудь, как если бы кто-то невидимый настойчиво надавливал на неё обеими руками.       Внезапно давление стало в несколько раз сильнее, и Ишкибал ощутил, как будто в грудь ему со всей силы ударили ногой. Дыхание сбилось, и он скрючился напополам, закашлявшись. Сандро встал по другую сторону от стола и принялся повторять за действиями Ксаны, помогая ей урезонить энтропический криз.       Сквозняк, который практически не ощущался ввиду привычки, превратился в шумный ветер, распахнувший окна и двери залы храма. Чёрные волосы верховной ведьмы и полы её плаща поднялись, брови её нахмурились, и она обратила свой взор к Ишкибалу.       — Выбор за тобой.       Он снова без слов понимал, о чём она говорила. Клариче вторила словам Каллисто: ему предстояло либо подавить волю Михримах, либо сохранить её, обязавшись «воспитать» её.       Михримах не должна была покинуть Иншалост, будучи его врагом.       И он сделал шаг к столу принцессы.                     Глухая тишина. Давящая на уши, на кожу, на сердце. Михримах пытается в который раз сделать глубокий вдох, но не может — воздух обжигает ей лёгкие, не давая вздохнуть полной грудью и восстановить дыхание. Сердце колотится, словно обезумившее, а её кровь покалывает стенки её сосудов так, словно она чужеродная. Словно до этого момента она эту кровь и вовсе не ощущала, а в какой-то момент она начала жалить собственную хозяйку, будто отравленная, кислотная.       Султанша открыла рот, чтобы выпустить всю накопившуюся боль из груди, но воздух так и не вырвался из неё. Она схватилась за горло, скованное спазмом. Что происходит? Откуда это странное, непередаваемое ощущение чужеродности собственного тела? Михримах боится даже открыть глаза, потому что даже её собственные веки ощущают всю… неправильность воздуха, что касается её кожи. Она думает, что если откроет глаза, то тотчас ослепнет, не иначе.       Голова её словно ватная: Михримах мотает ей из стороны в сторону, и каждое движение отзывается каким-то глубоким головокружением, из-за которого её начинает подташнивать. Назойливое покалывание в теле, ощущение падения в бездну — и эта ужасная тишина, которую так хочется нарушить истошным воплем, что греется в её глотке, но не может найти выхода. А она не может.       Давай, Михримах, открой глаза…       Твердит она себе мысленно.       Веки тяжёлые, словно свинцовые, и ей кажется, что она тратит все свои оставшиеся силы, чтобы распахнуть их хоть немного.       Султанша первым делом, увидев полосу лёгкого света между раскрытых век, предприняла попытку взглянуть на свои пальцы — они оказались полупрозрачными. Мягкая патока этой невообразимо странной реальности теперь ощущалась физически, проникала под кожу и тянула её за сосуды, как за ниточки, куда-то в сторону источника света.       Я умерла?       Почему-то это была единственная мысль, которую Михримах могла распознать во всей тьме, поглотившей её голову. Она не раз с раздражением сталкивалась с тем, что её терзали тысячи и тысячи всяких навязчивых мыслей, тревог и надежд, из-за чего она так часто не могла заснуть или сосредоточиться. Разум всё время что-то обсуждал вместе с ней, сопоставлял, делал выводы.       Это было невыносимо.       Но здесь… нет. Здесь каждая мысль была отчётливой, приходила в одиночку — и Михримах могла видеть и слышать её, как если бы её чей-то непонятный голос озвучивал в её голове, глядя на выгравированные на тёмной доске буквы.       Дом. Мой дом.       Мысль — лёгкая и приятная, словно карамель, прошла через её сознание и тотчас материализовалась перед её глазами образом дворца Топкапы. Солнечное лето, прохладный воздух в тени, где она сидит на своих излюбленных подушках. Пение птиц ласкает уши, запах травяного чая — нос, и Михримах видит вдалеке свою любимую валиде. Хюррем Султан, на чьём лице не было видно ни единой морщинки, и её прекрасная лучезарная улыбка, в которую когда-то влюбился её могущественный отец. Её валиде замечает свою дочь и, распростерев объятия, направляется к ней. Прохладный воздух развевает полы её небесно-голубого платья, такого же лёгкого, как и всего вокруг них, и Михримах счастливо улыбается.       И только пальцы матери касаются плеч Михримах, светлое лицо Хюррем Султан тотчас искажает судорога боли. Голубые глаза наполняются страданием, рот приоткрывается в беззвучном крике, и тело величайшей султанши Империи обмякает в руках Луноликой.       Мамочка?       Михримах пытается озвучить свои страшные мысли, облечь их в слова, но голос её так и не вернулся. Тепло из груди матери стремительно исчезало, и Михримах задрожала, почувствовав это.       Султанша взглянула на свои ладони, опустив голову.       Сверкающие каким-то удушающе бурым светом, её руки, обагрённые кровью, были исполосаны странными кровоточащими надрезами.       Эта кровь ядовита.       Она тотчас поняла, что собственными руками убила свою любимую мать — одним-единственным прикосновением. Тело Хюррем Султан начало стремительно стареть в её руках, покрываться глубокими морщинами и истлевать. Михримах, не в силах смотреть на это, зажмурилась и распахнула рот. Крик, вырвись же!       И он вырвался в следующую секунду. Такой злобный, болезненный, пронзительный, протяжный, проникающий и разрушающий этот цветущий сад Топкапы, что она лицезрела перед собой. Крик поднял ветер, ураганный ветер, и обратился в смертоносный смерч, превративший тело её матери в пыль, а сад вокруг — в горстку пепла. Султанша упала на колени, судорожно зажмурившись и приложив ладони к ушам, не в силах слышать завывания ветра в своей голове. Она проклята, проклята. Последствия её действий оказались ещё ужаснее, чем она могла предположить в своём самом страшном сне. Сколь она глупа, сколь ужасна, сколь сильно она заслуживает смерти!       Всё из-за неё. Из-за неё.       Мысли султанши, чёткие и пугающие настолько, что она впервые пожалела о том, что они не были тем едва различимым хаосом, как раньше. Каждое слово — удар гонга в её ушах, пронзающий её плоть и душу кинжал, раскалённый в огне. И каждое слово — образ, материализующийся перед её глазами. Михримах настойчиво продолжает закрывать себе уши руками, хотя голоса, окружающие её, становятся всё громче.       Баязид, обратившийся к ассасинам и рассорившийся со своей семьёй, ведомый их лживыми обещаниями — и одна ниточка оборвалась.       Мехмед, чьё горло перерезано, чьи синие вены на шее вздуты от напряжения. Её прекрасный Мехмед так страшен в своей смерти, что ей не хочется дышать.       Селим, которому она уделяла так мало внимания, рыдающий так отчаянно, сжимая в своих руках избитую, наполовину сожжённую на костре Оздемира Нурбану. Его кости начинают тлеть из-за яда, которым пропитана кровь венецианки. А он из-за боли, сковавшей его тело, даже не чувствует этого. Вторая ниточка оборвалась.       Ибрагим Паша с издевательским смехом и окровавленными руками душащий собственную жену, её тётушку Хатидже, и без того исстрадавшуюся в своей жизни. Хатидже Султан даже толком не сопротивляется: её глаза стеклянные от переживаемого ужаса, и она безвольно держит свои руки вдоль туловища, смирившись со своей участью. А её отец лежит на животе подле ног Ибрагима Паши, мёртвый, и последним его жестом перед гибелью стала отчаянная попытка остановить своего Великого Визиря, схватив того за лодыжку.       А прах матери всё ещё жжёт кожу её пальцев, прожигает ткань её платья, но Михримах это безразлично. Боль слишком сильна, она настолько глубоко проникает в неё с каждым мигом, что ей кажется, будто она больше никогда не покинет её душу.       Руки и ноги султанши ослабли, из головы исчезли любые мысли, и ларчик зла, в последние её дни так неистово трепыхавшийся, чтобы сломать хрупкие замочки, распахнулся, опустив пелену ужаса и отчаяния на её веки, мокрые от жгучих слёз.       И хор тихих, наполненных злостью и разочарованием, голосов:       — Это твоя вина.       И третья ниточка оборвалась. И шов на груди Михримах разошёлся, разверзнув в ней Бездну. Выпустив каждое тёмное отродье, что доселе ждало своего часа.       Окружённая этим ледяным ужасом, Михримах заверещала так, как если бы это могло ей помочь, спасти, вытащить из пустоты, сотканной из её боли. И ненависти к самой себе.       И в какой-то тугой миг всё резко затихло, вернув глухую тишину, которая казалась Михримах оглушительной. Боль резко отпустила её тело и душу, пройдясь взамен тёплой ласковой волной спокойствия, когда султанша услышала бархатный мужской голос, эхом отражавшийся от всего пространства вокруг неё.       — Сколько чувства вины в маленьком хрупком тельце… — голос казался пугающим в своей силе, но не оглушал, а проникал прямо под кожу, отзываясь и снаружи, и в её голове. Михримах, осчастливленная исчезнувшей болью, давящей на её нервы, подняла голову, чтобы рассмотреть источник звука. — И ещё один смертный человек встал на краю пропасти. Скажи же, упадёшь ты в неё или сделаешь шаг назад?       Передвигаясь по превратившимся в полупрозрачные тени телам её родственников, прямо к ней медленно шагал мужчина. Его длинные белоснежные волосы доставали ему до колен, лицо его было удивительно молодым и красивым в тонкости черт и глубине серых глаз. Слёзы, увлажнившие её глаза, не позволяли разглядеть незнакомца как следует, кроме длинного чёрного одеяния, прикрывавшего лишь его грудь и пах, и Михримах нервно стёрла их.       Мужчина казался ей невероятно знакомым, но подходящее имя никак не приходило ей на ум. Память напрягалась почти до боли, но безуспешно.       — Кто ты? — дрожащим голосом спросила султанша. Поняв, что платье её истлело из-за колдовства и что воздух касался её обнажённого тела, Михримах стыдливо прикрылась руками, поджав под себя ноги.       — У меня бесчисленное множество имён, — голос казался беззаботным. Самовлюблённым. И ужасающим. Страшный контраст внушал султанше страх, ужас и… странное доверие одновременно. — Сейчас ты видишь меня в образе, в бо́льшей степени подходящим мне, по твоему мнению, — мужчина сложил руки шпилем, направив пальцы к земле, и смотрел на неё лукаво блестящими глазами. — Но в этой истории тебе подобные зовут меня Мола Фис. Я… Первородное Колдовство, если тебе угодно.       Сердце султанши заколотилось, пульс назойливо забарабанил в ушах.       — Что это значит?       — Всё, что вам, людям, недоступно, — пояснил Мола Фис, наклонив голову. — Совпадения и чудеса, снисходящие до ваших жизней, секреты манипулирования законами этой природы… Это я. Я везде и нигде. В твоей голове, в голове твоих друзей и врагов, в головах набожных монахов и кадиев, в головах верящих лишь в себя людей.       — И ты… так просто говоришь со мной? — горло султанши болезненно напряглось, голос стал сиплым. — Ты… Всевышний?       — Если твоему разуму так проще понять и осознать, то пусть будет так.       Мола Фис сделал несколько шагов к ней, и пространство за полами его откровенного одеяния сжалось, обратилось в смазанное нечто и растворилось прямо перед её глазами.       — Ведь даже то, что ты видишь сейчас перед собой — всего лишь плод твоего собственного восприятия, дитя. — Пространство обратилось из света во тьму, снова скрутилось и из пепла обратилось в новую картину, странную и неуловимую для её зрения. — Любопытно, что своим Богом ты предпочитаешь считать красивого мужчину.       Султанша мгновенно вспыхнула алым цветом от стеснения. Слова незнакомца казались ей каким-то бредом, но странным образом правдоподобным. На Михримах давило необъяснимое чувство непостижимости всей жизни, что она проживала.       — Беспространство. Сила человеческой души. Их чаяния и намерения настолько безграничны… и ограниченны оковами разума одновременно, что само это знание может разорвать тебе голову, если ты хоть на толику приблизишься к его пониманию. Ты осознаёшь?       В глотке тотчас пересохло, и Михримах почувствовала себя маленькой ворсинкой, пылинкой под взглядом этого существа. Это чувство было так незнакомо ей, что вызывало острое желание зажмуриться и не смотреть на него. Но сил, чтобы это сделать, не было.       — Осознаю, — Михримах попыталась произнести это смело, но вышло больше похоже на жалкое блеяние овечки.       — Ты говоришь так, потому что боишься меня. А меня тебе не стоит бояться.       Как можно было не бояться неизвестного существа, представляющегося неизвестным высшим разумом, в неизвестном месте?       Она моргнула — и существо в следующий взмах её ресниц оказался прямо перед ней, опустившийся на одно колено. Дыхание мгновенно спёрло.       — Бояться тебе стоит только себя, — существо указало полупрозрачным пальцем на неё. — Самая большая сила в этой реальности — твоё бессознательное, твоя душа, всесильная в своей сути, но скованная бренным смертным телом и ограниченностью человеческого разума. Ты во всём ищешь логику. Всему ищешь объяснение. Смысл. А всё это — лишь порождение твоего собственного разума. Оковы, в которые ты сама себя заключаешь.       Серые глаза существа крепко завладели её вниманием. Михримах чувствовала, что не способна ни отвернуться, ни думать вообще о чём-либо, кроме того, о чём оно говорило. Голос, такой бархатистый и глубокий, проникал в её уши и ласкал их, убаюкивал — извращённо, поскольку улыбка его была похожа на оскал и пугала. А это щекочущее чувство… она бы никогда себе в нём не призналась.       Существо высшее, могущественное — у неё в этом не было сомнения. И оно разговаривало с ней, смотрело на неё, избавило её от боли и отчаяния, обратило её страхи в пыль прямо на её глазах… Оно было таким непостижимым — и оно не трогало её, не причиняло ей вред.       Это чувство искушало, подкупало, практически превращало Михримах в послушную марионетку.       Чувство собственной исключительности.       — Чего ты хочешь от меня? — шёпотом спросила Михримах, но уже без толики страха. Скорее заворожённо, подавленно.       Существо улыбнулось, и взгляд султанши крепко зацепился за его притягательные губы. Михримах было страшно, что это чувство безопасности и спокойствия вот-вот покинет её. И судьба её снова погрузит с головой в эту ледяную воду страхов и ужасов реальности, где вся её семья стояла на грани погибели. Погибели, где первым звеном в логической цепочке была она.       — Скорее, чего ты хочешь от меня, Михримах, — голос так красиво произнёс её имя, что она едва удержалась от ответной сладкой улыбки. — Твоя душа сильна. Достаточно, чтобы искупить вину, которую ты чувствуешь. Ты ведь её чувствуешь?       Михримах тотчас, вторя его словам, поморщилась, ощутив, как в груди растекается расплавленная магма.       — Судьба цепочкой событий привела тебя ко мне. И я дам тебе то, что ты хочешь. Ты ведь хочешь, чтобы все эти ужасы закончились?       Она просто слабо кивнула, не в силах сформулировать ответ. Руки она уже давно отняла от груди, посчитав неправильным и глупым прикрываться от взора высшего существа. Перед ним она чувствовала себя обнажённой как телом, так и душой — и она никогда бы не подумала, сколь прекрасным было это чувство. Сколько спокойствия оно приносило.       — Скажи это вслух, — голос его превратился в шёпот, мягко лизнувший её щёки, когда губы султанши невольно раскрылись.       — Хочу. Хочу, чтобы эти ужасы закончились.       — И ты сама это сделаешь, Михримах. Ты. Только ты… — его прохладные пальцы, едва ощутимые, водили по её волосам, и каждое прикосновение склоняло её закрыть глаза всё сильнее. — Я сниму с тебя часть этих оков. Твой мир станет ярче, осознаннее. Но это всё, что я могу. Остальное зависит только от тебя. Ты должна познать себя полностью, чтобы снять с себя все прочие оковы. Ты осознаёшь?       — Теперь да… — тотчас ответила она, не задумываясь, мягко толкаясь навстречу его рукам. Веки её тяжелели, плечи слабели.       — Правильно.       Первородное Колдовство, непостижимое пониманию высшее существо, средоточие человеческих душ, их желаний, пороков и чаяний, воплощение всего, от чего оградились смертные люди, представилось Михримах красивым мужчиной. Оно сказало ей, что облик его зависел от того, что сама султанша ожидала бы увидеть, окажись она в теории в подобной ситуации. Ксане бы Первородное Колдовство представилось любящей и мудрой матерью, которой она была лишена и которая бы искала только её встреч. Сандро бы увидел в нём лукавого демона, настоящего торговца людскими желаниями и страхами, который бы с удовольствием дал юному Алехандро всё, чего бы он ни пожелал, взамен на следование его повелениям. Более слабые духом чернокнижники и ведьмы увидели бы в Первородном лишь едва различимый силуэт Бога-Отца, Христа, Аллаха, Перуна, Бата, Кроноса, Зевса — или его самого.       И все оказались бы совершенно правы. И каждый раз Колдовство бы исполняло его потаённые желания, требуя подобающей платы, склоняя там, где нужно, чашу весов в сторону, ловко и играючи манипулируя человеческими судьбами и душами. Поскольку Первородное Колдовство рождено бесконечной силы человеческой душой, позволивший живому сотворить жизнь и провести её сквозь тысячелетия. Сама жизнь была сотворена беспространством как прихоть.       Сила Первородного Колдовства в том, что люди верят ему и сами же исполняют собственные желания, ведомые уверенностью, что это за них делает оно. И великая слабость его в человеческом разуме и логике, в человеческих словах.       Окутанная словами Первородного Колдовства, Михримах плавала в беспространстве, с огромным счастьем, распиравшим её маленькое сердце, ощущая бестелесность своего тела. Никаких тревог и страхов, только сила, данная им, что растекалась постепенно по её жилам, открывая новые мысли, новые границы сознания — как она сама полагала, как верила, ведомая собственными представлениями о подобном. И реальность покорно выгибалась под её чаяниями, наполняя кровь тем самым колдовством, способным нарушить привычные обычному разуму законы мироздания. И Михримах Султан чувствовала себя всесильной, не догадываясь, что величайшая власть всегда с удовольствием преклоняет колено, прежде чем забрать всё, что сможет.       Но теперь она чувствовала себя особенной. Теперь Михримах чувствовала, как там, за границами её Спокойствия, над её израненным телом кто-то усиленно колдовал, тщетно возвращая её к жизни, будто уговаривая мышцы и ткани впитать в себя что-то инородное.       А Михримах едва не смеялась. Это она решала, когда ей проснуться. Теперь, она считала, у неё была полная власть над своим телом. Она чувствовала себя абсолютно всесильной. Самой мудрой. Внутренние демоны, о которых она не подозревала, с довольным видом потирали свои набитые едой животы и глумливо посмеивались, позволяя юной женщине чувствовать себя так замечательно здесь, во сне-истязании, не ощущая тяжести своего тела, бренности и бесполезности своих страхов.       Они посмеивались, переглядываясь до мига, когда Михримах неожиданно почувствовала толчок внутри себя, как если бы кто-то кулаком ударил по её груди, заставляя сердце биться. Султанша распахнула глаза, недоумённо взглянув на своё обнажённое тело, парящее в темноте.       — Что происходит? — к ней вернулся голос, и султанша предприняла попытку обратиться к Первородному, которого теперь внутри себя считала своим соплеменником.       — Там, снаружи, тебя пытаются вернуть к жизни, — отозвался из пустоты голос. Такой же бархатный и приятный, но и… какой-то отчуждённый.       — Но я ещё не хочу, — запротестовала Михримах, словно ребёнок. — Мне хорошо здесь. Я ещё немного побуду тут, а потом вернусь.       — Какая ты сладкая… — пропело существо прямо над ухом султанши, и она невольно повернулась, но никого не увидела, — жить без бренных страхов своего тела и разума так хорошо, не правда ли?       Пусть и похожее на далёкое эхо, но оттого и ещё отчётливее ощутимое, чувство страха заставило Михримах едва не заплакать от отчаяния. Ей было слишком хорошо, чтобы так быстро покидать это место.       — Но тебе не стоит переживать, — продолжало убаюкивать Первородное Колдовство, — твои страхи ведь будут терзать тебя недолго. Ведь всё зависит теперь только от тебя. Ты ведь теперь в это веришь?       — Верю… — выдохнула султанша, закрывая глаза.       — Конечно, веришь. Веришь, потому что я тебе об этом сказал. Веришь, потому что хочешь услышать именно это. И я, плод твоего восприятия, послушно последовал твоему желанию.       Стенки её сердца закололи мелкие иголочки непонимания и страха. Михримах снова неуверенно приоткрыла глаза, чувствуя, как пальцы её рук и ног внезапно потяжелели.       — Что это значит? — спросила султанша.       — Это значит, что ты — глупый самовлюблённый ребёнок, — теперь это не был голос Первородного Колдовства. Это был голос её Валиде. Михримах мгновенно похолодела. — Из-за тебя. Из-за тебя всё это началось. Из-за тебя Культ напал на Стамбул. Из-за твоего проклятого любопытства, из-за твоей уверенности в своей непогрешимости и исключительности мы оказались здесь.       Теперь и плечи её тяжелели. Держаться в темноте без опоры становилось всё сложнее, Михримах начала бояться, что пустота отпустит её в никуда, в Бездну под ней.       — Знаешь, почему я относился к тебе с большей терпимостью, чем к твоим братьям, Михримах? — с другой стороны Михримах услышала голос своего отца. Но ни его, ни валиде так и не было видно в кромешной темноте. — Потому что ничего от тебя не жду. Чего можно ждать от маленькой глупой пташки, всю жизнь просидевшей в золотой клетке? Ты ничего не можешь. Ты бесполезна.       Внутри толкнулся уже не только страх, но и горькая обида. Плечи, руки, ноги — и теперь её живот словно наполнился чем-то тяжёлым, вызывающим тошноту, тянущим её вниз.       А темнота тем временем отступала, снова возвращая истлевший сад Топкапы. Теперь небо было серым, деревья и цветы — иссохшими, безжизненными. На земле лежали её погибшие родственники. Внезапно зрение Михримах вернуло былую человеческую чёткость, и она сумела с ужасом разглядеть, как два тела поднялись с травы. Валиде и отец-Повелитель теперь смотрели на неё с разочарованием и гневом, будто видели перед собой жалкую моль.       — Ты — бельмо на глазу, сестра, — холодный голос донёсся с места, где лежало доселе тело её рыжего брата, обнимавшее Нурбану. Селим медленно поднимался с места, следуя примеру своих родителей, и вслед за ним поднималась и его наложница. Оба посмотрели на неё с неприязнью. — Сколько раз ты подставляла меня и других своих братьев? Сколько раз наговаривала на своих слуг? Сколько раз твоё лицо искажало высокомерие всякий раз, когда наша Валиде брала тебя с собой в вакуф?       — Это не так! — язык Михримах наконец отмер, и она смогла хоть что-то сказать в свою защиту. Горло всё так же давило спазмом, предшествовавшим потоку слёз.       — Хочешь сказать, ты чего-то стоишь на самом деле, Михримах?       Баязид. Только не он. Её младший брат поднялся с земли, в его руках блестело лезвие кинжала.       — Принцесса Солнца и Луны, Луноликая госпожа Империи, Жемчужина Владыки мира — как только ты себя не называла… А толку-то? Что ты полезного сделала хоть для кого-то?       — Нет, Мехмед, пожалуйста, только не ты… — теперь султанша не сдерживала слёз, обрушившихся на неё, словно водопад. Лёгкость давно оставила её тело, и султанша оказалась на холодной земле, обнажённая, испуганная. Руки её, дрожа, снова опустились на уши, затыкая их.       — Ты ничего не сделала. Ты только и можешь, что кичиться тем, что родилась от семени османского султана. Что тебе это даёт? — голос Нурбану сейчас казался Михримах самым ужасным звуком, который ей приходилось когда-либо слышать. — Ты — причина всех бед, что обрушились на нас.       — Оставь наконец всё это… — теперь снова заговорил её отец, и Михримах показалось, что голос его стал раздаваться ближе. — Оставь. Исчезни. Если ты исчезнешь, может, и меньше проблем будет от тебя.       — Может, хоть тогда я смогу вернуться к своим детям, — досада Хюррем Султан смешивалась с раздражением, которое она не скрывала.       Михримах задыхалась от слёз, смачивавших её ресницы, щёки, подбородок и колени, куда падали солёные капли. Боль обрушилась на неё лавиной, бурей в самом сердце морского шторма, расщепляло её сердце на куски мяса.       Не в силах выносить ощущения приближавшихся голосов, Михримах резко поднялась с места и понеслась прочь от своих родичей.       — Ты — проблема. Глупая шутка, обратившаяся горем для всей Империи.       Но голоса, обратившиеся теперь в пугающий хор, не становились дальше от неё. Напротив: всё ближе и ближе, и теперь ей казалось, что её кожа ощущала даже их дыхание.       Где? Где же выход из этой оглушающей боли? Проснуться. Она должна была проснуться. Что угодно, лишь бы не видеть и не слышать их голоса. Она запуталась и больше не понимала, где правда, а где вымысел. И было ли вообще что-то правдой — или же с самого начала являлось плодом её воспалённого из-за жара воображения?       — Пропасть, — «предупредили» её глумливые голоса, искажённые злобой и ненавистью, в которых теперь сверкнуло и ехидство.       Михримах резко остановилась, увидев перед собой настоящую бездну, беспросветную, глубокую, от которой веяло смертельным холодом. Оглянувшись назад, она увидела своих родичей, свои страхи, посмотрела вперёд — там была бездна.       И ещё один смертный человек встал на краю пропасти. Скажи же, упадёшь ты в неё или сделаешь шаг назад?       Ей вспомнились слова Мола Фиса… был он настоящим или нет.       — Падай, — шептали ей назойливые голоса. — Или умри.       Падение в пропасть разве не подразумевало умереть? Видимо, нет. Пропасть — это тьма, кажущаяся злом в своей непостижимости и неизведанности. В то время как она вполне может оказаться спасением, таким блаженным в своём холоде и спокойствии. Да. Она должна была перевернуть своё восприятие, чтобы не превратиться в пыль в руках своих страхов.       — Падай или умри. Падай или умри…       Жар, исходящий от демонов, принявших образ её родичей, уже касался её спины. Грудь же её холодила прохладная тьма впереди.       Что было меньшим злом? Смерть или неизвестность?..       Где же был ответ?       Она закрыла глаза и расставила руки в сторону, приготовившись отпустить себя.       — Михримах! — оклик, отразившийся в её голове, словно это была яркая молния в беспроглядной тьме ночного неба, заставил её остановиться.       Ишкибал?       Был ли это чернокнижник, поставивший на ней какую-то свою метку хана, или же снова плод её воображения? Она не знала. Даже не догадывалась. Ей было слишком страшно, чтобы думать об этом.       Больше голоса она не слышала, но в её пустой голове появилась ещё одна яркая мысль.       Есть и третий путь. Проснись.       Проснись.       Та реальность, в которой она существует. В которой живёт её «бренное смертное тело». Где были её ещё живые родственники. Да, все они были ещё живы: и отец, и мать, и братья, и Нурбану — все они были живы. Нужно было вернуться, проснуться, очнуться, отринуть патоку сна, в котором, казалось, она была уже целую вечность.       Настолько долго, что будто бы забыла, как проснуться.       Прочь, всё прочь, кроме мысли о том, чтобы проснуться, дотянуться до реальности, до воздуха, обжигающего лёгкие, до пронзительной боли от вонзившейся в её спину стрелы…       Ощущение провала в сон было похожим на это. Словно скрутившись внутри себя и вывернувшись наизнанку, Михримах отклонилась назад, потеряла равновесие и упала. Но не в пропасть.       Жар демонов и холод Бездны больше не касались её тела.       Михримах с трудом разлепила веки.